Коммунистическое желание

В потрясающей книге «Вчерашнее завтра»[1] Бини Адамчак предоставляет ни что иное, как окончательный отчет о том, что нельзя не назвать неистребимым, абсолютно подлинным коммунистическим желанием. А именно идею общества, полностью преодолевающего господство: «В отличие от рабов, которые хотели быть такими же свободными, как их хозяева, в отличие от крестьян, которые хотели отдавать господам десятую часть урожая вместо пятой, в отличие от буржуазии, которая хотела только политической, а не экономической свободы, рабочие требовали бесклассового общества. То, что обещали коммунисты - это отмена всякого господства. И пока их помнят, надежда еще жива». (80)

Это желание является «вечным» в том простом смысле, что оно тенью сопровождает всю историю, которая, как писали Маркс и Энгельс, является историей классовой борьбы. Уникальность книги Адамчак заключается в том, что она обнаруживает это желание посредством очень тщательного анализа неудач (европейского) коммунистического движения в ХХ в., прослеживая их в обратном направлении от пакта Молотова-Риббентропа до жестокого подавления Кронштадтского мятежа. Детали, которые она описывает, дают понять, что, скажем, пакт Молотова-Риббентропа нельзя объяснить только с точки зрения суровой realpolitik (Сталину нужно было время, чтобы подготовиться к войне, которая маячила на горизонте). Странные эксцессы разрушают эту картину, например, тот факт, что в 1940 году охранникам в ГУЛАГе было запрещено кричать заключенным "Фашисты!", чтобы не оскорблять нацистов: «Остается непонятным, поскольку не поддается никаким расчетам политики власти, приказ Берии, запрещающий охранникам в ГУЛАГах унижать политических заключенных - антифашистов в большинстве, часто осужденных за "троцкистско-фашистские отклонения" - эпитетом "фашист"»(34).

Адамчак сосредоточена на двойном фокусе, о чем ясно говорит подзаголовок ее книги: «Об одиночестве призраков коммунизма и реконструкции будущего». Абсолютное одиночество - это одиночество коммунистов, которые были вычищены, но продолжали верить в коммунистическую идею, воплощенную в партии, которая их ликвидировала, то есть, говоря словами Лакана, партия оставалась для них единственным большим Другим. Тупик, в котором они оказались, заключался в том, что выход для них состоял не в том, чтобы настаивать на чистоте коммунистической мечты против ее предательства партией: сама эта мечта о будущем должна была быть «реконструирована». Большинство из них (достаточно вспомнить Артура Кестлера и Игнацио Силоне) не справились с этой задачей, внесли свой вклад в либеральную (или даже консервативную) критику коммунизма и выпустили в свет книги типа «Бог, который не справился», присоединившись к антикоммунистическим солдатам холодной войны. Как отмечает Адамчак, отсутствие коммунистического желания объясняет, почему, когда еврокоммунизм около 1990 года рухнул, «крики ликования победителей холодной войны были столь неубедительны: в них отсутствовала всякая радость. Вместо облегчения по поводу предотвращения надвигающейся опасности или общей радости по поводу обретенной свободы бывших угнетенных, они выражали нечто похожее на горькую обиду: schadenfreude, которую испытывают те, кто остался дома, к своим братьям и сестрам, утонувшим в море» (79).

Адамчак переворачивает здесь известный антикоммунистический лозунг о том, что те, кто не хочет говорить о сталинизме, должны молчать и о коммунизме: «Но что могут сказать о сталинизме те, кто отказывается слышать о коммунизме? Те, кто хочет написать историю этого прошлого, не написав об истории того будущего, которое было в нем погребено?» (80). Только коммунизм устанавливает самые высокие стандарты, по которым его следует судить и критически отвергать, вот почему «первым упреком антикоммунизму должно быть преуменьшение преступлений сталинизма. Не потому, что идея была цинично убита вместе с людьми в ГУЛАГе, а потому, что только коммунизм принес в мир исторически выполнимое требование не мириться с бесправием, больше не терпеть унижений» (82). Именно поэтому худшее, что может сделать коммунист - это стыдливо защищать коммунистические государства: «На (антикоммунистическую) критику коммунизма коммунисты реагируют защитой – мол, не все в коммунизме было плохо - парированием - это был даже не коммунизм - или нападением - критика преступлений коммунизма служит только для того, чтобы узаконить преступления врагов. Они правы по всем пунктам. Но что говорит о коммунизме утверждение, что национал-социализм был хуже, что капитализм был таким же плохим? Что это за приговор коммунизму - говорить, что не все, а только почти все было плохо?» (140).

Вспомните аналогичную апологию Кубы: да, революция была неудачной, но зато у них хорошее здравоохранение и образование... И разве мы не слышим аналогичную аргументацию от тех, кто «проявляет понимание» по отношению к России, хотя и осуждает вторжение на Украину: «критика преступлений России на Украине служит лишь для того, чтобы узаконить преступления либерального Запада»?

Адамчак также осуждает «постмодернистских» левых, которые критикуют коммунизм за его сосредоточенность на экономике, игнорируя при этом как «вторичный» феминизм, борьбу против сексуального угнетения и все остальные сферы «культурного марксизма». Такая критика слишком близка к комфортному историзму, который игнорирует «вечность» коммунистической идеи. Когда происходит несправедливость, ее историцистская релятивизация путем ссылки на конкретные обстоятельства («он жил в другую эпоху, когда быть расистом или антифеминистом было нормально, поэтому мы не должны судить его по сегодняшним стандартам») ошибочна: мы должны делать именно это, оценивать прошлые несправедливости по сегодняшним стандартам. Мы должны быть шокированы тем, как обращались с женщинами в прошлые века, тем, как прогрессивные «цивилизованные» люди владели рабами и т.д.

Реальная коммунистическая власть не только борется со своими капиталистическими противниками, она предает освободительную мечту, благодаря которой она появилась на свет. Вот почему настоящая критика реального социализма должна не просто указывать на то, что жизнь в коммунистическом государстве была в основном хуже, чем жизнь во многих капиталистических государствах. Его величайшее «противоречие» - это антиномия в самом его средоточии, не только резкий контраст между идеей и реальностью, но и менее ощутимые изменения в самой идее. Идеализированный образ будущего, обещанный коммунистической властью, несовместим с коммунистической идеей. В последнем акте «Бури» Просперо говорит Калибану: «А это порожденье тьмы я признаю своим». Каждый коммунист должен сказать нечто подобное о сталинизме, самой большом «порожденьи тьмы» в истории коммунизма: чтобы действительно понять его, перво-наперво – «признать его своим», полностью принять, что сталинизм не является случайным отклонением или неправильным применением марксизма, но подразумевается как возможность самой его сутью... Но разве Гегель не говорит нечто подобное в своих знаменитых строках о Французской революции?

«С тех пор как солнце находится на небе и планеты обращаются вокруг него, не было видно, чтобы человек стал на голову, т. е. опирался на свои мысли и строил действительность соответственно им. Анаксагор впервые сказал, что nous (ум) управляет миром, но лишь теперь человек признал, что мысль должна управлять духовной действительностью. Таким образом, это был великолепный восход солнца. Все мыслящие существа праздновали эту эпоху. В то время господствовало возвышенное, трогательное чувство, мир был охвачен энтузиазмом, как будто лишь теперь наступило действительное примирение божественного с миром»[2].

Обратите внимание, что Гегель говорит это спустя четверть века после Французской революции, а также спустя десятилетия после того, как он показал, как свобода, которую хотела воплотить Французская революция, неизбежно вылилась в террор. И то же самое мы должны сказать об Октябрьской революции, пережив сталинизм как ее следствие: она также была «великолепным восходом солнца Все мыслящие существа праздновали эту эпоху. В то время господствовало возвышенное, трогательное чувство, мир был охвачен энтузиазмом…» Мы должны полностью выдержать эту антиномию, избегая обеих ловушек: отбрасывания сталинизма как ошибки, вызванной случайными обстоятельствами, а также скороспелого вывода, что сталинизм - это «истина» коммунистических надежд. Эта антиномия доведена до крайности в «Государстве и революции» Ленина, книге, где представление о революции определенным образом основано на подлинном коммунистическом желании: как пишет Ленин, во время революции «впервые в истории цивилизованных обществ масса населения поднимется до самостоятельного участия не только в голосованиях и выборах, но и в повседневном управлении. При социализме все будут управлять по очереди и быстро привыкнут к тому, чтобы никто не управлял».

Это в точном смысле коммунистическое измерение отчеканено в знаменитой формуле Ленина «Каждая кухарка должна научиться управлять государством», которая бесконечно повторялась на протяжении 1920-х годов как лозунг женской эмансипации. Однако стоит присмотреться к конкретному контексту обоснования Лениным этого лозунга, который, на первый взгляд, может показаться крайне утопичным, тем более что он подчеркивает, что лозунг обозначает то, что «можно и нужно сделать сразу, в одночасье», а не в каком-то более позднем коммунистическом будущем. Ленин начинает свою линию аргументации с отрицания утопизма: в борьбе с анархистами он отстаивает свой абсолютный реализм. Он рассчитывает не на «новых людей», а на «людей, как они есть сейчас, на людей, которые не могут обойтись без подчинения, контроля, «надсмотрщиков и бухгалтеров»»: «Мы не утописты. Мы не "мечтатели" о том, как бы сразу обойтись без всякого управления, без всякого подчинения; эти анархистские мечты, основанные на непонимании задач диктатуры пролетариата, в корне чужды марксизму и на деле служат лишь оттягиванию социалистической революции до тех пор, пока люди будут иными. Нет, мы хотим социалистической революции с такими людьми, как теперь, которые без подчинения, без контроля, без "надсмотрщиков и бухгалтеров" не обойдутся».

Но как этого добиться? И здесь наступает ключевой момент аргументации Ленина: «механизм общественного хозяйничанья здесь уже готов» в современном капитализме - механизм автоматического функционирования большого производственного процесса, где начальство (представляющее собственника) просто отдает формальные приказы. Этот механизм работает настолько гладко, что, не нарушая его, роль начальника сводится к простым решениям и может быть сыграна обычным человеком. Таким образом, все, что нужно сделать социалистической революции, - это заменить капиталистического или государственного начальника на (случайно выбранного) обычного человека.

Чтобы проиллюстрировать свою мысль, Ленин использует пример почтовой службы: «Один остроумный немецкий социал-демократ семидесятых годов прошлого века назвал почту образцом социалистического хозяйства. Это очень верно. Теперь почта есть хозяйство, организованное по типу государственно-капиталистической монополии. Империализм постепенно превращает все тресты в организации подобного типа. Над "простыми" трудящимися, которые завалены работой и голодают, здесь стоит та же буржуазная бюрократия. Но механизм общественного хозяйничанья здесь уже готов. Свергнуть капиталистов, разбить железной рукой вооруженных рабочих сопротивление этих эксплуататоров, сломать бюрократическую машину современного государства - и перед нами освобожденный от "паразита" высоко технически оборудованный механизм, который вполне могут пустить в ход сами объединенные рабочие, нанимая техников, надсмотрщиков, бухгалтеров, оплачивая работу всех их, как и всех вообще "государственных" чиновников, заработной платой рабочего».

Ленин выступает за «превращении общественных функций из политических в простые административные». Так где же в этой деполитизированной административной машине место для народного мнения о тех, кто должен подчиняться «железной дисциплине»? Решение Ленина было почти кантовским: свободно дискутируйте на общественных собраниях в выходные дни, но подчиняйтесь и работайте на работе! Большевики должны «встать во главе истомленной и устало ищущей выхода массы, повести ее по верному пути, по пути трудовой дисциплины, по пути согласования задач митингования об условиях работы и задач беспрекословного повиновения воле советского руководителя, диктатора, во время работы… Надо научиться соединять вместе бурный, бьющий весенним половодьем, выходящий из всех берегов, митинговый демократизм трудящихся масс с железной дисциплиной во время труда, с беспрекословным повиновением — воле одного лица, советского руководителя, во время труда».

Часто отмечали, как Ленин постепенно сужает поле деятельности: сначала - большинство, эксплуатируемая масса народа; затем - пролетариат, уже не большинство (вспомним, что в России того времени более 80% населения составляли крестьяне), а привилегированное меньшинство; затем даже это меньшинство становится массой растерянных «истомленых», которыми должен руководить «вооруженный авангард всего эксплуатируемого и трудящегося народа»; и, как и ожидалось, мы заканчиваем беспрекословным повиновением воле одного человека, советского диктатора. Гегельянец тут же поставил бы вопрос о посредничестве: у нас есть три уровня, всеобщий (рабочее большинство, «все»), частный (партия, «вооруженный авангард», которому принадлежит государственная власть) и единичный (вождь). Ленин автоматически выделяет их, игнорируя способы посредничества там, где происходит собственно политическая борьба. Вот почему, как отметил Ральф Милбанд, в описании Лениным функционирования социалистической экономической системы нет никаких дискуссий о роли партии. Это отсутствие тем более странно, если учесть, что в центре внимания политической работы Ленина - борьба внутри партии между истинной линией и различными ревизионистами.

Это подводит нас к еще одной ленинской антиномии: несмотря на полную политизацию общественной жизни (например, для него не существует нейтрального «правосудия» в судах: если судьи не на нашей стороне, то они на стороне врага), его представление о социалистической экономике глубоко технократично. Экономика - это нейтральная машина, которая может работать без сбоев, кто бы ни стоял во главе ее. Тот факт, что во главе государства может стоять кухарка, как раз и означает, что неважно, кто стоит во главе государства. Кухарка странным образом напоминает роль, которую Гегель приписывал монарху: она просто формально говорит «да» предложениям, подготовленным менеджерами и специалистами...

Но зачем останавливаться на этой теме, которая сегодня явно устарела? Потому что она вовсе не устарела: последние тенденции корпоративного капитализма представляют собой извращенную версию ленинской мечты. Возьмем такие компании, как Amazon, Facebook или Uber. Amazon и Facebook представляют собой просто посредников: это хорошо отлаженные алгоритмы, регулирующие общее пространство нашего взаимодействия. Так почему бы просто не национализировать их, не отрубить голову, которая является их владельцем или боссом, и не заменить его обычным человеком, который будет заботиться о том, чтобы компания служила интересам компании, т.е. чтобы машина не была закручена на обслуживание конкретных коммерческих интересов, которые сделали предыдущего владельца мультимиллиардером? Другими словами, не могут ли боссы вроде Безоса и Цукерберга быть заменены народными «диктаторами», которых представлял себе Ленин? Кроме того, возьмем Uber: он также представляет себя как чистого посредника, сводящего вместе водителей (которые владеют своими автомобилями, своими «средствами производства») и тех, кого нужно подвезти. Все они позволяют нам сохранить (видимость) нашей свободы; но они попросту контролируют пространство нашей свободы. Не оправдывают ли подобные явления Карла-Хайнца Дельво, который ссылается на «господство без субъекта»: сегодня «разумно говорить уже не о господах и слугах, а только о слугах, которые командуют слугами»[3]. Слуги, которые командуют слугами: не это ли подразумевает Ленин в своем лозунге, что «каждая кухарка должна научиться управлять государством»?

Не видны ли элементы постпартийной политики то тут, то там при современном развитом капитализме? Возьмем пример Швейцарии. Кто знает имена министров в ее правительстве? Кто знает, какая партия там находится у власти? Десятилетия назад коммунист неоднократно избирался мэром Женевы, города, олицетворяющего крупный капитал, и ничего не изменилось... (Но следует также упомянуть, что Швейцарией на самом деле управляет полусекретный элитный совет из двадцати человек, которые решают все).

Итак, да, мы должны учитывать тот факт, что коммунизм не может победить (в том же смысле, в каком Украина не может победить Россию), то есть, что в этом смысле коммунизм - дело проигранное. Но, как сказал Г.К. Честертон в своей книге «Что не так с миром»: «Проигранные дела - это именно те, которые могли бы спасти мир». Что мы можем сделать, когда полностью осознаем эту антиномию?

На последних страницах книги Адамчак играет с двумя крайними решениями. Что если коммунистические революционеры, зная, что они принесут новый террор, заранее капитулируют перед контрреволюцией, чтобы сохранить свою мораль и предотвратить собственную контрреволюцию? Пример  подобного - Сальвадор Альенде, отказавшийся от вооруженной борьбы против военного путча. Но следует добавить хотя бы дискуссии в Советском Союзе в начале 1920-х годов, когда, после того как стало ясно, что европейской революции не будет, и большевики поняли, что у них нет шансов начать строить социализм, некоторые из них предложили просто сдать власть... Другое крайнее решение, предлагаемое Адамчак, состоит в том, что, завоевав государственную власть, коммунисты должны бороться с террористическим соблазном с помощью террора против самих себя, сознательно принимая необходимость собственной чистки, ликвидации революционеров первого поколения. (Но разве Сталин в какой-то мере не сделал именно это - ликвидировал первое поколение революционеров, завоевавших власть?) Что если единственным мыслимым решением этой антиномии является странное короткое замыкание: взяв власть, коммунисты сами организуют «контрреволюцию» против самих себя, формируя государственный аппарат, который ограничивает их собственную власть?

PhS

[1] Adamczak В. Yesterday’s Tomorrow. Cambridge: MIT Press 2021. После того, как я прочел книгу и решил выбрать из нее цитаты, я вдруг понял, что не могу этого сделать – цитировать придется всю книгу. Цифры в скобках – номера страниц из нее.

[2] Гегель Г.В.Ф. Лекции по философии истории. СПб., Наука, 2000. C. 448.

[3] Dellwo K-H. Subjektlose Herrschaft und revolutionaeres Subjekt. Friady for Future? Выступление в Лейпциге 21 января 2021 г. Цитируется по расшифровке.