Колыбельная для Настеньки

Жаркие летние дни текут в беспокойстве и непонимании. Лишенная друзей и привычных радостей, Валя слоняется по деревне как призрак, то и дело натыкаясь на неодобрительные взгляды жителей. Разговорить никого не получается, только баба Ира, застигнутая как-то утром в добром расположении духа, ласково гладит Валю по голове и советует поскорее уезжать домой.

— Почему? — осторожно спрашивает Валя.

— Да дел у нас по горло, — вздыхает. — Не знаем, куда деваться. Не до вас всех, понимаешь?

Валя не понимает, но медленно кивает.

— Думаешь, я сама по Танюшке не соскучилась? — продолжает Ира. — Думаешь, Вера Геннадьевна Петьку видеть не хочет? К тете Марине вон дочка приехать собиралась с мужем, пришлось отговаривать. Знаешь, какая это мука?

— И все из-за Насти?

Баба Ира тут же мрачнеет:

— Кто тебе про Настю сказал?

Сообразив, что сболтнула лишнего, Валя пожимает плечами:

— Не помню.

— Бабка твоя слишком много себе позволяет, — цедит Ира сквозь зубы, тыча в Валю пальцем. — И секреты хранить не умеет. Доведет до беды, чует мое сердце. Доведет, вот увидишь.

И, мигом растеряв хорошее настроение, она скрывается за своей калиткой. Слышно скрип досок под ногами и тихие ругательства.

По ночам еще страннее. Дожидаясь, когда бабушка уснет, Валя крадется к окну, и картинка снаружи всегда неизменна: горящее окно в доме деда Антона и хоровод. Понаблюдав почти две недели, Валя сделала вывод, что у местных есть какое-то расписание, как график работы. Кто будет водить, кто сидеть внутри, а кто спать. Они сменяют друг друга, чтобы всем успевать отдыхать и при этом не бросать Настю ни на одну ночь.

За это время бабушка ходила к дому Антона три раза. Уже не придумывая оправданий и не утруждаясь объяснениями, она велела Вале укладываться, а потом пропадала до самого утра. Как ни старалась Валя узнать бабушку среди водящих хоровод, ночная тьма оставалась непреклонна, и различить получалось только силуэты.

С каждым днем любопытство гложет Валю все глубже и жаднее. Если поначалу происходящее вызывало только непонимание и испуг, отталкивающие как удар током, то теперь манит и притягивает. Целая куча взрослых, разом сошедших с ума — так не бывает. Поэтому надо любой ценой выяснить правду.

∗ ∗ ∗

В очередной субботний вечер, когда небо хмурится тучами, грозя разразиться обещанным дождем, снаружи слышится зов бабы Иры. Подслушивая под окном, Валя убеждается, что сегодня опять бабушкин черед баюкать Настеньку. Значит, ночью дом будет пуст, и никто не заметит, если Валя убежит.

Пока бабушка собирается, Валя выскальзывает наружу и пробирается огородами к дому деда Антона. Перелезая заборы, она зорко следит, чтобы никто не заметил, и трижды царапает коленки о торчащие гвозди. В редких окнах еще горит свет. Многие покидают дома и молча бредут на улицу. Последние солнечные лучи пробиваются сквозь завесу туч, растекаясь по горизонту багровым заревом. Добравшись до огорода деда Антона, Валя прикусывает губу и крадется через одичавшие заросли смородины к крыльцу.

Местные уже здесь — собрались за оградой и ждут. Мысленно молясь, чтобы доски не скрипели, Валя пробирается на веранду и растерянно замирает — на входной двери висит большой амбарный замок. Значит, внутрь пролезть не выйдет и придется уходить. Пока она собирается с мыслями, калитка распахивается, впуская жителей в ограду. Вздрогнув, Валя юркает за старое кресло-качалку и съеживается, чтобы стать незаметнее.

На веранде появляется бабушка. Плечи опущены, голова поникшая, лицо угрюмое. Погремев связкой ключей, она выбирает нужный и вынимает замок из петель. Дверь открывается, выдыхая душный затхлый воздух, и бабушка скрывается в сумраке дома.

Долгие минуты ничего не происходит, только снаружи доносятся шорохи и шелест. Морщась от боли в затекших ногах, Валя выпрямляется и осторожно выглядывает в окошко веранды.

Здесь и баба Ира, и тетя Марина, и дед Андрей, и даже совсем старенькая Ольга Борисовна из домика на окраине, которую все знахаркой называют. Многих Валя узнает с трудом — сгустившиеся сумерки делают морщинистые лица почти одинаковыми, догадаться можно только по деталям одежды. Например, рубашка с оторванным рукавом — это дядя Илья, он в ней сто лет уже ходит. А вон та толстая женщина — баба Инга, только она так повязывает платок на голове, большим узелком кверху, будто цветок на макушке.

Сцепившись руками, они медленно кружат у самых стен, похожие на вырезанные из черного картона фигурки. Развеваются чьи-то распущенные волосы, колышется подол платья, мельтешат размеренно переставляемые ступни. Зыбкую тишину разбавляют удары редких дождевых капель по шиферу и вой набирающего силу ветра.

Валя долго стоит неподвижно, не отрывая глаз от хоровода. Вблизи это выглядит намного реалистичнее и при этом невероятнее. Если раньше, сквозь окна теплой уютной бабушкиной спальни, все отдавало розыгрышем или спектаклем, то теперь видно, какой неподъемной серьезностью переполнено происходящее. Это не шутка, не игра ради удовольствия, а вынужденная мера, необходимая и изнуряющая.

До ушей доносится раскат грома, а потом ливень обрушивается на деревню как по щелчку, мгновенно делая все мокрым. Крыша веранды шумит будто подставленная под струю воды пустая бочка, воздух набирается свежестью и прохладой. Хоровод ни на секунду не останавливается. Свет мелькнувшей молнии на мгновение выхватывает напряженные лица, сжатые губы, свисающую с плеч мокрую одежду. Старая обувь упорно месит превратившуюся в грязь землю, руки словно приросли друг к дружке. Ни за что не остановятся. Придется торчать тут всю ночь, пока не разойдутся.

Валя оглядывается на дверь. Чуть приоткрытая, она едва заметно светится проемом — бабушка зажгла свет. Значит, уже баюкает Настю.

Уже не боясь выдать себя случайным скрипом, Валя топочет вперед и ныряет внутрь, будто кто-то может захлопнуть дверь перед самым носом.

Дом встречает душным сумраком. Внуков у деда Антона не было, только взрослая дочь, поэтому он любил зазывать соседских детей в гости и угощать чаем со сладостями, бесконечно рассказывая байки о буйной молодости. Валя бывала тут много раз, но теперь обстановка кажется незнакомой: с большого дубового стола снята скатерть, старенький холодильник выдернут из розетки, а с подоконников исчезли цветы. Не скучает на плите грязная кастрюлька, не сушатся над печкой хлебные корочки, а взамен ярких занавесок на окнах новенькие плотные шторы. Все убрано, вытерто и вымыто, как никогда не бывало у деда Антона.

Свет зажжен только в дальней спальне. Дверь там открыта настежь, и оранжевое свечение расползается по всему дому, углубляя тени под столом и за печкой. Валя ступает медленно, широко распахнув глаза, чтобы ничего не упустить. В углу спальни заметно одинокую настольную лампу, а на стенах тяжелые ковры со сложными узорами. Бабушка расположилась на высоком стуле спиной к двери, немного склонившись. Ее скрипучий голос едва различим сквозь шум дождя:

Люли-люли да баю,

В колыбель пущу змею.

Не поймаешь скользкий хвост,

Днем оттащим на погост.

Баю-баю да люли,

Не сбежишь из-под земли.

Хмурясь, Валя невольно замедляется, чтобы послушать. В песенке много куплетов, и все одинаково кровожадные. Никто не будет петь такое ребенку.

С каждой секундой происходящее становится все более и более неправильным. Наверное, лучше Вале не знать, что там за Настя и почему ее нужно баюкать каждую ночь жестокой песней. Наверное, лучше спрятаться на веранде, переждать дождь и хоровод, а потом вернуться домой вперед бабушки, чтобы сделать вид, будто ничего не было. И весь остаток лета лучше промаяться от неведения, чем пытаться переварить увиденное. Так говорит здравый смысл.

Но любопытство толкает вперед.

Валя подкрадывается к порогу спальни и поднимается на носочках, чтобы заглянуть через бабушкино плечо. Посередине комнаты на двух маленьких табуретках установлен обитый красным бархатом гроб, а в гробу девочка лет десяти или двенадцати. Черное платье, сложенные на груди руки, покрытая белым платочком голова. Губы у девочки синие, слипшиеся корочкой запекшейся крови, глаза плотно закрыты, а бледные щеки уродуют зеленовато-розовые следы разложения.

Баю-баю да люли,

Ты заплачь да заболи.

Картинка укладывается в голове постепенно, втискивается с трудом, царапаясь всеми своими шероховатостями и заостренностями. А когда наконец встает на место, Валя разевает рот и кричит.

Прервавшись, бабушка вскакивает так резко, что стул с грохотом валится на пол. Увидев Валю, она прижимает руки к лицу и выдыхает сквозь пальцы:

— Дура!

Это простое и нелепое обзывательство — худшее, что можно от нее услышать. Так бабушка называет Валю только в самых крайних случаях, когда та разбивает старую дорогущую вазу или пытается дотянуться пальцами до шипящего в сковородке масла.

От удивления Валя мгновенно перестает кричать и даже немного успокаивается, но бабушка грубо хватает ее и волочет к выходу. Успев оглянуться, Валя замечает, как Настенька открывает глаза и садится в гробу.

Снаружи все еще льет. От бабушкиного крика “Настя проснулась!” хоровод распадается, и все бегут в разные стороны как перепуганные муравьи.

— Я же говорила! — доносится голос бабы Иры.

Бабушка тащит Валю в почти кромешной темноте, ориентируясь только по горящему окошку в спальне деда Антона. Под подошвами хлюпает грязь и плещут лужи, к ногам липнут мокрые листья кустов. Дождь такой сильный, что платье промокает насквозь в один миг. Холодные струи утяжеляют волосы, ползут по спине, заливают рот. Задыхаясь, Валя послушно перебирает ногами, чтобы поспевать за бабушкой. Кажется, дома ждет серьезная выволочка.

Знакомо скрипит калитка, хлопает дверь, загорается люстра. Пока Валя щурится от яркого света, бабушка достает с полки большое пушистое полотенце.

— На, вытрись! Простынешь!

Валя елозит полотенцем по голове и настороженно наблюдает, как бабушка мечется по дому, убирая из серванта в тумбочку свои любимые фарфоровые статуэтки. Недавно купленная в городе большая кастрюля с крышкой-дуршлагом отправляется под кровать, икона в золотой рамке с благоговением убирается под подушку. Запыхавшаяся бабушка подскакивает к Вале и протягивает ладонь, требуя снять подаренные сережки.

— Зачем? — дует губы Валя, подчиняясь.

— Затем! Отдам потом, не хнычь только.

Через десять минут все, что представляет ценность, распихано по укромным местам, даже телевизор не видно из-за накинутого пледа. Дом выглядит опустевшим, ограбленным, неуютным, будто совсем не здесь недавно пахло пирожками и сладким чаем.

Все еще мокрая до нитки, бабушка обнимает Валю за плечи и усаживает рядом с собой на кровать. Так они сидят минута за минутой, вслушиваясь в барабанящий по стеклам ливень и дрожа то ли от холода, то ли от тревоги.

— Что надо делать? — спрашивает наконец Валя.

— Ничего, просто ждать. Может, она к нам не зайдет. Скорее всего не зайдет, домов-то много, а выберет она один.

Это, конечно, про Настеньку.

— В каком смысле выберет?

Бабушка долго раздумывает, дергая себя за обвисшую кожу на шее, а потом все же объясняет:

— Если Настя просыпается, то блуждает по деревне, дом выбирает. Потом заходит. Куда хочет, поняла? Никакие замки не спасают, хоть вешай, хоть не вешай, как будто нет их. Заходит, и любой предмет, к которому прикоснется, забирает. В лес уносит, у нее там логово какое-то, вот там и бросает. Зачем ей это? Не пользуется же. Борисовна говорит, ищет она что-то. А что ищет, для чего ищет, одному Богу известно.

Вспышка молнии на мгновение отпугивает темноту снаружи, прорисовывая очертания домов и деревьев, а потом доносится раскат грома. Бабушка даже не вздрагивает. Глядя куда-то в пустоту, она продолжает полушепотом:

— Она в начале весны появилась, с лесу пришла. Как с неба свалилась, никто о ней ничего не знает. Дед Андрей по соседним селам ездил, узнавал, не пропадала у кого дочка, да и так ясно, что нет. Если пропала, про такое ведь сразу все в курсе. В общем, ничего не выяснили. Так и ходила она. Мы поначалу и не делали ничего особо, только имя ей придумали, чтоб между собой называть. Страшно было, конечно, но вроде как безвредно же. Настя по ночам приходила, забирала что-нибудь у кого-нибудь, а на рассвете обратно в лес. Спала она там. Или не спала. Не знаю, как это называется. Днем она двигаться не может, только лежит с открытыми глазами, а ночью встает. В общем, мы просто ждали. Думали, найдет что ищет, да оставит нас в покое.

— Нашла? — спрашивает Валя.

— Нет. Помнишь Мальчика, пса деда Антона? Вот она его однажды выбрала, прикоснулась. Он за ней и побежал в лес, только хвост прижал, как щенок. Антон утром пошел забирать, а Мальчик там уже мертвый лежит, и Настя как обычно рядом. Тогда решили делать с ней что-то, мало ли до чего дойдет.

— И стали баюкать?

— Не сразу. Сначала связывать пытались, а ее никакие веревки и цепи не берут, приходит как ни в чем не бывало. Молитвы читали, святой водой поливали, все без толку. Кто-то сказал, мол, упокоиться она не может без должного погребения, вот мы ей гроб сколотили и похоронили, все чин чином. Так она той же ночью снова по деревне пошла, и гроб на кладбище валялся рядом с могилой вырытой. Тогда Антон предложил попробовать убить, это уже июнь наступил, всем надоело, натерпелись. Странно это, она и так мертвая, куда еще убивать? Но попытка не пытка же. Антону и поручили.

Валя вспоминает опустевший дом деда Антона, и желудок сжимается в холодный пульсирующий комочек.

— Он свое ружье достал, охотился же по молодости, — говорит бабушка. — Сказал, чтоб быстро было, чтоб не страдала Настенька, если умеет страдать. Прям в голову ей пальнул, представляешь?

— А она?

— А что она? Даже не шелохнулась, как будто вся дробь мимо пролетела. А вот Антон сразу замертво упал. Одна секундочка — и нет больше деда Антона. Кто-то говорил, мол, приступ хватил его, совпадение просто. Только повторять больше никто не захотел.

Зябко ежась, Валя прижимает руки к груди и чувствует под ладонями отчаянное биение сердца. Теперь ясно, что с Настенькой точно лучше не дружить. Лучше вообще о ней не знать, пусть держится как можно дальше. Надо поскорее вернуться в город, и бабушку с собой забрать, чтобы не мучилась тут со всем этим.

— После этого Борисовна нашла в своих книжках, как ночное зло сдерживать. Вычитала, что его усыплять надо, даже специальные колыбельные для этого есть. Если не получается победить — надо усыплять. Не получается его разгадать и найти слабые места — усыпляй. Со временем может и прояснится что, а Настя пока пусть спит и никому вреда не причиняет.

— А хоровод?

— Это тоже из книжек. Мы сначала просто пели, каждую ночь, по очереди. А Настя плохо спала, дергалась. Иногда просыпалась даже и снова за свое. Тогда Борисовна и предложила хоровод этот. Живой защитный круг, который ослабляет зло. Борисовна говорит, наша сила так крепче становится, помогает сдерживать Настеньку. Сработало, как видишь, с тех пор и маемся каждую ночь.

Валя глядит виновато:

— А теперь из-за меня Настя проснулась?

Бабушка гладит ее по голове, путаясь пальцами во влажных волосах.

— Сделанного не воротишь, — говорит. — Даст Бог, заберет Настя какую безделушку да уйдет в лес. К вечеру принесем обратно, и все как обычно станет. Лишь бы так все и случилось. Ирка только ворчать будет, опять вся на говно изойдет, да и хрен с ней.

— Почему ты мне сразу все не рассказала? Я бы тогда не пошла и не разбудила бы!

— Да разве бы ты поверила? Кто ж в такое поверит. А и поверила бы — все равно не успокоилась бы. Здесь пока сама не увидишь, не поймешь, как это серьезно и страшно. Потому и не хотел никто, чтобы ты знала. Мы из-за этого ото всех Настю и прячем. Ждем, когда решение найдется. А узнает кто посторонний — сразу начнут ворошить это гнездо, съедутся сюда еще со всех округ, вдруг Настю это разозлит? Никто не знает, на что она еще способна и что ей…

Скрип распахнувшейся входной двери прерывает поток слов. Бабушка судорожно дергается и крепко прижимает Валю к себе. Напряжение расползается по воздуху, делая его вязким — ни вдохнуть, ни выдохнуть. Из кухни раздаются шлепки босых ног по линолеуму, и Валя невольно вытягивает шею, чтобы выглянуть.

В проем видно, как Настя ступает, чуть пошатываясь и опустив голову. Голубые глаза подернуты белесой пленкой, мокрые пряди русых волос выбились из-под платка и прилипли ко лбу. С подола платья течет дождевая вода, капли глухо стучат по полу. Двигаясь медленно, но целеустремленно, Настя приближается к спальне, и с каждым шагом в доме становится холоднее. Ноздрей касаются запахи диких трав, древесного пепла, гниющей плоти.

— Не двигайся, золотце, — шепчет бабушка. — Пусть берет, что хочет, и уходит.

Когда Настенька переступает порог, Валя догадывается — она откуда-то знает, что у бабушки в кармане платья серебряные серьги. Больше в комнате брать нечего, если не считать горшков с цветами и газеты. На секунду испуг притупляется, выжженый вспыхнувшей обидой. Не похвастаться теперь в школе красивыми синими камушками, не обзавидуются одноклассницы. Надо было не прятать кастрюлю и икону, их не жалко.

Настя подходит так близко, что видно синеватые прожилки в глазах и мутные капельки на ресницах. За приоткрытыми растрескавшимися губами потемневшие от засохшей крови зубы, на нескольких пальцах нет ногтей. Запахи пепла и тления такие сильные, что в голове туманится, а к горлу подступает жгучая тошнота. Застыв, Валя чувствует, как дрожит бабушка, и обида из-за серег тут же тает. Фиг с ними, с камушками, лишь бы это все поскорее прекратилось.

С трудом, будто преодолевая сильное сопротивление, Настя поднимает руку. Вытягивается указательный палец, и Валя ощущает щекой ледяное прикосновение. В подкорке что-то щелкает, мгновенно замораживая мозг, бабушкин вопль впивается в уши жужжащими сверлами.

Все разваливается лоскутами — перед глазами маячит Настенькина спина, кто-то хватает за локти, не в силах удержать, слышно мольбы и причитания. Проносятся дверные проемы, сверху обрушивается дождь. Холод обступает со всех сторон, пропитывая тело как губку, ступни щекочет мокрая трава. Темнота теряет власть, делаясь прозрачной как хрусталь. Видно черное плачущее небо, качающиеся на ветру ветви яблонь, разноцветные заборы. Время размывается, вырывая из реальности куски, словно кто-то беспорядочно жмет кнопку перемотки. Вот дом бабы Иры, а вот уже мост над ручьем и лесные деревья.

Валя следует за Настенькой, лавируя меж кустов и раня ноги валяющимися шишками. В голове разворачивается звонкая пустота, разум растворяется в ней словно в щелочи. Не вспомнить, как получилось здесь оказаться, что было до этого леса, и почему нужно добраться туда, куда ведет Настя.

Проходит несколько секунд или часов, когда под ноги подворачивается старый утюг. Едва сохранив равновесие, Валя останавливается и медленно крутит головой, ища Настю.

Она рядом — замерла, вскинув руки к бушующим кронам, и дождь хлещет ее по лицу, заливая распахнутые глаза. Что-то гулко трещит, земля вздрагивает, руны на деревьях вспыхивают белым светом. В отличие от темноты, он непроницаем — глаза будто заволакивает молоком. Валя подносит ладони к лицу, но не может различить пальцев. Она знает, что должна кричать и паниковать, но нутро сковано непробиваемым спокойствием.

По лесу тяжело прокатывается гул, похожий на долгий протяжный стон, а потом все затихает. Нет больше шума дождя, только шелест ветвей и мягкий перестук срывающихся с листьев капель.

Белая слепота отступает, показывая рассветное небо над деревьями и погасшие руны на коре. Валя лежит спиной на лесном настиле, неспособная шевельнуться, ветерок холодит мокрое лицо. В шею впиваются хвойные иголки, к коже липнет ткань платья, по ноге ползет деловитая букашка. Совсем рядом череп Мальчика — его желтоватая белизна маячит на краю зрения назойливым фантомом. Значит, Валя брошена в лесу как вещи, принесенные Настенькой, только самой Настеньки здесь нет, и какое-то неясное чувство уверенно подсказывает, что ее больше нигде нет. Исчезла, растаяла, улетучилась.

Солнце ползет по горизонту, заливая землю жаром, и духота накрывает мокрый лес. Валя пробует открыть рот, чтобы закричать, но ни одна мышца не подчиняется. Приходится неподвижно вариться в сыром жаре и молча ждать, когда что-то изменится.

Под мышками зудит от пота, в ухе кто-то копошится. Насекомые забираются под платье, щекоча живот лапками, слух улавливает стрекот пчелиных крылышек. Знойный воздух заполняет легкие, как удушливый газ. В лодыжку впилась ветка, и боль всё усиливается, делаясь почти нестерпимой, будто кость пробили ржавой иглой. Заточенная в собственном теле, Валя изнемогает от немощи, и каждое мгновение растягивается до бесконечности.

Спустя долгие часы, когда солнце начинает постепенно скатываться к закату, неподалеку слышатся шаги и тихие разговоры. Кто-то подхватывает Валю, перед лицом мелькает платье в горошек, оторванный рукав, жилистые руки. Все трясется и качается, деревья проносятся мимо, чужие прикосновения кажутся враждебными и болезненными.

Валя пытается вырваться, отбиться, хотя бы разомкнуть стиснутые зубы, но все тщетно. Внутри, будто лава в вулкане, бурлит бессильная ярость. Люди тащат ее прочь из леса, и не видно ничего, кроме неба, облаков и закатной красноты. Скоро слышится собачий лай и кудахтанье кур, скрип несмазанных петель, хлопнувшая дверь. Мимолетным смазанным кадром пролетает лицо бабушки — опухшее от слез, красноглазое, с перекошенным ртом. Валя хрипит, силясь хоть как-то попросить ее о помощи, и руки неожиданно подчиняются, сжимаясь в кулачки. Это закат, это он вернул силы, сейчас она поднимется, сейчас всем покажет, что не надо было лезть своими корявыми пальцами. Что-то темное и горячее заполняет каждую клетку тела, окрашивает кровь черным, подменяет мысли, оставляя только неизбывную злобу.

Вот сейчас Валя встанет, и все они пожалеют.

Но тут сверху нависает хмурое лицо бабы Иры. Лоб собран глубокими складками, глаза слезятся, подбородок подрагивает. Глубоко вдохнув, она затягивает неровным голосом:

Люли-люли да баю,

В колыбель пущу змею…

И Валя засыпает.

Автор: Игорь Шанин