– С какими сложностями сталкивается иностранный журналист, когда начинает здесь работать?

– Когда я приехала, я почти не знала русского языка. Слава Богу, у меня была здесь знакомая журналистка, Катя Катина, которая очень хорошо говорила по-английски – первые два года мы работали вместе. Она переводила, она учила меня снимать, советовала, какие вопросы и как лучше задать. Я не была журналистом до войны, и Катя стала моей наставницей. В целом люди на Донбассе доброжелательно относятся к иностранным репортерам, но бывает, люди сторонятся американских и итальянских журналистов, думая, что они выступают за НАТО.

– Что ты думаешь об исчезновении Рассела Бентли? Американец с русским гражданством, который воевал за Донбасс, многим помог как волонтер – просто пропал…

– Я, конечно, знаю об исчезновении Рассела Бентли, он же Техас. Должна признаться, что до сих пор нахожусь в шоке и не понимаю, как такое могло произойти. Надеюсь, вскоре все прояснится и виновные будут наказаны.

– Тебя журналистом сделало желание рассказать о том, что происходит здесь?

– Да. Приехав на Донбасс, я поменяла профессию. До этого я была разработчиком сайтов, публиковала тексты, оптимизировала поисковые вопросы. Когда я создавала «Донбасс инсайдер», эти навыки пригодились. Он тоже был ориентирован и на русскую, и на западную аудиторию – конечно, по-русски мы публиковали меньше статей, но сейчас я стараюсь делать это по максимуму. Я думаю, что иностранные журналисты, работающие здесь, могут дать свежий взгляд на ситуацию – на то, как идет спецоперация, как живут люди здесь, на Донбассе, и вообще – в России. Есть вещи, которые для русского журналиста обыденны, а для нас – это что-то новое.

– На контрасте с тем, что ты видела на родине? 

– Да. Вот, например, очереди – в организациях, поликлиниках. Во Франции, если нет системы электронных очередей, порядок может быстро перерасти в анархию (смеется). На Донбассе в подобных случаях люди сами составляют список, записывая имена на чистом листе, и у каждого в очереди есть свой номер. Это очень цивилизованно! А если серьезно, на Донбассе в людях сильна солидарность, у них очень крепкие связи со своей землей. Может быть, больше, чем у жителей Москвы или Питера, где менталитет чуть ближе к западному.

– В чем это выражается? В ориентации на материальные блага, карьеру?

– В том числе. Или вот пример: заметила, что в московском метро многие молодые ребята сидят на месте, не обращая внимания на стоящих женщин. Здесь же, когда еду в автобусе или трамвае, обязательно найдется кто-то, кто уступит место.

– Я заметила, что здесь люди в автобусе здороваются, заводят разговоры моментально. Как будто меньше барьеров между людьми.

– Да. И здесь всегда так. Помню, в 2016 году я участвовала в гуманитарной миссии – мы привезли продукты в поселок Зайцево, вблизи Горловки. Там я познакомилась с пожилой женщиной Ириной. Она нам сразу сказала: «Садитесь за стол, будем кушать все вместе». Мы удивились: «Ну, как: мы вам привезли продукты – и сами будем их есть?» (смеется). Но нас не отпустили, пока не накормили. Это было неожиданно: помогаешь людям, и они делят с тобой то, что ты им дал. Вот такие ценности, такое гостеприимство.

– Помню, как-то ночевала в Снежном, в семье шахтера – и хозяева наотрез отказались брать деньги за ночлег.

– Вот об этом я говорю. Я, кстати, крестилась в Снежном, моя крестная мама живет там. И батюшку, который служит там в храме, знаю семь лет – вместе организовывали гуманитарные миссии. Ну, и плюс, в той церкви есть большая купель, чтобы крестить взрослых.

– Веру обрела здесь, на Донбассе?

– Да. Я читала Библию, когда жила в Европе, но каждый раз, когда я там посещала храм, это было… просто холодное здание. А здесь, когда впервые зашла в церковь, у меня были очень сильные эмоции. Я осознала: что-то есть, это не просто здание, где много икон. Это вошло в резонанс с моей душой. И общаясь с людьми здесь, я постепенно приняла решение креститься.

– Трудно не обращаться к Богу в опасных ситуациях, когда снаряд ложится рядом, например?

– Точно. Как говорят военные, на фронте нет атеистов . И это правда. Я сама не раз попадала в невероятные ситуации, где без вмешательства свыше не обошлось. Например, в 2022 году мы с коллегами оказались под интенсивным обстрелом. Просидели пять часов – час в магазине и четыре в подвале. А когда вышли, увидели, что моя машина полностью разрушена. В ней были иконы. Я не смогла найти их, и думаю, это была, скажем так, жертва – они защитили нас. Мы все были живы-здоровы. Позвонили в пресс-службу корпуса, сказали, что машины больше нет, нужна эвакуация. Они приехали, увидели разбитый автомобиль, и не могли поверить, что у нас нет ни ранений, ни даже царапин. И я видела, сколько солдат оказывались в таких ситуациях и оставались целы. И мирных жителей. Помню дом в поселке Спартак рядом с донецким аэропортом. Там жители клеили иконы на окна. И когда все соседние дома были разрушены, этот дом выстоял. Не знаю, как сейчас. Или в селе Саханка – там было четыре прилета в одно здание, но ни разу не пострадали люди. Всегда они куда-то уходили в этот момент – куриц кормить или к соседям. Везение? Я думаю, чудо.

– В то же время, бывает и наоборот: люди гибнут, просто выйдя за хлебом на улицу…

– И так тоже бывает. Помню, в начале февраля 2022-го один мужчина, шахтер, ждал автобус, чтобы поехать на работу. Прилет – и все... Такие трагедии нередки. Но я вижу, как часто, как интенсивно они обстреливают нас – и сколько жертв, пострадавших есть. Честно: это чудо. Потому что, если смотреть по статистике этих обстрелов, жертв могло быть намного больше.

– Твои близкие остались во Франции. Переживают за тебя? 

– Конечно. Но мы регулярно общаемся – слава богу, есть интернет, соцсети, видеосвязь. Помню, после того обстрела моя сестра тоже не верила, что я в порядке, думала, что я вру, чтобы успокоить ее. Поэтому я общалась с ней по видеосвязи, делала селфи весь день.

– Нет опасения, что власти там будут их как-то притеснять?

– Пока нет, и я надеюсь, обойдется. Но я понимаю, что для меня вернуться во Францию было бы очень опасно. Знаю, как было в Германии с мамой моей коллеги Алины Липп: они не только угрожали тюрьмой Алине, но и блокировали счет ее матери, грозились арестовать и ее. Только потому, что ее дочь придерживается неугодных им взглядов.

– А говорят про свободу слова в Европе…

– Свобода слова, честно говоря – это большой рофл, большая шутка. Недавно во Франции арестовали нескольких журналистов, потому что они публиковали неудобные для Макрона материалы. Какая свобода? Я помню, в 2018 году молодой журналист из Франции приехал сюда, хотел говорить правду. Газета, где он работал, просто уволила его, и он больше не смог работать в больших СМИ. Журналистка и режиссер Анн-Лор Боннель приезжала на Донбасс снимать кино, хорошей работой занималась, а вернувшись во Францию, потеряла должность в университете Сорбонны. Слава богу, ее взяли в команду одного небольшого альтернативного СМИ.

– Да, я слышала, что так же и в Германии: только совсем небольшие издания, каналы пытаются как-то доносить альтернативную позицию.

– И это очень трудно. Европейские СМИ, которые получают субсидии от государства, говорят только то, чего хотят от них власти. И стараются дискредитировать тех, кто высказывает иную точку зрения: сделать так, чтобы люди думали, что мы какие-то сумасшедшие – типа приверженцев теории плоской земли (смеется). Я считаю, что свободы слова в России больше, чем на Западе. Но бывает, что какие-нибудь американские СМИ изредка, как бы случайно, публикуют правдивые статьи. Например, The New York Times расследовали, кто нанес ракетный удар по рынку в Константиновке Донецкой области, где погибли 16 человек. Они пришли к выводу, что виноваты ВСУ. Конечно, Украине не понравилась эта статья.

– Многие ли во Франции понимают суть конфликта на Украине?

– Большинство верит антироссийской пропаганде, к сожалению. Нужно понимать, что она не вчера началась, она очень давно идет. В 2007 году Владимир Путин произнес речь на Мюнхенской конференции по безопасности – об однополярности современной политики. Тогда на Западе стали понимать, что это уже не та Россия, которая была при Ельцине, она стала гораздо сильнее. Война в Южной Осетии тоже показала это. И многие стереотипы взяты еще у антисоветской пропаганды – они просто переносят их на сегодняшнюю Россию. До смешного доходит – я помню журналистов, которые в телеэфире говорили о КГБ. Какой КГБ, блин, его нет в России уже много лет, и приравнивать его к ФСБ неверно. То есть, эти люди все еще живут в какой-то ушедшей реальности. По календарю советских времен (смеется).

– Знаю одну девушку, которая выросла во Франции. Говорит, там так воспитывают, что понятию «родина» не уделяют внимания – куда большая ценность, например, толерантность. Это так?

– Так. А в России наоборот поддерживают традиционные ценности. Конечно, для западных СМИ это повод сказать: «смотрите, какие патриархальные!». Но, кстати, русские женщины получили различные права быстрее, чем во Франции. До конца второй мировой войны у француженок не было права голоса. Так что, когда я слышу всю эту ерунду, я говорю: «Вам нужно подумать еще чуть-чуть над этими стереотипами, ребята (смеется). Русские женщины намного сильнее, чем кажется. И поверьте, они знают, как сделать все так, как они хотят. Им не нужны ваши идеи».

– А что для тебя значит быть русской? 

– Это значит быть человеком, у которого душа и сердце – большие как страна. Русские – очень эмоциональный народ, они не боятся говорить, то что думают. Есть народы, где люди гораздо более закрытые. А здесь, бывает, кто-то с кем-то поссорится, а через пять минут уже мирится. По-моему, сила русских людей – в их эмоциях. Мир был бы лучше, если бы большинство людей были такими как русские. Искренними. Тогда бы не было таких ситуаций, как сейчас: когда одна страна – Штаты – думает, что имеет право руководить миром, но сама является империей лжи.

– Когда к тебе пришло это понимание? Приехав сюда, думала ли ты, что это на время?

– Нет. Что происходит, я поняла, когда случился Майдан. На тот момент я уже читала альтернативные СМИ, которые мне рассказали не ту историю, что наши официальные. Нам на Западе объясняли, что участниками Майдана были мирные студенты и бабушки. А на фотографиях я видела совершенно другое. Я хорошо знаю историю Второй мировой войны и сразу узнала нацистские символы, которые были у этих «мирных» ребят. Я говорю: какие мирные студенты? Это неонацисты. Потом посмотрела видео, как они бросают коктейли Молотова на бойцов Беркута. Было очевидно, что это не мирные протесты, это госпереворот. Я поняла: раз наши СМИ врут об этом, значит, они поддерживают то, что происходит. И это очень плохо.

– При этом, казалось бы, все это происходит где-то далеко… 

– Далеко. Но я поняла, что результаты могут быть глобальными. Я думала: «Ой-е-ей. Что вы делаете?» Играть с такой большой сильной страной как Россия – очень опасно. Это вам не Вьетнам или Ирак. Я стала смотреть больше русских СМИ – «Спутник», RT, которые публиковали материалы по-французски. Делала репосты в соцсетях. А в 2015 году на Донбассе было создано международное агентство новостей – DONi (Donetsk International Press Center). У них было много материалов на английском, а на французском работал только один человек – Лоран Браян. Я написала Лорану, чтобы поддержать его, сказать, что они молодцы. А вскоре он предложил мне стать администратором страницы. Я согласилась. Затем предложила помощь с переводом текстов с английского на французский. Я тогда жила в Бельгии, работала в Люксембурге и каждый вечер ездила домой на поезде. В дороге всегда было 20-30 минут, которых хватало, чтобы перевести одну статью. А в 2015 году один мой друг решил приехать на Донбасс добровольцем. Я, конечно, поддержала его. И задумалась: а почему я не еду? Я знала, что Лоран там только на год, а потом некому будет поддержать этот франкоязычный ресурс. Повлияло и то, что я слышала от людей, когда репостила материалы: «Это русская пропаганда! Ты не знаешь, что реально происходит там!» Это меня бесило. Я думала ровно месяц. И решила: поеду, сниму свои репортажи, и никто больше не скажет, что я не знаю, что происходит. В агентстве сказали: «Добро пожаловать». Я знала, что у них маленький бюджет. Перед поездкой продала все, что могла: свою большую библиотеку, раритетную мебель, костюмы, оружие (я увлекалась реконструкцией). И вот в марте 2016 года я приехала сюда на своей машине, с собакой. Я знала, что это путь в один конец…

– Какое впечатление по приезде было самым сильным? Или ты уже была ко всему готова? 

– Была готова, да – смотрела много материалов Грэма Филлипса, Патрика Ланкастера, Лорана. Приятно удивило то, какие чистые улицы в Донецке, как здесь красиво, люди живут обычной жизнью, работают магазины – нет никакого хаоса, несмотря на боевые действия.

– Правда, что ты увлекаешься сельским хозяйством?

– Да. У меня уже есть свой дом в Макеевке, где есть куры, козы, собака и две кошки. Я купила его, когда еще были Минские соглашения, выбрала это место, потому что там было тихо, спокойно. И не слишком далеко от Донецка, чтобы я могла, если что, быстро добраться до города и снять сюжет. Я рада, что у меня свой дом. Я всегда этого хотела, но в Европе это не было возможно: цены космические. Конечно, сейчас у меня мало времени, чтобы работать на огороде.

– Когда все кончится, когда мы победим, что будешь делать дальше?

– Работать. Нужно будет еще рассказать о восстановлении городов, о расследовании военных преступлений Украины. Надо будет дать возможность людям с освобожденных территорий рассказать о том, что они видели, как они выжили. Кроме того, мы можем делать материалы и о других странах. Адриан Боке, например, уже был в Африке, работал там. У нас есть связи и с Сирией. И еще один важный момент: нам нужно объяснить людям на западе, какая Россия на самом деле. Я бы хотела исследовать ее, путешествовать. У меня много идей. Хочу узнать больше о разных народах страны, их традициях, образе жизни. Россия для меня — пример того, как на одной территории мирно сосуществуют разные религии, разные языки – и это один народ. Я считаю, Украина не попала бы в такую ситуацию, если бы после Майдана не приняли закон против русского языка, а дали ему официальный статус. Жили бы все мирно и все было бы хорошо. 

– Ну, это как со свободой слова: толерантность – здесь, у нас, а не там, где о ней кричат.

– Реально, ты знаешь, часто люди, которые поддерживают Украину, говорят: «ну, это нормально - одна страна, один язык». Я говорю: а в Канаде? Там два официальных языка. А в Бельгии? Там три. В Швейцарии – четыре. В Крыму при Украине, был только один официальный язык: украинский. А сейчас три: украинский, татарский и русский. Сейчас у татар есть больше прав, чем было, когда они были под Украиной. Так что, извините, но нет. Одна страна, один язык - это бред. Если страна мультиэтническая, нельзя играть с такими вещами, иначе рискуешь просто разделить твою страну. Это то, что произошло в Югославии, и то, что сделали власти Украины. 

– На Адриана Боке покушались несколько раз. У тебя были такие ситуации острые? 

– Тот пятичасовой обстрел – думаю, это было неслучайно. Поняла я это не сразу, до какого-то момента не осознавала, как хорошо все видно с беспилотников. Но как-то я участвовала в конференции в Москве о сайте Миротворец, и зашла посмотреть, что обо мне пишут: там регулярно добавляют новые данные. И я была в шоке, увидев, что у них были все детали о моей машине. Бренд, модель, цвет, номер. Даже дата и время, когда я пересекла границу. А затем в интернете нашла видео с украинского дрона – тогда был обстрел в Петровском районе, погибли врачи. И когда я увидела качество видео… Я поняла, что они вполне могли опознать мою машину с помощью беспилотника. И, видимо, поэтому бомбили так интенсивно. После этого обстрела был большой резонанс, я получила много комментариев. Мне писали украинцы: «В тот раз мы не убили тебя, но в следующий раз мы успеем». Сначала я думала, это троллинг, но потом собрала все элементы вместе и поняла, что, скорее всего, пытались убить меня. Так, как они сделали, обстреляв машину военкора Ростислава Журавлева.

– Бывает страх, наверное. Что ты себе говоришь в такие минуты?

– Конечно, бывает. Но когда я в опасности, голова сразу становится холодной. Реагирую на все как робот, отключаю эмоции. Слушаю: откуда, куда летит. Делаю то, что нужно. Если говорят ребята из пресс-службы корпуса: бегом от машины, я сразу оставляю ее, если надо падать на землю, я делаю это без вопросов. Помню, когда сидели в подвале, одна женщина была в панике. Она хотела домой: связь пропала, и она не была уверена, что ее мама и дети в другом подвале, в безопасности. Нужно было успокоить ее. И это было трудно, потому что у нее были очень сильные эмоции, и мне надо было защищать себя от этой паники и в то же время – проявить эмпатию, найти верные слова. Я спросила: «Ваши дети жили здесь постоянно? Тогда они знают, что нужно делать. Не переживайте, я уверена, что все хорошо. Если выйдете на улицу, вы умрете». Она услышала меня. Через полчаса она смогла дозвониться близким и убедилась, что все хорошо. А у меня страх проявился позже – когда мы с коллегами были уже в безопасности, я начала плакать. Потому что осознала, как близко мы были к смерти. А в моменте… Блокирую все лишние мысли, фокусируюсь на происходящем, чтобы реагировать сразу.

– А как реагировать? Местные говорят: ты даже не услышишь своего снаряда.

– Это правда. Но если ты слышишь «выход» – «бух», когда снаряд только вылетает, и ты на улице – нужно сразу ложиться. Когда стреляют из крупнокалиберного оружия, это слышно издалека. А если ты в помещении, найти крепкую стену, как можно дальше от окон, сесть, прислониться к ней. Когда мы сидели в магазине, там был Лоран и еще один мой коллега, и все мы сидели у таких стен. Там был один мужчина, который ходил постоянно, отказывался сесть, нервничал. И мы слышали «выход» каждый раз, кроме одного. Взрыв у входа в магазин был неожиданным. Дверь магазина просто улетела. Мужчина, который ходил кругами, кричал от боли, потому что у него была пыль в глазах, стекла. После этого все мы спустились в подвал. Реакция все-таки нужна. Нужна ясная голова. Потому что, если ты запаникуешь, можешь совершить ошибку. А еще украинская армия часто обстреливает мирных людей кассетными боеприпасами. Тогда ты слышишь первый «бах» – когда вылетают все эти кассеты, – а потом будто очередь звуков: кассеты взрываются. Это очень страшное оружие. И тут ты не можешь защитить себя, спрятаться, если ты на улице. Когда обычный «прилет», снаряд взрывается, падая на землю. И если ты лежишь, осколки будут лететь вверх, от тебя. А кассетные боеприпасы взрываются в воздухе.

– Здесь даже в тыловых городах можно встретить людей, которым нужна помощь. Как найти баланс между журналистикой и волонтерством?

– Скажу так: журналист – это человек, который работает для общества, работает для народа. Если кто-то приезжает сюда просто, чтобы делать пиар, почувствовать себя крутым, ему лучше выбрать другую работу. Мы здесь не только для того, чтобы передать информацию – с этим мог бы справиться и искусственный интеллект – но и для того, чтобы помогать людям. Освещать их проблемы, привлекать внимание властей, если нужно – это тоже наша задача. Мы здесь, чтобы говорить правду – будь она позитивной или негативной. Конечно, в зоне боевых действий журналист – в какой-то степени соцработник. Я помню, когда освободили Мариуполь, мы приехали – в городе еще связи не было, не было света. Сначала мы привозили людям еду, средства личной гигиены. Потом спросили, нужны ли лекарства, и привезли их по спискам, полученным от жителей. А еще сказали им: «Вы можете через нас передать сообщение, записать видео для своих родственников в других городах». Потому что они не могли с ними связаться. И вот ты снимаешь эти маленькие видео, люди в камеру говорят: «Мама, не беспокойся, у меня все хорошо». И потом ты отправляешь адресату, объясняешь, что ты журналист, была в Мариуполе. И они смотрят эти видео, благодарят. Это часть нашей работы. Важно, что люди, которые хотят работать в зоне СВО, понимали это. И не отказывали в помощи тем, кому она нужна. Да и наши военные, когда приехали в Мариуполь и увидели, насколько люди голодные, отдали им свои сухпайки, хлеб, воду – все, что могли. Они были в шоке. Люди видели хлеб первый раз после месяца в подвалах, у них не было абсолютно ничего. 

– В прошлом году ты была на фестивале «Звезды над Донбассом». То, что поддержать людей приезжают писатели, поэты, музыканты – это тоже важно?

– Да. И меня очень удивило, что было так много людей в зоне боевых действий. Честно говоря, я думала, что большинство испугается, не захочет. А когда я увидела, что приехало больше трехсот человек, что многие отправились в агитбригадах на фронт к ребятам, я подумала: нет, русские писатели реально храбрые (смеется). И это очень хорошо, что есть такой фестиваль, который поддерживает патриотическую культуру, патриотических авторов. Ведь, как и у журналистов, у писателей – очень важная социальная роль. Они здесь не только, чтобы веселить людей или писать красивые сказки или романы. Они могут передать с помощью своих историй хорошие, правильные ценности, могут правдиво рассказать о происходящем. Ведь что наши враги сделали – они переписали историю. После Второй мировой войны многие годы большинство людей во Франции знали: нацистскую Германию победил СССР. А сейчас уже многие европейцы думают, что это были США. Потому что Голливуд снял много фильмов с таким посылом. А нам не нужно переписывать историю – нам нужно ее защищать. Я, кстати, сейчас работаю над романом о событиях на Донбассе.

– Это уже второй роман твой, правильно?

– Да. Первый был издан во Франции, а сейчас у редактора – планирую издать на русском. Так вот, в новой книге я хочу рассказать о том, что произошло в 2014 году. Мне кажется, что с помощью художественной литературы это намного проще передать, чем через учебники. В своем первом романе я хотела рассказать, как жили викинги. Потому что книги по истории – интересны историкам, для широкой аудитории их язык – слишком сухой, скучный. А в романе могут быть и приключения, и любовь, и все, что угодно, но при этом читатель получит полезную информацию. Многие, кто читал мой первый роман, сказали: «Когда я закончил, я понял, что я выучил много о викингах, даже не осознавая этого». И нам нужно так делать, нужно рассказывать о том, что произошло на Донбассе и на Украине, и в России тоже. Через романы, театр, кино, аниме. Через сериалы. Большинство сериалов на русском телевидении – про бандитов. Они прививают совсем не те ценности, как мне кажется. Я вот очень люблю историческое кино. И фильмы, где есть позитивная эволюция персонажа.

– А «Викингов» смотрела?

– Ты знаешь, именно из-за них я решила писать свой первый роман.

– Потому что там все неправильно?

– Да (смеется). Для меня это реально был траур. При том, что, когда вышел трейлер, казалось, что это будет очень исторично. Я так ждала! А потом посмотрела первые эпизоды и… Некоторые люди мне пытались объяснить: «Кристель, если все показывать как было, это ж будет очень скучно!» А я не согласна. Потом я побывала в Исландии. И там увидела короткометражный фильм – это была адаптация исландской «Саги о Ньяле». Актеры были в исторических костюмах. Дома, порода лошадей, на которых они ездили верхом, язык, на котором они говорили – все соответствовало эпохе. Это было малобюджетно, совсем не Голливуд. И результат был потрясающий! Роман свой я писала год, а перед этим – полтора года читала книги по истории. Конечно, у меня есть и вымышленные персонажи, но есть и те, у кого был реальный прототип. Книга была небольшой: люди на западе очень мало читают. Посмотрим, может быть, будет и продолжение – я изучаю историю Древней Руси, вторая часть может быть об этом. И думаю, что нам необходимо писать и снимать о том, что происходит сейчас. Я видела фильм «Свидетель», где сюжет отсылает к событиям в Буче. Отличный фильм, нужно побольше таких. И «Солнцепек» понравился. Он очень жесткий. Но я рекомендовала его своим читателям на Западе, потому что он очень хорошо передал реальность, в которой мы живем, реальность, где есть хаотические обстрелы мирного населения. Когда люди живут своей жизнью, ходят на работу, в магазин, влюбляются – и не ждут, что вдруг «прилетит» именно сегодня, именно сюда. На Украине тоже снимают кино, показывают свою «правду». Нам нужно делать больше, с этим немного опоздали.

– Ну, да. Они там умеют «в пропаганду» хорошо.

– Конечно. Западные специалисты, которые работают для них – это те люди, которые создали те самые лживые голливудские фильмы и сделали так, что французы думают, что их спасли американцы, а не Советский Союз. А еще, как мне кажется, детей нужно приучать читать. Они слишком много времени проводят перед экраном: смотрят телевизор, Ютуб, Тик-Ток. Зачастую, то, что они смотрят – это дебилизм. Ко мне иногда приходят дети соседей, я сама видела, что они смотрят. Я даже сказала: «Не смотрите это у меня» (смеется). Там были шоу, где люди игрались едой. Такой бардак! Так что нам нужно детям привить вкус к чтению. Причем, не с экрана, а с листа – страница за страницей. Иначе они теряют терпение, не понимают вообще, что это такое – провести пять минут, не листая видео в Тик-Токе. Во Франции, где дети читают еще меньше, уровень языка падает. Есть такой тест для молодежи – сколько слов они знают. Так вот, это просто ужас. Еще чуть-чуть – и они будут как макаки. Я серьезно. Конечно, есть исключения. И здесь, в России, дети культурные. Но все-таки это важно. Причем, мне кажется, стоит привить и вкус к письму тоже. 

– Почему это так важно?

– Я семь лет живу здесь постоянно. Бывает трудно. Писать – это способ поддержать себя ментально, «эвакуировать» все плохие эмоции. У меня есть коллеги, которые идут к психологу, потому что у них есть психологические травмы. Мы ведь работаем в зоне боевых действий. И я думаю, что было бы здорово вдохновлять людей здесь, в зоне СВО, писать – стихи, маленькие тексты, рассказы. Им может стать легче. Я вижу, что это работает, на примере Фаины Савенковой (15-летняя писательница из Луганска – авт.). В романах, написанных совместно с Александром Конторовичем, она пишет о борьбе между добром и злом, о последствиях неправильного выбора. При этом, это живо и интересно – понятно и детям, и взрослым. 

– Знаешь, здесь есть истории потрясающие. Возвращаешься домой и думаешь: «Так. Можно в стихах. Можно в репортаже. Можно... Блин, жаль, я не документалист – я бы сейчас ходила с камерой за человеком. Действительно, много вариантов, как рассказать обо всем.

– Да. И это нужно делать. Я журналист и я – писатель. И когда есть инфоповод, часто я не только снимаю репортаж, но и пишу статью. Потому что есть люди, которые больше любят читать. Есть те, кому привычнее смотреть видео. Платформы, с помощью которых мы можем передать информацию – разные. И нужно использовать все.

– Личный вопрос. Есть ли в твоей жизни любовь?

– Да, любовь есть (улыбается). И это дончанин. Я мало говорю об этом, конечно, потому что я на Миротворце и не хочу, чтоб он тоже оказался там. Так что это вопрос безопасности. 

Дарья Пиотровская