Killing the ghosts (продолжение)
НеореакцияТектоническая причина
Все это, впрочем, всего лишь симптомы. Мы можем представить, как симптомы исчезнут сами по себе. Мы даже можем себе представить Калифорнию, которая может построить инфраструктуру геноцида! Но мы не можем представить себе Калифорнию, которая будет это делать.
Энергия коронных пожаров этого века проистекает из одной тектонической причины: конфликта между парохиальным, премодерновым и коспмополитическим, модерновым образами мышления. В каком-то смысле эти войны стали порождением разности социальных потенциалов — мира, в котором премодерновые, модерновые и постмодерновые взгляды на мир обменивались электронами друг с другом. Такого больше никогда не произойдёт, потому что — к лучшему это или к худшему — премодерновый мир был уничтожен.
Взгляните, например, на Германию 1920-ых. Модники из берлинских кабаре могли бы сесть в машину времени и отправиться прямо в Берлин 2021-го года; им почти бы не пришлось обновлять гардероб или акцент, которые бы окружающие сочли причудливыми и очаровательными; с их идеями проблем бы не возникло. Сегодняшний Берлин среднестатистическому избирателю Гитлера показался бы Содомом и Гоморрой; это же верно для современного Индианаполиса и среднестатистического индианского ку-клукс-клановца. Сегодня эти пещерные люди в любой точке мира выделялись бы, как Homo Erectus на оргии.
Сегодня все еще существуют индивиды с устаревшими взглядами на мир. Но обществ с такими взглядами нет. И даже эти индивиды приобрели подобные взгляды постмодерновым способом: индивидуально, а не премодерновым: от своих родителей. Более того, даже тот индианский ку-клукс-клановец скорее всего впервые услышал о Клане по радио. (Между Кланами 19-го и 20-го веков нет никакой реальной связи — последний с рождения был медийным феноменом.)
Премодерновый мир и его менталитет были выжжены дотла. Взгляды на устройство общества у среднего зрителя Fox News куда левее, чем у президента Картера. Модерн победил — и последнее, на что он готов, так это на гражданскую войну с самим собой. Даже если она ему необходима.
Хотя я и надеюсь, что плиты истории никогда не сольются воедино, следующее тектоническое столкновение произойдет не между модерном и премодерном, а между модерном и постмодерном. Впрочем, нужно сказать, что в мире осталось огромное число людей, которые еще не полностью прошли сквозь модерн — но очень мало тех, кого модерн вообще не коснулся, и эти немногие живут в культурах, которые усердно от него изолировались.
Когда мы смотрим на коронные пожары 20-го века, мы видим, что разжегшее их топливо представляло собой весьма занятный образ мышления — разум с искренностью, энергией и верой эпохи премодерна, в который попала одна-другая модерновая идея.
Этот субмодерновый разум, еще не пресытившийся психоделическим базаром идей, но уже сбросивший старые оковы реликтовой традиции, находит новый, простой путь к определенности: борьба за нацию, расу, класс, лидера, или какую-нибудь еще великую идею. Этот разум полностью лишен иронии; он проглатывает таблетку целиком и превращает ее в религию. Этот разум открыт совершенно не тем мыслям.
Одна из ироний Третьего Рейха заключается в том, что хотя большинство нацистов были людьми весьма субмодерновыми, сам Гитлер был удивительно постмодерничен. Если вы прочтете Застольные беседы, pons asinorum Гитлероведения, вас наверняка поразит эхо форчановского нерда — человека, который в реальной жизни — обычно ничего не добившийся, слишком умный, недообразованный и неадаптированный неудачник. Как и Гитлер. Однако нюанс в том, что у нердов с форчана нет своих танковых дивизий.
Топливом для пожаров двадцатого века стала эта обширная популяция субмодерновых разумов — самая плодородная почва для опасных идей, какую только можно представить — мир почти что по своей природе находящийся в войне с самим собой. Этап субмодерна — этап, на котором общество может прицепиться к первой попавшейся им простой модерновой идее с абсолютной убежденностью утенка, запечатлевающего за своей матерью — длится не более одного поколения. Даже если бы субмодерновый мир умудрился не поджечь себя, этот легковоспламеняемый мир все равно бы остался лишь воспоминанием.
Постмодерновое состояние
Убедить значительное число американцев 21-го века в странных идеях, противоречащих официальному нарративу, не так-то и сложно. Наоборот, это легко — слишком легко. Любые люди могут принять любую идею. Но мы говорим о постмодерновых людях, и они принимают идеи постмодерново — их вовлеченность невероятно поверхностна и неэффективна.
Например, если бы 75 миллионов сторонников Трампа организовались как Wide Awakes — возможно даже позаимствовав их атрибутику, или хотя бы глаз — никто бы не смог противостоять им. Им бы даже не понадобилось ждать выборов. Они бы просто могли взять под контроль правительство, когда бы им этого ни захотелось, и просто начать править. Но как бы они узнали, что им нужно делать?
Wide Awakes, хотя и воодушевленные поразительной энергией американской националистической идеологии Линкольна, работали в контексте премодерновых паттернов общественной организации: полу-военных, полу-религиозных и полу-правительственных. Электорат Трампа, их потомки, растеряли весь свой премодерновый социальный капитал. Они даже не знают, что бы могло значить несимволичное использование коллективной власти. Глупо удивляться тому, что когда они пытаются сыграть в эту игру, они легко попадаются в ловушку карго-культа демократии.
Почти во все времена, почти все люди находились в схожих условиях. Как римляне времен империи, они деполитизированы. Их политическое поведение выродилось до ритуала, неизбежно безэмоционального почитания статуса-кво, плюс различную символическую суррогатную деятельность, которая, очевидно, ни на что не влияет.
Большая часть этой символической деятельности символична именно потому, что участвующие в ней отказываются замечать разницу между высоким и низким уровнем политической энергии. В мире, переполненном топливом, эти фейерверки действительно были бы серьезны. В нашем выгоревшем мире, они бесполезны и стерильны. Но так как все, вовлеченные в эту суррогатную деятельность, считают ее реальной попыткой, направленной на достижение реального результата, и так как подобная ошибка восприятия все так же полезна их врагам, заблуждение становится всеобщим.
Существенную, а не символическую политическую идеологию или организацию придется создавать с учетом низкого политического потенциала. И стоит заметить, что нынешний класс политических консультантов почти ничего не требует от граждан — ни крови, ни пота, ни слез; только голоса, пожертвования и мерч. Однако, риторика на телесуфлерах политиков остается риторикой времен Дюнкерка. Хотя бы агрессивная жестикуляция вышла из моды вместе с Гитлером.
Устойчивым паттерном современного политического дискурса, по обе его стороны, остается обсуждение крошечных вещей большими словами. Это предоставляет дискурсу значительный иммунитет к большим идеям: если не раздувать их до совсем уж грандиозных масштабов, они будут звучать так же мелко. И поскольку мы продолжаем говорить большими словами, мы и понятия не имеем, насколько же мы деполитизированы.
Единственные идеи в этой среде, которые выделяются без напыщенности и преувеличений — это не просто большие идеи, а идеи экзистенциальные. Чем старше любая система, тем с большей вероятностью любая реалистичная перемена в ней будет экзистенциальной; но человеческая природа — или по крайней мере один из ее подвидов — такова, что люди предпочитают нереалистичные инкрементальные стратегии стратегиям экзистенциальным, которые всегда реалистичны (если, конечно, все, кто могли бы их поддержать, не занимались нереалистичными инкрементальными стратегиями). Если бы каждый старался развязать Гордиев узел, просто некому было бы его разрубить — что всегда возможно и никогда не тривиально.
Эффективная революция — это безопасная революция
Мы приходим к выводу, что у любого возврата современных демократий к экзистенциальной политике будет одно значительное отличие от экзистенциальной политики начала двадцатого века: ему придется работать с куда меньшим уровнем политической энергии. Это будет не насильственная политика, но политика эффективная — добивающаяся значительных результатов при низких энергозатратах.
Из-за этого дефицита энергии сегодня попросту не существует опасных идей — по крайней мере, в том смысле, в каком они существовали в двадцатом веке. Более того, аргументом в пользу существования экзистенциальной политики при низком уровне энергии служит Восточный блок конца двадцатого века он претерпел смену режима без или почти без насилия (если не считать Румынии).
Отдельные личности, конечно же, будут продолжать безумствовать — лишь бы был повод. Если бы у нас была музыкальная полиция, которая бы могла помешать Beatles записать Белый альбом, семейство Мэнсонов бы никогда не услышало “Helter Skelter.” Но нестабильные подростки — это далеко не холокост, и уж точно не повод избавляться хотя бы от обрезка Ареопагитики — это повод внимательнее присматривать за нестабильными подростками.
Но эффективная революция — это бархатная революция: революция, провоцирующая примерно столько же насилия, сколько компания, объявляющая о банкротстве. Или столько же, сколько спровоцировало исчезновение ГДР. Без такого же объема накопленного топлива, как в двадцатом веке, революция просто не может позволить себе тратить энергию на насилие. Эффективная революция должна быть безопасной революцией. Она должна сделать жизнь всех и каждого лучше; ее бюджет на покрытие сопутствующих расходов если и не нулевой, то близок к нему.
Малоэнергичная революция возможна потому, что утопическая вера модерна стареет и вызревает в нигилистичный, потерявший всякую веру постмодерн. Модерновая вера в правительство — которая, если бы Советы или нацисты оказались бы победителями по итогам двадцатого века, была бы верой в советский или нацистский модерн — напоминает старый кусок скотча, потерявший свою липкость.
В итоге мы получаем постмодерновую аудиторию, у которой нет никаких идеалов, которая пропускает всю поступающую информацию через слои иронии, и которая полностью лишена веры во что-то или верности кому-то. Хотя попытки привить такому населению революционное сознание встретят множество трудностей, его невероятно слабая привязанность к режиму представляет собой неоспоримое преимущество. Толпы людей искренне скорбели по Сталину. Но сколько искренне скорбели по Чаушеску?
Хотя эти режимы и тяжеловесны, их основания не так уж и устойчивы. В вертикальном положении их удерживает только гравитация. Когда они начнут падать, им уже будет не остановиться. Когда они коснутся земли, их осколки уже не соберутся обратно. Именно такая судьба постигла СССР.
Следующий режим
Но даже если мы покажем, что переход к следующему режиму может быть безопасен — этакая американская бархатная революция — что же насчет самого следующего режима?
У нашего желания изгнать призраков и у желания власти окружать себя призраками общая причина: призраки — лучшая страховка для власти.
Существуют три политические силы: монархия, олигархия и демократия. Каждый режим основан на одной из трех, и подавляет оставшиеся две.
Демократия — наиболее сильная, но наименее стабильная из трех; истинно демократические режимы редки. Олигархия наиболее стабильна; она особенно эффективна в подавлении демократии, потому что она особенно хорошо умеет притворяться демократией. Угрозу для олигархии представляет либо другая олигархия, либо союз монархии и демократии — где демократическая энергия приводит к власти монарха.
Довольно легко показать что, когда демократическая энергия слаба, единственным возможным наследником олигархии остается монархия. За очевидно редкими исключениями и в общем случае, первостепенной задачей любого нового режима будет уничтожение и замены институтов режима старого. Как и любую серьезную задачу, решить ее можно только при наличии единоначалия.
У истинной, высокоэнергичной демократической революции есть другой способ. Лидеры революции могут уничтожить что угодно по мановению руки: прекратить защищать это что-то от толпы. Так происходило в 1775-ом, 1789-ом и 1917-ом. Что касается замены институтов, человечество никогда не испытывало недостатка в демагогах, жаждущих важных титулов и сопутствующей им власти.
“Толпа”, прорвавшаяся в 2021-ом в Капитолий, с рождения варилась в языке 1775-го, 1789-го и даже 1917-го. Но они совершенно не похожи на тех субмодерновых людей, которые творили эти революции. Так что они кое-где немного похулиганили, почти не вылезли за веревочные ограждения, сняли несколько селфи и немного пошалили. Никого не разорвали на части голыми руками, и ничьи ошметки не подняли на штыки на потеху публике. Но они говорили так, будто бы они штурмовали Бастилию — и теперь их карают, как будто бы они пытались штурмовать Бастилию. Господу не нравится, когда вы притворяетесь.
Но даже эти восстания полного хаоса постепенно развились в монархии. Парижская толпа проходит путь от Робеспьера к Наполеону; Бостонская толпа проходит путь от Сэмюэла Адамса и Джеймса Отиса до Джорджа Вашингтона и Александра Гамильтона. И, конечно же, в Петербурге Ленин — повелитель толпы почти с самого начала.
Поэтому “демократическая энергия приводит к власти монарха” описывает любую революцию — по крайней мере, любую внутреннюю революцию. К сожалению, наш восточноевропейский пример тут разваливается: западные рубежи старого Империума попросту сдались западной олигархии, как Пергам, отдавшийся Риму, в то время как его восточный обрезок — после некоторого периода хаоса и смятения — превратился в довольно несовершенную монархию.
Но если мы отведем камеру далеко, далеко назад, мы ясно видим, что единственным способом выбраться из нынешней непригодной для жизни ситуации остается “демократическая энергия приводит к власти монарха.” И именно так мы получили Гитлера, Сталина и Мао. И именно поэтому, пока мы боимся новой версии Гитлера, Сталина или Мао, режим двадцатого века остается у власти — и именно поэтому его врагам так и хочется начать защищать или переизобретать этих призраков.
Мы поняли, почему малоэнергичная революция должна отличаться от высокоэнергичной. Но что насчет получившейся монархии? Монарху по-прежнему нужно сохранять доверие народа — но реализация монархии не может полагаться на демократическую энергию, когда ее нет.
Малоэнергичная монархия
Новорожденную монархию невозможно отличить от “диктатуры” в современном понимании. Но современное понимание скрывает двусмысленность, которая явно выражалась в оригинальном римском определении — которое, до того как Цезарь объявил себя “пожизненным диктатором,” состояло в том, что диктатор — это временная работа.
Постоянный диктатор был бы королем — или rex на латыни. И не было слова, которое римляне ненавидели больше — но именно король был нужен Риму. Или, по крайней мере, именно короля он и получил. Немногие понимают, что слово “император” появилось как эвфемизм для “короля.”
Большинство (хотя и не все) диктаторов двадцатого века пришли к власти, обещая временный режим: экстренную реконструкцию режима, а не его замену. Никогда не говори никогда — однако это почти всегда ошибка. Суверенитет со сроком годности — это слабый и нестабильный суверенитет, что может легко оказаться даже хуже, чем просто отсутствие суверенитета.
Гитлер не обещал восстановить Веймар. Но даже Гитлер не совсем понимал, что произойдет, когда фюрер поднимется в Вальхаллу. У Гитлера, конечно же, не было наследников, которым он бы мог поручить свою работу, потому что Гитлер был геем^H^H^H^H женат на своей стране.
Конечно же, ни одна империя не вечна. Но каждый режим должен планировать на века. Иначе его враги будут просто думать о том, как пережить его.
Режим, который может прийти к власти, только нарушая обещание сдать полномочия, находится в очень деликатном положении. Если это обещание было искренним, то оно попросту глупо — не только для режима, но и для народа, обреченного на угнетение “справедливостью мыши.” Но нарушить подобное обещание — это настолько подлый поступок, что он отравит все вокруг режима, и на протяжении десятилетий он будет отдаваться эхом неискупленного предательства.
И эта нестабильность, и это предательство служат мощнейшими усилителями политического потенциала населения. Хотя вы, как монарх, и использовали демократию, чтобы получить свою работу, она все еще остается потенциальным врагом. Все, что дает потенциальным врагам кислород, остается плохим; все, что дает кислород вам, остается хорошим. Абсолютная власть не отменяет законов власти.
Но — есть и светлая сторона. Политическая формула двадцатого века уверяет вас, что любая форма монархии в современном мире столкнется с огромным демократическим сопротивлением. Вряд ли что-то может быть менее правдоподобным.
Любая форма монархии в современном мире столкнется с огромным олигархическим сопротивлением. По этой причине ни одна форма монархии в современном мире не может достичь успеха нигде, кроме как в США. Только американская монархия способна победить в этом противостоянии — потому что единственный способ победить — это уничтожить институты олигархии.
Правящий класс буквально не может править без этих институтов. Он не может говорить другим, или даже себе, что делать или что думать. Кроме того, правящий класс отбирался по стремлению к власти — и по готовности унижаться, постоянно соглашаясь с властью. Что он будет делать, когда не останется никакой власти, с которой он мог бы соглашаться?
Ответ прост: он найдет новую власть на месте. Люди-стручки власти действуют, будто бы их мозги контролируются радио-чипом, настроенным на заранее заданный канал. Но дело обстоит совершенно иначе. Чип просто подключается к мощнейшему передатчику. Если их канал закрывается, а ваш начинает трансляцию, они становятся вашими людьми-стручками.
Эти же самые люди были бы нацистами, сталинистами или маоистами при других обстоятельствах. Они бы служили любой реальной власти также усердно — если, конечно, она была бы сильнейшей в округе. Хотя ни один постмодерновый режим с хотя бы каплей рассудка не стал бы баловаться такими избитыми, старыми, модерновыми историями, они могут быть столь же преданы белой расе, сколь они сейчас преданы социальной справедливости.
Именно поэтому революция должна произойти в Америке. Когда прочие страны уничтожают свои глобалистские институты, они лишь доказывают, что эти филиалы были излишни. Их глобалистский правящий класс — биологически местный, культурно американский — просто настроит свои чипы на Нью-Йорк, Вашингтон, Лос-Анджелес и Лондон.
Юные венгры будут знать, что именно Нью-Йорк, а не Будапешт — Большое Яблоко, и без глобалистских университетов на территории Венгрии. Каждый венгерский писатель знает, что любой, кто публикуется в Нью-Йорке, важнее того, кто там не публикуется. Никакой венгерский лидер не может даже дотронуться до этих институтов, или сделать что-то с их влиянием — разве что создать свой собственный интернет, как Северная Корея.
Но у американского лидера не возникнет проблем с уничтожением своих престижных институтов — и при этом с голов их работников не упадет ни один волосок. Америка прекрасно знает как закрыть институт: вы запираете двери, выплачиваете работникам выходные пособия и продаете здания и прочее имущество. Это вообще не похоже на взятие Бастилии.
Новый режим даже сможет обеспечить прошлым правителям лучшую жизнь. Почему бы и нет? Разве они сделали что-то не так? Ну, то есть, если уж мы готовы приступить к перевоспитанию Гитлера — или по крайней мере отобрать у него его магические силы — помилуй нас Боже, если мы не готовы перевоспитать либов.
Чье единственное преступление состояло в том, что они были слишком наивны. Даже если они и были “в доле,” они всего лишь служили Молоху; даже если они служили его величеству искренне и с великим рвением, это было рвение наркомана; то, что им нужно — это реабилитация — на самом деле, их восстановление и будет истинной политической реабилитацией. И они больше никогда не будут актуальны.
Что касается возможности того, что они попытаются оказать сопротивление новому режиму на улицах — возможно, они начнут строить баррикады, как Парижская коммуна — она просто смешна. Wide Awakes не в здании. Некоторые люди любят уличный косплей, что правые, что левые — автозак соберет их за пятнадцать минут. Однажды король — король навсегда.
Конечно, после многих десятилетий правления благоразумной монархии, здоровое население восстановит свою древнюю энергию и добродетель — и свою политическую энергию. Тогда кто-нибудь придумает, что с этим сделать. Или нет — в конце концов, ни одна империя не вечна.