Каждому по способностям: почему это невозможно и откуда берется мастерство
Способность
Практически каждый может стать хорошим мастером. Эта гипотеза кажется сомнительной, поскольку современное общество склонно выстраивать аккуратные пирамиды человеческих способностей: дескать, чем лучше ты умеешь что-то делать, тем меньше людей окажется с тобой на одном уровне. Эта система применяется не только к врожденным способностям, но и к их дальнейшему развитию: чем дальше продвигаешься, тем меньше остается попутчиков.
Но мастерство не укладывается в такие рамки. Ритм ремесленной рутины произрастает из детского опыта игры — а уж играть-то все дети умеют. Диалог мастера с материалами едва ли можно измерить тестами на интеллект; опять-таки большинство людей вполне способно отдавать себе отчет в своих физических ощущениях. Мастерство представляет собой грандиозный парадокс: сложная, высокоразвитая деятельность вырастает из простых мыслительных действий, вроде установления фактов и последующего их исследования.
Бессмысленно отрицать, что люди рождаются или становятся неравными. Но неравенство не главный факт нашего бытия. В способности нашего вида изготавливать вещи в гораздо большей степени проявляется то, что нас объединяет.
Из этой общности талантов следуют и политические выводы. На страницах «Энциклопедии» Дидро утверждает общую основу талантов в ремесле, говоря и о принципе в целом, и о практических деталях — ему это важно, поскольку из этого проистекает его взгляд на управление государством. Учась хорошо работать, люди приобретают способность управлять самими собой, становятся хорошими гражданами. Усердная служанка скорее окажется хорошей гражданкой, чем ее скучающая госпожа. Томас Джефферсон, как истинный демократ воспевавший американского фермера и опытного ремесленника, исходил из тех же предпосылок: трудящийся человек способен судить об устройстве правительства, потому что он понимает, как устроены вещи (к сожалению, на своих рабов Джефферсон эту логику не распространял). Последующая история постепенно исказила концепцию «хорошая работа формирует хорошего гражданина» и извратила ее, доведя до выхолощенной и депрессивной лжи советской империи. В итоге на первый план вышло неравенство, устанавливаемое оскорбительным сравнением; оно кажется нам более надежной истиной о людском труде, но такая «истина» подрывает основы демократии.
Нам нужно возродить дух Просвещения, но уже в понятиях нашего времени. Пусть наша общая способность работать научит нас управлять собой и обеспечит общую почву для согласия сограждан.
Слева: часовщица. Справа: модистка. Мартин Энгельбрехт / Wellcome Collection
Работа и игра. Нить ремесла
Эта общая почва появляется в человеческом развитии очень рано — при освоении мастерства игры. Работа и игра кажутся противоположностями, только если считать игру способом ухода от реальности. На самом деле игра учит детей общаться и направляет их когнитивное развитие; она приучает их к соблюдению правил, но уравновешивает такую дисциплину тем, что позволяет детям создавать эти правила и экспериментировать с ними. Эти способности служат потом человеку всю его профессиональную жизнь.
Пространство игры можно разделить на две сферы. В состязательных играхправила устанавливаются до начала игры и участники полностью им подчинены. Такие игры приучают к ритмике повторов. В игре открытого типа, например, когда ребенок щупает пальцем кусочек фетра, доминирует сенсорная стимуляция; в таких экспериментах завязывается его диалог с материальными объектами. […]
Но каким образом мастерство игры связывает игру с работой? Этот вопрос очень интересовал Эрика Эриксона, пожалуй, самого яркого исследователя игры в ХХ веке, — психоаналитика, посвятившего большую часть своей жизни серьезному разбору тех действий, которые дети совершают с кубиками, плюшевыми мишками и картами. Он соотнес эти детские опыты с трудовой деятельностью, сочтя их первыми экспериментами в области мастерства.
Эриксон не любил применять в детской подходы Фрейда. На вопрос, почему мальчики строят башни из кубиков или карточные дома, возводя их все выше, пока постройка не рухнет, можно было бы с легкостью ответить, сославшись на концепцию фаллического символа и сравнив эту деятельность с эрекцией и эякуляцией. Но вместо этого Эриксон отметил, что мальчики таким образом ищут пределы своей способности создавать устойчивую конструкцию, формулируя правила новой игры «Построй как можно выше». Аналогичным образом он задавался вопросом, почему маленькие девочки все время одевают и раздевают кукол. Фрейд на это сказал бы, что смысл игры — в сокрытии и обнажении половых органов и эрогенных зон. Но Эриксон опять-таки счел, что дети так осваивают практические навыки: девочки учатся ловко оправлять платье и быстро застегивать пуговицы.
Когда ребенок (независимо от пола) пытается выковырять глаза плюшевому медведю, это не проявление агрессии. Он проверяет медведя на сопротивляемость, а не вымещает на нем свой гнев; он хочет знать, насколько эта игрушка прочна.
Игра вполне может быть сферой детской сексуальности, но в своих сочинениях вроде эссе «Игрушки и их смысл» Эриксон описывает ее как в том числе и техническую работу с материальными объектами.
Пожалуй, самые актуальные для нашего времени открытия Эриксона касаются объективации, осознания ценности вещи как таковой. Он отмечал способность маленького ребенка проецировать какие-то черты и качества на неодушевленный объект, которая сохраняется и во взрослой жизни, — к примеру, когда кирпич описывается как «честный». Более того, Эриксон предполагал здесь двустороннюю связь: материальная реальность, в свою очередь, отвечает человеку, предостерегая его, корректирует проекцию, раскрывая материальные истины. Если мальчик, проецируя себя на игрушку, даст имя своему мишке, у которого никак не получается выковырять глаза, сама неподвижность пуговичных зрачков послужит предостережением и помешает ребенку полностью уподобить мишку себе. Так в игре возникает диалог мастера с материалом, который продолжится, когда материалом станет глина или стекло. […]
Мастерство опирается на уроки, усвоенные детьми в игровом диалоге с объектами и материалами, на дисциплину соблюдения правил и на их все возрастающую сложность. Игра настолько универсальна, в ней так много важного для взрослой жизни — и все же современность цепляется за предрассудок, будто выполнять хорошую работу способны лишь немногие. Вернувшись к демократическим убеждениям Джефферсона, мы можем переформулировать этот предрассудок так: рожденный в игре хороший гражданин исчезает в работе. Возможно, то, как мы понимаем сами способности, проливает свет на это заблуждение.
Слева: лудильщик. Справа: оптик. Мартин Энгельбрехт / Wellcome Collection
Способности. Локализовывать, исследовать, вскрывать
Мыслители Просвещения считали способности, лежащие в основе мастерства, врожденными. Современная нейробиология поддерживает это мнение: благодаря ее успехам мы лучше понимаем географию способностей в нашем мозге. К примеру, мы знаем области, отвечающие за слух, и можем разобраться, как нейроны обрабатывают информацию, необходимую музыканту. […]
Но карта врожденных способностей пробуждает в нас смутное беспокойство — не из-за конкретных фактов, которые еще будут изучать и пересматривать, но из-за напрашивающихся выводов. Неужели на ней запечатлено неустранимое неравенство? Вдруг ваша префронтальная кора окажется лучше моей — что тогда? Отметим сразу же: беспокойство о том, что люди генетически или структурно запрограммированы на неравенство, имеет древние корни. В западной философии оно восходит к идее предопределения. […]
Более ограниченное царство мастерства соответственно и более сосредоточенно подходит к проблеме неравных талантов. Врожденные способности, на которых основывается мастерство, не представляют собой чего-то исключительного: они свойственны подавляющему большинству людей в приблизительно равной мере. Фундаментом мастерства являются три простые способности: локализовывать, исследовать и вскрывать.
Первая помогает конкретизировать предмет рассмотрения, вторая — обдумать его свойства, третья — расширить его смысл. Так, плотник отмечает особенности структуры конкретного куска дерева, присматриваясь к деталям; поворачивает этот кусок так и эдак, прикидывая, в какой мере наружный узор отражает скрытую внутри структуру; решает использовать лак на основе органического растворителя, а не традиционного скипидара, потому что он лучше проявит узор. Чтобы реализовать все эти возможности, мозг должен обрабатывать одновременно визуальную, звуковую, тактильную, символьную и текстовую информацию.
Способность локализовывать — это умение выделить те точки, где происходит нечто важное. В случае руки музыканта или ювелира эта способность заключена в кончиках пальцев; в процессе ткачества глаз сосредотачивается на прямом угле, под которым сходятся уток и основа на станке; стеклодув не отводит взгляда от кончика трубки. Когда создавалась мобильная телефония, инженеры сосредоточились на технологии коммутации; в процессе работы над наладонным калькулятором в фокусе оказался размер кнопок. Ту же роль выполняет функция зума в компьютерном мониторе или фотокамере. […]
Способность исследовать — это не более и не менее как умение ставить вопросы о том, что происходит в этих локализованных точках. Нейробиологи, признающие модель когнитивного диссонанса, считают, что мозг создает нечто вроде образа, отражающего тот факт, что все двери ментального пространства заперты. Когда эта работа заканчивается, сомнения уже не остается, но остается любопытство, и мозг задает вопрос, заперты ли двери разными ключами, и если да, то почему. Исследование может стимулироваться и успешно выполненной операцией, как у разработчиков Linux, которых удачное решение проблемы побуждает задавать новые вопросы. С точки зрения нейробиологии это объясняется активацией нового нейронного контура между разными областями мозга. Возникший путь облегчает дальнейшую параллельную обработку информации, — но не вдруг и не всю сразу. С физиологической точки зрения «исследование» — это задержка в зачаточном состоянии, когда мозг рассматривает имеющийся у него выбор нейронных контуров.
Это состояние описывает на уровне нейронов переживание любознательности, когда выводы и решения откладываются, чтобы продолжить исследование. В процессе работы можно таким образом увидеть определенный ритм: за действием следует задержка, во время которой результаты рассматриваются и подвергаются исследованию; затем действие возобновляется, но уже в скорректированном виде. Мы наблюдали этот ритм «действие — покой / исследование — действие» в развитии сложных навыков руки. Чисто механическая активность, которая не приводит к развитию навыка, — это всего лишь движение.
Способность вскрывать проблему обеспечивается интуитивными прыжками, в особенности прыжками, соединяющими отдаленные сферы и позволяющими сохранить при этом неявное знание. Сама смена сферы способствует свежему восприятию проблемы. «Вскрывать» непосредственно связано с «открываться», то есть с готовностью делать знакомые вещи иначе, переходить из одной сферы привычки в другую. Эта способность настолько первична, что ее значение часто упускают из виду.
Способность менять привычки встречается и в довольно далеких от нас уголках животного царства. Некоторые биологи, в том числе Ричард Левонтин, полагают, что способность реагировать на проблему и ставить ее в различных сферах — это этологический ключ к естественному отбору. Как бы то ни было, люди оказались способны не только переключаться с одной привычки на другую, но и сопоставлять их. Этой способностью пользуются на заводах, переводя рабочих с одного участка на другой; логика тут состоит в том, чтобы предотвратить скуку, которая порождается закрытой системой неизменных операций. Освобождение от скуки возможно лишь потому, что такой сдвиг сфер приводит к обратному включению сознания. Изучение способностей часто ограничивают лишь актом решения проблемы, но этот акт, как мы видели, непосредственно связан с нахождением проблемы. Первичная общечеловеческая способность обеспечивает эту связь — способность менять, сравнивать и модифицировать привычки. […]
Слева: работница бойни. Справа: рыбачка. Мартин Энгельбрехт / Wellcome Collection
Операциональный интеллект. Парадигма Стэнфорда — Бине
Альфред Бине и Теодор Симон разработали первые тесты на интеллект в 1905 году. Десять лет спустя стэнфордский профессор Льюис Термен усовершенствовал их методику, создав то, что до сих пор известно как тест Стэнфорда — Бине (ныне уже в пятой редакции). За сто лет этот тест сделался весьма изощренным. Он охватывает пять основных сфер умственной деятельности: подвижное рассуждение (обычно с использованием языка), базовые знания (в основном слов и математических символов), количественное мышление (в основном дедуктивное), визуально-пространственную обработку информации и кратковременную память.
В ХХ веке тесты Стэнфорда — Бине породили новую стигму, основанную не столько на индивидуальных, сколько на групповых рейтингах. Если результат какой-то расовой или этнической группы оказывался ниже, чем у другой, это нередко истолковывалось как подтверждение уже сложившегося стереотипа: что, скажем, негры в целом глупее белых; теперь это «научно» обосновывалось как врожденная неполноценность. В ответ сами тесты были обвинены в культурной предвзятости: например, если ребенок из белого среднего класса хорошо знаком с символом π (что проверяется в разделе базовых знаний), то ребенку из неблагополучных кварталов он может показаться странной закорючкой.
Эта дискуссия получила такую широкую известность, что от методик, изначально применявшихся Бине, мы давно уже отошли. Тем не менее статистическая составляющая его теста по-прежнему оказывает определяющее воздействие на наши представления об интеллекте. […] Метод Бине создал слепое пятно там, где находится умение ставить проблемы; он снижает оценку тем, кто позволяет себе задуматься, и никоим образом не принимает во внимание качество. Чтобы получить высокий балл, нам, скорее всего, придется обойти именно те проблемы, которые действительно являются проблемами.
Способности мастера направлены на глубокое понимание и обычно сосредоточены на одной конкретной проблеме, а результат теста IQ показывает более поверхностное умение быстро управляться со множеством проблем.
Современное общество нашло поверхностности особое применение. Сегодня корпоративные системы тестирования стремятся выявить в потенциальном работнике врожденные способности к работе в стремительно меняющихся условиях глобальной экономики. Если человек умеет хорошо делать одно дело, если он мыслит вглубь, а не вширь, то вполне может оказаться в хвосте этой бешеной гонки — и то же самое относится к целым компаниям. Тесты на способность управляться разом со множеством проблем, не вникая чересчур глубоко, удобны для экономического режима, при котором ценится мгновенное освоение достаточно поверхностных знаний. Воплощение этой тенденции — консультанты, скачущие из одной организации в другую. Умение мастера погружаться как можно глубже диаметрально противоположно проявляемым таким образом потенциальным способностям. […]
Человек с IQ 100 едва ли так уж отличается способностями от человека с IQ 115, но результат 115 наверняка привлечет куда больше внимания. На этот вопрос существует очень неприятный ответ: раздувая незначительные количественные отличия до существенных качественных, мы легитимируем систему привилегий. Соответственно, приравнивание средних значений к посредственности оправдывает презрительное отношение к большинству. В том числе и поэтому Великобритания вкладывает в элитное образование пропорционально больше ресурсов, чем в технические колледжи, а в Америке так трудно собирать благотворительные средства на поддержку профессиональных училищ. Но не хотелось бы заканчивать наш разговор на такой меркантильной ноте.
Способность к хорошей работе достаточно равномерно распределена между людьми; поначалу она проявляется в игре, а позже конкретизируется как способность локализовывать, исследовать и вскрывать встречающиеся в процессе работы проблемы. Эпоха Просвещения надеялась, что, научившись хорошо выполнять свою работу, люди обретут способность к самоуправлению. Нет никаких оснований считать, что этому политическому проекту угрожает нехватка умственных способностей у обычного человека. Скорее нужно задуматься о том, насколько крепко сердце мастера. Вместо недостатка интеллектуальных ресурсов мастеру угрожает эмоциональное злоупотребление стремлением делать хорошую работу: общество может либо потакать такому злоупотреблению, либо постараться его предотвратить. Вот почему в третьей части книги я настаиваю, что для полного претворения в жизнь всего потенциала мастерства вопрос мотивации в конечном счете важнее вопроса таланта.