Каркоза (часть 3)
Максим Кабир<Предыдущая часть
Соня меняется. В декабре она… будто двухмерный персонаж в трехмерной графике. Черно-белая врезка в цветном фильме. Чернее сажи. Белее пыли рухнувшего многоквартирного дома.Он думает, она худеет для роли. Он не одобряет голодовку, но не лезет не в свое дело.
Она говорит, что счастлива. Что прошла пробы и ее утвердили на роль.
— Ты знаешь, как это важно для меня. А «Желтый знак»… это удивительная пьеса. Апокалиптическая.
— Но твоя работа… репетиторство…
— Работу я давно собиралась сменить. А репетиторством занимаюсь по скайпу. Каркоза во Франции, а не в Северной Корее, там есть Интернет.
Он мечется по кухне, звенит посудой, сердится. Она берет его за руку.
— Пап. Всего три недели. — И видя, как отец тает, Соня окольцовывает его шею. — Спасибо! — опережает тираду. — Ты будешь мной гордиться. — Ее пальцы холодные. Изо рта плохо пахнет.
Он думает о торговле людьми, о борделях, где девушек удерживают насильно. И все равно отпускает дочь.
Соня улетает в Париж после Ту би-Шват. Словно могильную плиту кладут Перелешину на грудь. Он помнит, как спросил дочь, о чем эта пьеса, но, хоть убей, не понимает, спрашивал в реальности или во сне. И если в реальности — то почему описание сюжета не вызвало шквал вопросов? Почему он обреченно кивнул в ответ?
За три недели Соня звонит пять раз — преступно редко. Связь ужасная. В трубке он слышит самого себя с дебильным опозданием. Слышит мужской поторапливающий голос на фоне.
— Па, я говорила, мы репетируем с утра до вечера. Сейчас в Париже, но скоро поедем в Каркозу.
— Пришли фотографии, — клянчит он.
— Что-то с картой памяти. Фотки не сохраняются.
— Как зовут режиссера?
— Я не…
— Как зовут…
— Ты прерываешься.
— Жабка!
— Да, пап.
— Если что-то не так, если тебя обижают, скажи на иврите. Или… или покашляй три раза.
— Пап! Ты что, в шпионском фильме? Все прекрасно! Это Париж, пап!
«Все прекрасно», — талдычит он.
Пятнадцатого февраля Соня сообщает, что задержится. Голос призрачный, безликий. Это его дочь или кто-то другой, какая-то злобная насмешница? Звонки становятся реже, короче и бессмысленнее. С восьмого марта Соня не выходит на связь. Абонент недоступен.
Измученный подозрениями, бичующий себя, Перелешин договаривается о встрече с Сониной подружкой. Ждет ее в торговом центре «Лев ха-Мифрац», в любимом кафе дочери. Юваль, всегда приветливая и веселая, отводит взгляд и явно торопится уйти.
— Нет, я ничего не знаю. Совсем ничего.
— Юваль, — умоляет Перелешин. — Вы что-то скрываете?
Девушка теребит сумочку.
— Вы решите, я сошла с ума.
— Расскажи мне.
— В комнате Сони завелся полтергейст.
Перелешин устало трет переносицу.
— Это правда! — Юваль вытаскивает из сумочки книгу в желтом переплете, брезгливо бросает на стол. — Он не дает мне спать! Он подчинил себе Соню. Я думаю, все из-за пьесы. Ночью кто-то читает ее вслух. В Сониной спальне, за стеной.
Перелешин ошеломленно переваривает информацию. Юваль вскакивает:
— Мне пора.
— Если ты что-то узнаешь…
— Я напишу.
В переполненном кафе Перелешин касается пальцами книги. Обложка шершавая, как змеиная кожа.
Перелешин боится, обернувшись, увидеть за плечом черное лицо букиниста Сереги.
Обычно он просыпался около восьми, но в Каркозе не было ничего обычного. Часы показывали полдень, а за окном властвовала все та же мгла. Болело горло. Сглатывая, он словно пропускал через гланды морских ежей. Он «мерял температуру», приложив ладонь ко лбу, и вспомнил, что так делала Вика. Глаза защипало. Ночью кто-то выключил телевизор и переставил вешалку.
Потолок в углу потек, как пластмасса под воздействием жара. Образовалось нечто противное эвклидовой геометрии. Золотые обои давили на психику, но мир вне отеля был еще гаже. Он утешал себя тем, что вечером увидит Соню. Чтобы убить время, включил телевизор и посмотрел «Фантомаса» на языке оригинала.
Почему-то, спускаясь по лестнице, Перелешин старался не попасться на глаза портье.
Каркоза умылась весенним дождем. Продавленный тротуар поблескивал лужами. В пустой аптеке, будто телепортировавшейся из викторианского далека, сверкал кафель и лыбились картонные мордашки поросят, приклеенных к витрине. Аптекарь так и не вышел на звон колокольчиков и покашливание посетителя. Перелешин покинул аптеку пятясь, подозрительно всматриваясь в тень за латунным кассовым аппаратом. Он прошел вдоль стены из проволочного каркаса, набитого галькой, вдоль ангара и деревянной набережной. Голуби выкрасили перила пометом. Мокрая ковровая дорожка спускалась к реке. У воды женщина в желтой ветровке кормила хлебом нахальных птиц.
Перелешин схватился за набалдашники ограды. Ночью в отеле ему приснился поразительно яркий сон. Будто он сходит со сцены после концерта, вспотевший и счастливый. В гримерке ждет Вика. Это анахронизм: они познакомятся только в девяносто четвертом, с музыкальной карьерой покончено. Во сне Перелешину плевать на нестыковки, ведь Вика абсолютно голая, а он так соскучился. Жена жестом приглашает в объятия. Он бросается к ней, тычась лицом в остренькие груди, посасывая их, как ей нравилось при жизни. Вика изгибается, направляет, ласкает пальцами лохматый затылок будущего мужа, будущего вдовца. Член Перелешина готов лопнуть от возбуждения. Из сосков Вики капает молоко. Она говорит хрипло:
— Король грядет.
Ураган вторгается в идиллию. Раскидывает сценические костюмы. В гримерке нет потолка, над любовниками кипящее и булькающее небо.
Вика кладет ладони на виски мужа и говорит вкрадчиво:
— Нет иной обетованной земли, кроме Каркозы.
Грозовые облака изрыгают бомбы. Как в замедленной съемке, они падают вниз, увеличиваясь, увели...
На этом сон милосердно прерывался.
Перелешин помассировал горло, сплюнул в песок. Поводил расфокусированным взглядом по набережной. Женщина, кормившая голубей, засекла его и быстро-быстро помчалась навстречу. От неожиданности Перелешин запаниковал. Женщина перепрыгнула ограду и подбежала, тяжело дыша. Ей было лет сорок. Мелкие язвы испещрили подбородок и носогубные складки. Запавшие глаза лихорадочно горели.
«Городская сумасшедшая», — опознал Перелешин.
— Le Roi en jaune[1]! — радостно каркнула женщина.
— Извините, я не понимаю. — Перелешин заслонился сконфуженной улыбкой.
— Le Roi! — Женщина изобразила пантомимой то ли рога, то ли головной убор. — En jaune! — Она подцепила воротник ветровки. Фанатично закивала.
— Извините. — Перелешин посеменил прочь.
«Соня, — повторял он мысленно. — Соня, Соня, Соня».
Под желтой обложкой около ста страниц. «Около» — потому что страницы не пронумерованы. Отсутствуют иллюстрации, любые выходные данные, датировка, тираж, сведения о типографии. Прежде Перелешин не встречал таких книг. Самодел?
Сложно определить возраст издания. Экземпляр отлично сохранился. Ни царапинки на переплете. Гладкие ламинированные страницы. Ровные столбцы строк. Но книга старая. Точно старая.
«Полтергейст» — аукается в голове вздор Юваль. Перелешин вспоминает лицо дочери, когда она впервые взяла в руки пьесу. Ему не нравится желтый томик. От обложки веет чем-то нехорошим. Запретным. Он осознает, что это просто картон, покрытый бумвинилом. Но хочет убрать пьесу в ящик. В подвал. Закопать в землю, чтобы никакая дурочка не прочла ее.
Вместо этого он кладет том на стол.
По запросу «Желтый знак» поисковик выдает нафталинную американскую беллетристику. Перелешин загружает переводчик и вбивает первую строку пьесы. Неуклюже шагает указательными пальцами по клавиатуре, как слон с холста Сальвадора Дали.
В правом оконце высвечивается:
«Кассильда: Теперь моим отцом будет Хастур».
«Хастур», — одними губами повторяет Перелешин. Монитор гаснет. Что-то продолговатое падает сверху. Перелешин валится на пол вместе с креслом. Он хватает ртом воздух, но кислород не проникает в легкие.
Над ним болтается Серега Мазанцев. Сучит ногами в полуметре от ламината. Скрюченными пальцами скребет пуповину веревки, впившуюся в горло. Лицо потемнело и набухло, словно клещ, насосавшийся крови. Серега в тишине раскачивается в петле в аду, которым стала жизнь Перелешина.
Резкая трель проносится по дому. Перелешин закрывает и открывает глаза. Висельник пропал. Это была галлюцинация, последствие переутомления или запоздалое действие галлюциногенных грибов, съеденных в девяностом.
В дверь звонят. Потрясенный, Перелешин поднимается и ковыляет в прихожую. Вытирает пот, собирается с духом.
На крыльце стоит незнакомый гражданин в советского вида плаще и фетровой шляпе. Свет заходящего солнца рождает странную иллюзию, словно визитер состоит из треугольников и клинышков. Словно под плащом он весь — углы.
— Господин Перелешин?
— Да, слушаю вас.
У человека желтые радужки и гепатитного оттенка белки. Улыбка тлеет в уголках тонких губ. Мягкий акцент, бархатистый голос.
— Моя фамилия Эрлих. Я занимаюсь редкими книгами.
— Я ничего не покупаю.
— Да-да. Но смею надеяться, продаете. Господин Мехьяр, — Эрлих показывает большим пальцем на дом напротив, дом, где повесился Мазанцев, — он сказал, вы приобрели на распродаже пьесу.
Перелешин, не отошедший от столкновения с бездной за пределами реальности, думает, что с пьесы все и началось. «Желтый знак» похитил его дочь.
— Что это за пьеса? — спрашивает Перелешин. Он уверен: гражданин-из-углов владеет знаниями, сокрытыми в тени.
— Очень особенная пьеса. — Эрлих подмигивает, при этом под одеждой его что-то хрустит. — Про Конец Мира. Есть книги, которые нельзя держать у себя слишком долго. Есть книги, которых вообще не стоит касаться. За пьесой уже приходили? Мои коллеги? Как-бы-люди?
У Перелешина раскалывается черепная коробка. Язык ползает по небу в поисках формулировок.
— Я помогу избавиться от нее, пока не поздно. Пока ничего не случилось.
— Вы мне угрожаете?
— Я предлагаю вам три с половиной тысячи шекелей. Вас устроит эта сумма?
Перелешин пристально смотрит на гостя. Внимает зачарованно скрипу и треску под плащом. Соня отдала за пьесу пятнадцать шекелей. И что-то еще.
— Я принесу книгу.
Он боится, что найдет в кабинете трепыхающегося в петле Серегу, но там никого нет. «Желтый знак» лежит на столе. Рядом — телефон со светящимся дисплеем. Соня прислала сообщение. Перелешин хватает мобильник.
Увеличивает прикрепленную фотографию без подписи. Афиша. «Хала». Каркоза.
Три с половиной тысячи, чтобы поехать во Францию на дебютный спектакль дочери.
— Прекрасно. — Эрлих сует желтый томик за пазуху. — Замечательно. — Он вручает Перелешину купюры. — Будьте осторожны впредь.
— Моя дочь читала эту книгу, — слова сами срываются с губ.
— Мне жаль. — Эрлих уже уходит, сворачивает за живую изгородь. Перелешин сбегает с крыльца, шлепает по плитке пятками в носках. Дорожка пуста. Букинист пропал. Втянулся в изгородь или просочился сквозь асфальт.
Перелешин идет домой, чтобы забронировать билеты на самолет до Парижа и поезд до Каркозы.
На улице красных фонарей собралось человек двадцать. Перелешин узнал синеволосую панкетку и одноглазого здоровяка с фотографий в русском ресторане. Владелец «Kutuzov`а» пихнул Синевласку локтем, они зашушукались, провожая Перелешина многозначительными взглядами.
Подмывало орать в их физиономии, но Перелешин сдержался. Прошел к распахнутым дверям «Халы». У входа, в коконе красного света, дежурил бритый бодибилдер. Сверял фамилии посетителей со списком, накарябанным ручкой на блокнотном листе.
— Surname! Documents!
Перелешин продемонстрировал загранпаспорт и был награжден уважительной гримасой. Будто важная персона на вечеринке. Рок-звезда или агнец, которого зарежут перед десертом.
Он юркнул в «Халу». Прошел под мигающими, трещащими, как Эрлих, лампами. Коридор вонял собачьей шерстью и совокуплением. Он вел к лестнице, а лестница вела к арочному проему, замаскированному желтым полотнищем. Перелешин откинул ткань. За ней был зал, построенный по принципу амфитеатра, очертания зрителей, сцена, прикрытая занавесом. Перелешин не стал заходить. Он двинулся вправо по сужающемуся коридору. Чтобы подбодрить себя, вызвал в памяти смешную сцену из комедии «This Is Spinal Tap», где рок-группа, заблудившись в лабиринтах концертного зала, никак не могла выйти на сцену.
Он отворил первую попавшуюся дверь. Девушки прихорашивались у зеркала. Их гибкие тела усыпали блестки, прически вздыбливались сложными конструкциями, из одежды на них были лишь стринги.
— Простите, — сказал Перелешин по-английски. — Я ищу свою дочь. — Он вынул кошелек.
Замутненные глаза артисток мазнули по фотографии.
— Кассильда, — сказала плоскогрудая девица в растекающемся белом гриме.
— Си! — обрадовался Перелешин. — Кассильда, си.
Артистка поманила за деревянную перегородку, в помещение, заваленное хламом, манекенами, сгнившим смердящим реквизитом. Навстречу вынырнула толстуха в атласном халате. Артистка бросила ей несколько фраз; толстуха всплеснула руками, всколыхнула жирком. Складки окольцовывали миниатюрные запястья, как невидимые резинки. Ее зоб напомнил новостной репортаж про опухоль, выросшую на мощах святого.
Не слушая бормотания Перелешина, женщина сняла с вешалки плащ. Одеяние было сшито из желтых лоскутьев разных оттенков, от канареечного до оливкового. Перелешин запротестовал, но толстуха цыкнула языком. С помощью полуголой ассистентки набросила плащ на его плечи. Одежда оказалась холодной и удивительно тяжелой, гладкой, будто резина.
Толстуха удовлетворенно хмыкнула.
— Моя дочь…
— Тсс!
Толстуха — костюмер? — покопалась в хламе и извлекла крупную треугольную маску с тремя извивающимися отростками по краям. Она посмотрела на Перелешина сквозь щели глазниц и требовательно заухала. В глубине здания зазвенел звонок.
— Черт с вами! — Перелешин подчинился. Гибкая маска, выполненная из того же гладкого холодного материала, что и плащ, коснулась лица, плотно облепила виски и уши. Артистка завязала на затылке шнурки. Треугольник был перевернут, верхние отростки образовали рога, а нижний стал козлиной бородкой. Отсутствовали прорези для рта, но Перелешин не задыхался.
— C'est super, — заключила толстуха, накидывая на голову Перелешина капюшон. Толкнула к дверям, спрятанным за реквизитом. Он не сопротивлялся. Интуитивно чувствовал, что Соня близко. Он проделал слишком долгий путь, полз, истекая кровью, и ночевал в отеле с призраками.
Перелешин сбежал по технической лестнице. В сумерках приватного клуба грохотало. Пульсирующие басы, сплошное «пу-пу-пу».
Подол плаща подметал пыльный пол. По стене волочилась непомерно длинная тень. Перелешин шел на шум, сжав кулаки. В голове мелькали кадры прожитой жизни: вот он сидит в директорской приемной, слушая, как мама пререкается с родителями Савельева на несуществующем языке. Вот он вынимает кровоточащую пластинку из конверта с чудовищами Босха, играет перед пляшущими босхианскими химерами, пьет эликсир, превращаясь в уродливого кабана, и топчет копытами Вику. Вот он выпадает из материнской вагины с пеньковой веревкой на шее.
Все переврано, все осквернено во славу спектакля!
Перелешин прободал своим телом кулисы…
Свет софитов на миг ослепил. Он заморгал, озираясь. Прожектора порождали эффект пожара; словно пламя бушевало над крышами домов и соборов. Декорации воспроизводили старинный город. Каркозу в миниатюре, Каркозу, разрушенную войной. Плоские поддельные здания кренились в проход. Намалеванные улицы образовали лабиринт.
— Соня, — прошептал Перелешин, ступая по деревянному настилу. Декораторы покрыли пол цементным крошевом, строительным сором. В окнах трехметровых домов корчились нарисованные людишки. Искаженные ужасом глаза смотрели на человека в желтом. — Кассильда! — заревел Перелешин. Маска исказила крик. Плащ будто сросся с кожей.
Книга украла его дочь, поглотила, привела в Каркозу. Но он отберет Соню у «Желтого знака», если надо, он найдет Эрлиха, вызубрит французский, прочтет пьесу и опустится в бездну на поиски дочери.
Перелешин ударом ноги опрокинул фанерный домик. За декорациями стояла девушка в серебристой маске и платье, состоящем из ремешков. Она попыталась улизнуть, но Перелешин преградил дорогу и сорвал маску. Отшатнулся. Веки незнакомки были зашиты грубой нитью.
Перелешин оттолкнул девушку. Он увидел площадь в руинах и ноги, торчащие из-под бетонного блока. По изнанке маски потекли слезы.
«Не бойся, Жабка, папа идет».
Сбоку выскочил бородатый мужчина в лохмотьях. Он завопил отчаянно и пырнул Перелешина вилами. Картонные зубцы расплющились о плащ. Перелешин выдернул вилы из рук нападающего, смял их и продолжил путь. Со всех сторон причитали незримые плакальщики. Лучи елозили по сцене. Работала дым-машина. За чертогом света колыхался мрак.
Перелешин откинул плиту — пенопластовую, не бетонную. Испугался, что там будет только половина дочери, бракованный манекен для поездок в катафалке.
Соня, целехонькая, скорчилась в пыли. Его дочери снова было девять лет. Кассильда оказалась ребенком; чтобы вжиться в роль, Соне пришлось уменьшиться, отмотать назад время. Время ничего не значило для книги в желтой обложке.
Перелешин аккуратно вынул маленькую Соню из мусора, прижал к груди. Прогремел взрыв, на соседней улице дома подпрыгнули и осели. Дым заволок сцену. Дочь безвольно обмякла на руках, но он ощущал, как стучит ее сердце под ребрами.
Мужчина с помятыми вилами горько рыдал. Девушки в масках выходили из-за развалин и опускались на колени перед Перелешиным.
— О Хастур! — голосили они.
Перелешин не остановился. Подол плаща зацепил девушек, и те окаменели в неестественных позах.
Мир лежал в руинах. Тьма неистово аплодировала королю. Там, где он проходил, декорации тлели. Из щелей брызгал, свистя, огонь. Горячий ветер ударил в лицо. Стены разомкнулись, и Перелешин увидел истинную Каркозу, вечный город, озаренный черным солнцем. За спиной рушилась «Хала», погребая зрителей и актеров.
Он знал, что этот город принадлежит ему, так написано в книге, которую Перелешину суждено прочесть: «Король в Жёлтом нёс свою дочь домой». Здесь, под небесами, не знавшими бомб, он будет править вместе с Кассильдой.
Перелешин коснулся пальцами Сониной щеки. Сделал шаг по мостовой Каркозы.
И это было началом.
[1] - Король в желтом (фр.)