КОДА (Рэй Брэдбери, 1979)

Года два назад я получил письмо от одной серьёзной девушки из Вассар-колледжа. Она писала, с какой радостью прочла «Марсианские хроники» — мой эксперимент в жанре космической мифологии.

Но — добавляла она, — разве не здорово было бы в наше время переписать роман и добавить в сюжеты больше женщин?

Ещё за пару лет до того мне слали немало писем насчёт тех же «Марсианских хроник». Читатели жаловались, что чернокожие персонажи в моём романе — сплошь «дяди томы», и предлагали переписать их.

Примерно в то же время пришла записка от белого южанина, который утверждал, что весь мой роман написан в угоду чёрным и потому никуда не годится.

Две недели назад гора писем родила крошечную, ничтожную мышь — письмо от известного издательского дома. Они хотели переиздать мой рассказ «Ревун» в хрестоматии для старших классов.

В том рассказе я назвал свет, исходящий глубокой ночью от маяка — «божественным огнём». И написал, что морские создания плыли к нему издалека «на паломничество».

Издатели вычеркнули «божественный огонь» и «паломничество».

Пять лет назад издатели очередной хрестоматии для школьников выпустили том, в который вместили 400 рассказов. Разве можно впихнуть четыре сотни рассказов Твена, Ирвинга, По, Мопассана и Бирса в одну книжку?

Можно, если упростить. Содрать кожу, обкромсать, выдрать кости, вытопить жир, уничтожить. Каждый эпитет, который хоть что-то значит, каждую метафору, что весит больше комара — вон! Каждое сравнение, заставившее какого-нибудь полудурка скривить рот — прочь! Все отступления, в которых первоклассные авторы раскрывали какую-либо философию сложнее грошового морального посыла — под нож!

Каждый рассказ — исхудавший, изголодавшийся, расчерканый, отбеленный, обескровленный — стал похож на любой другой. Твен читался, как По. По — как Шекспир. Шекспир — как Достоевский. Все — как один сплошной Эдгар Гест. Каждое слово длиннее трёх слогов — вымарано. Каждый образ, который требовал хоть минуты внимания — убит.

Начинаете узнавать эту пугающую картину?

Как я на всё это отреагировал?

«Сжёг» всю гору писем.

Послал каждому письменный отказ.

Снабдил собрание олухов билетами в пекло.

Мысль проста. Книги можно сжечь многими способами. И наш мир кишит людьми со спичками в руках. Представители всех групп — будь то баптисты, унитарии, ирландцы, итальянцы, восьмидесятилетние старики, дзен-буддисты, сионисты, адвентисты седьмого дня, борцы за женские права, республиканцы, члены общества Маттачине [одна из первых гей-организаций в США], пятидесятники — считают себя вправе брызнуть керосином, поджечь фитиль. Каждый пентюх-редактор видит свою миссию в том, чтобы плодить безвкусную манку на воде под видом литературы. Он вылизывает лезвие гильотины и пожирает глазами шею любого автора, посмевшего говорить в полный голос и писать что-то сложнее колыбельной.

Брандмейстер Битти в моём романе «451 градус по Фаренгейту» рассказывает, как первыми жечь книги начали представители меньшинств. Все вырывали по страничке, по абзацу — покуда не кончились страницы, не опустели головы, не закрылись библиотеки.

 «Двери заприте — в окно они влезут. Окна заприте — в дверь проскользнут» — это не только слова старой песенки, это моя жизнь, в которую каждый месяц вторгается очередной цензор-мясник. Всего полгода назад я обнаружил, что ютящиеся в своих кабинетиках издатели Ballantine Books во имя нравственной чистоты юных читателей фраза за фразой обкорнали 75 фрагментов моего романа [«451 по Фаренгейту»]. Об этой иронии судьбы — о купюрах в книге о цензуре и сжигании книг — я узнал только от читателей. Джуди-Линн Дель Рэй — один из новых редакторов Ballantine — готовит к лету новый тираж, со всеми проклятиями и чертыханиями.

Пик «страданий Иова» наступил, когда с месяц назад я послал студенческому театру свою пьесу «Левиафан 99». Она посвящена Мелвиллу и основана на мифологии «Моби Дика»: команда космического корабля со слепым капитаном во главе преследует и стремится уничтожить большую белую комету. В форме оперы её этой осенью поставят в Парижской опере. Но из университета ответили, что едва ли осмелятся взяться за пьесу, ведь в ней нет женщин! Мол, студентки из движения за равенство прав с битами ворвутся на репетиции драмкружка, если прознают про такое!

Я стёр премоляры в пыль, размышляя о том, что отныне никто не поставит ни «Оркестрантов» (там нет женщин), ни «Женщин» (там нет мужчин). Если и дальше считать персонажей по головам, придётся отказаться от немалой части пьес Шекспира. Особенно, если сосчитать реплики, и понять, что лучшие из них чаще всего достаются мужчинам.

Я написал в ответ, что можно поставить мою пьесу на один уикенд, а «Женщин» — на следующий. Они, вероятно, решили, что я так шутил, но я думаю, что едва ли.

Ибо мир безумен и станет ещё безумнее, если мы позволим малым группам — будь то карлики или великаны, орангутаны или дельфины, милитаристы или экологи, технопозитивисты или неолуддиты, простаки или мудрецы — вмешиваться в вопросы эстетики. В реальной жизни все группы вольны принимать и отменять свои законы. Но корешок моей книги есть граница суверенной территории, правила на которой устанавливаю только я. Если мормонам не по душе мои пьесы, пусть напишут свои. Если ирландцев бесит мой «Ирландский цикл» — пишущие машинки к их услугам. Если учителя литературы и составители хрестоматий находят мои зубодробительные фразы слишком твёрдыми для их привыкших к мякишу челюстей, пусть жуют свои богомерзкие чёрствые печеньки, размоченные в спитом чае. Если интеллектуалы из рядов чикано захотят перекроить мой «Чудесный костюм цвета сливочного мороженого» под фасон «зут» [Прим.: в 1940-50-е популярный фасон среди американских «стиляг» мексиканского происхождения], да лопнет у них ремень и да спадут с них брюки.

Признаем же, что в отступлениях — вся соль и душа. Уберите отступления из Данте или Мильтона, уберите Тень отца Гамлета — и останутся лишь иссушенные кости. Лоренс Стерн как-то сказал: «Отступления, бесспорно, подобны солнечному свету; они составляют жизнь и душу чтения. Изымите их — и холодная, беспросветная зима воцарится на каждой странице; отдайте их автору, и он, как гостеприимный жених на свадьбе, станет приветливо улыбаться всем гостям, хлопотать о разнообразии яств и не даст уменьшиться аппетиту».

В общем, не оскорбляйте меня, измываясь над моими работами. Не отрубайте им головы, не отрезайте пальцы, не перекрывайте кислород. Мне нужна голова, чтобы кивать или качать ей, нужна рука, чтобы приветственно махать или сжимать в кулак, нужен воздух в лёгких, чтобы кричать или шептать. Я не позволю своей книге смиренно встать на полку, лишившись потрохов и лица.

Эй, вы, ампайры и рефери, — все судьи, вернитесь на трибуны, ваше время вышло. Это моя игра. Я — подаю, я — отбиваю, я — ловлю и я же — бегу по базам. К закату меня ждёт победа или провал, а с рассветом — я снова выйду на поле, чтобы снова биться изо всех сил.

И никто не сможет помочь мне. Даже вы.