Истории с преувеличением (ч. 2)

Август. Шесть месяцев назад умер мой дядя. В тот вечер было открытие нашей традиционной ярмарки и тётя Мэвис, которая ни разу на моей памяти не ходила на ярмарки, захотела пойти. Сказала, что её охватила какая-то тоска по тем временам, когда они были детьми. Было довольно холодно, на нас были куртки, мы задрали воротники, спасаясь от ветра. Мы ели всякие вкусности, катались на каруселях. Казалось, что мы оба пытаемся дойти до того состояния отрешенности, когда тебе так скручивает живот от адской смеси аттракционов и ярмарочной еды, что не хочется думать ни о чём.

После очередной карусели мы пошли к основной сцене. Там девчонки в длинных платьях и перчатках со своими свиньями боролись за титул Юной Королевы Фермы. Завороженные этим мероприятием, мы сели в первом ряду. Тётя Мэвис облокотилась на перила и наблюдала за каждой конкурсанткой, за каждым их движением по сцене, за тем, как они представлялись жюри, рассказывали о себе, о своих родителях, о своих спонсорах и о том, кем они хотят стать, когда вырастут.

Мы досмотрели до самого конца. Когда жюри выбрало Юную Королеву Фермы, тётя Мэвис расплакалась. Она проплакала до самой машины. По дороге домой она неожиданно сказала: «Знаешь, твой дядя любил эту свинью так же сильно, как и я. Чёрт, он в ту ночь попёрся со мной, чтобы освободить её».

Я не мог выдавить ни слова. В образовавшейся тишине слышно было только мотор. Я знал, что мы многого друг другу не говорили – так уж повелось, это был наш способ общения – поэтому её откровения смутили меня. Я даже взглянуть на неё не мог. Наверное, я всегда догадывался, что у тёти есть, что мне рассказать. Но сам факт того, что она произносила эти вещи вслух, раскрывала всю правду, которая таилась за историями моего дяди, был для меня сродни предательству. Богохульством. Но я ничего не мог с собой поделать: мне хотелось услышать правду.

«Продолжай», - попросил я.

«Когда мы туда добрались, - сказала тётя, - было уже поздно, естественно. Мясник уже забил Сюзанну, выпотрошил и повесил на крюк. Господи, я никогда не думала, что свиньи так сильно истекают кровью».

**

Мальчишник закончился вместе с исчезнувшим вдалеке шумом поезда. Мужчина с усами дополз до выхода и первым исчез в темноте ночи. Постепенно, один за одним, люди растворялись в дверном проёме. Когда дядя Лукас пошёл расплатиться, Бадди Купер спросил, как я себя чувствую.

Я долгое время пытался ответить себе на этот вопрос, но смог сказать только: «Зубов не чувствую». Еще было ощущение, что в голову налили воду, но что-то мне подсказывало, что об этом не стоит рассказывать.

Мы уходили, и девушка бросила мне вслед: «Заходи как-нибудь ещё».

«Конечно, мэм», - у меня сильно щипало лицо, и я мигом выбежал на улицу.

На улице Бадди сказал, что его фургон припаркован совсем недалеко, и что мы должны следовать за ним. Мы шли сквозь тёмную чащу леса, дядя Лукас держал сзади за рубашку Бадди Купера, а я держался за дядю. Каждый наш шаг отдавался громким звуком – ломались ветки, шуршали листья окруживших нас бледных деревьев. Я подумал, что мы умерли. Мне показалось, что я мог откинуть копыта с перепоя, и что вот так выглядит жизнь после смерти: мы будем вечно скитаться по лесу во тьме. Но мы вскоре дошли до фургона Бадди, и мир пришёл в норму.

Он дал ключи моему дяде: «Давай ты, у меня ещё немного трясутся руки после того урода».

«Куда поедем?» - спросил дядя Лукас.

«Хозяин-барин, куда захочешь, дружище, но подальше отсюда».

В кабине фургона пахло моторным маслом и жевательным табаком. Я сел в центре и замутнённым взглядом наблюдал, как в свете наших фар проносятся мимо дорожные знаки, впереди была пустая трасса. Я не понимал, куда мы едем, пока дядя не свернул на трассу I-90. Он поинтересовался, когда я последний раз был в доме родителей – большом загородном доме, который моя мать так и не смогла продать и забросила (впрочем, как и меня).

Мы подъехали к дому, и фары осветили его практически полностью. Он казался таким чужим, пустой дом, я бы ни за что не решился туда зайти сам.

Мы припарковались у входа, поэтому фары просвечивали сквозь окна первого этажа. Бадди сказал, что ему эта затея не очень нравится: «Ребят, поехали ко мне. Можно заночевать там, Лоис не будет против». Лоис – это та девушка, на которой он собирался жениться. Как только он произнёс её имя, дядя Лукас вышел из фургона и направился к крыльцу.

Бадди Купер остался вместе со мной в машине, и мы наблюдали за тем, как он открывает входную дверь. Мать отдала ему ключ «на всякий случай». От воспоминаний о матери и об этом доме мне стало дурно.

«Эй, с тобой всё в порядке?», - спросил Бадди.

Я немного пришёл в себя, выпрямился и кивнул.

«Иногда мне кажется, что твой дядя, как тот доктор. Ищет повсюду осколки своего сердца».

«Чего?» - мне всё казалось каким-то сюром: дом, мой дядя, странные слова Бадди. У меня было ощущение, что я в теле какого-то другого человека.

Бадди потрепал меня за волосы и сказал: «Ты просто немного пьян». Мы выбрались из фургона и пошли в дом. Фары освещали старую мебель, что была в гостиной, и кучу коробок повсюду.

«Аккуратнее», - сказал дядя Лукас.

Я огляделся: дом-призрак, полный воспоминаний о людях, которых я никогда не знал, да о которых я и не хотел ничего знать, несмотря на то, что когда-то был с ними связан.

«Что ж, - начал дядя Лукас, - тут найдётся место для каждого из нас».

«Ты предлагаешь заночевать тут?» - удивился я.

«Конечно, ты же не хочешь расстраивать тётю Мэвис?».

Бадди переминался с ноги на ногу: «Мы можем поехать ко мне. Взять по пиву, попить кока-колы. Ничего страшного».

«Куп, тебя никто не держит, - ответил дядя Лукас, - мы останемся тут».

«Нет, нет, я вас не оставлю».

Когда я устроился на одном из диванов, дом меня уже не особо волновал. Я довольно быстро заснул под приглушённые звуки голосов Бадди Купера и дяди Лукаса. Наконец-то им никто не мешал делиться историями без преувеличений и приукрашивания, подумалось мне. Это была моя первая ночь в алкогольном опьянении, мучительная полудрёма, в которой есть свой шарм – никаких сновидений.

Очнувшись на утро, я услышал, как кто-то плачет. Уже было светло, такой жуткий яркий свет, который пробивался даже сквозь зашторенные окна. Очень хотелось в туалет, невыносимо хотелось, я кое-как сполз с дивана и сквозь сон побрёл на крыльцо. На улице я увидел дядю Лукаса и Бадди Купера, они обнимали друг друга. Дядя целовал его в шею. «Можно я пописаю прям с крыльца?» - спросил я.

Дядя Лукас отскочил от Бадди в то же мгновение, как будто невидимая рука отодвинула его в сторону. У него был очень беспокойный и раздражённый взгляд: «Вернись внутрь немедленно!» - прохрипел он на меня.

Я испугался и ретировался обратно в дом. Мне хотелось зарыться в диван, на котором я провел ночь, и никогда из него не выбираться. Они простояли на улице ещё полчаса, разговаривая вполголоса. Мне было стыдно, казалось, что я их обидел тем, что всё увидел. Кроме того, у меня жутко болела голова, и мочевой пузырь готов был взорваться от выпитого. Я больше не мог терпеть и вышел на улицу через чёрный ход. Когда я вернулся, дядя Лукас уже стоял в дверном проёме, с улицы донёсся звук мотора фургона Бадди Купера.

Дядя наблюдал, как Бадди уезжает, и сказал: «Как только он доберётся до дома, то позвонит Мэвис, и она нас заберёт».

«Хорошо», - ответил я.

Я подошёл к дивану. Дядя так и остался стоять в дверях. Два часа мы провели молча в ожидании тёти. Наверное, тогда я впервые осознал, что бывают ситуации, в которых лучше всего держать язык за зубами и не задавать лишних вопросов. Я тогда испытывал те же чувства, с какими я столкнусь потом, когда тётя Мэвис расскажет мне всю правду про историю со свиньёй: как будто я предаю дядю только тем, что знаю правду. Мне хотелось сказать ему, что мне плевать, что я стал его лучше понимать, но каждый раз, как я что-то порывался сказать, в горле пересыхало, и слова терялись. Думаю, что ни к чему хорошему мои слова не привели бы. Мне кажется, что ему было неловко передо мной, или он думал, что я злюсь на него. Через несколько недель он съехал от нас: ему было противно находиться рядом со мной. Каждый раз, когда дядя смотрел на меня, он видел Бадди Купера и их последнюю ночь вместе перед тем, как тот женился. Ну или так я себе внушил. Вспоминая те события, я понимаю, что всё было чуть сложнее – ему было стыдно за чувства, которые он испытывал к Бадди, а сам факт того, что я узнал о них, приумножал это чувство стыда, делая его жизнь невыносимой.

В день отъезда он вытащил все свои вещи из шкафов и чулана, сам упаковал их. Я ничего об этом не знал, а когда узнал, то уже было поздно просить его не уезжать. Дядя уже всё для себя решил. Я сидел в своей комнате и читал, когда тётя Мэвис попросила меня выйти на улицу. Мы стояли на крыльце, а он быстрым шагом ходил туда-сюда, уверяя, что так будет лучше для всех нас. Больше пространства для всех. Когда дядя положил в свой фургон последний чемодан, он обнял тётю Мэвис на прощание, неловко пожал мою руку, сказав: «Ну, знаешь», - он так и не закончил предложение. Бросил взгляд на тётю Мэвис и покачал головой: «Мы, конечно, та ещё семейка», - с этой мыслью он нас и оставил.

**

Я уже много раз подступался к истории о своём дяде. Я частенько думаю о нем, даже чаще, чем о матери. Я постоянно вспоминаю ту ночь в морге, когда его тело привезли из Канады. Тётя Мэвис попросила меня пойти с ней.

Толстая медсестра проводила нас в комнату, где хранятся все тела до отправки в похоронное бюро. Тётя не отпускала мою руку, а наша спутница грубыми движениями открывала один из холодильников. Там был он - дядя Лукас.

«Можете нас оставить?» - попросила тётя Мэвис, и медсестра сказала, что пойдёт пока на обход и вернётся через десять минут. Когда она закрыла за собой дверь, мы наклонились ближе к телу: «Остались только мы, больше никого нет».

После этого кто-то кашлянул за нашей спиной, и мы вздрогнули. Это был Бадди Купер – он чуть располнел с момента нашей последней встречи, но всё ещё был верен своей ковбойской шляпе. «Это я его позвала», - объяснила тётя.

Бадди даже не посмотрел на меня, просто приблизился к телу. Его ботинки громко стучали с каждым шагом. Он дольше всех смотрел на дядю.

«Прикоснись к нему, лучше сейчас», - посоветовала тётя, - «когда его подготовят к похоронам, будет уже не то». Бадди положил свою руку на лоб дяди, и мы так и простояли в тишине, пока не вернулась медсестра.

**

Похороны знатно встряхнули жизнь моей семьи – даже заставили мою маму прилететь из Нэшвилла. По её словам, дела шли отлично: ей удалось стать бэк-вокалисткой певицы Тани Такер, и в следующем месяце они должны были отправиться в турне. «Совсем скоро, - сказала она мне, - мы будем богаты».

Мне было странно видеть её спустя восемь лет, я не знал, как себя вести и как реагировать на эту женщину: толстый слой макияжа старил её, волосы, выкрашенные в пугающий белый цвет, завитушками спускались на плечи. «Кто ты? - задавался я вопросом. – Во что ты превратилась?»

Всё, что она обо мне знала, сводилось к тому, что у меня были отличные оценки в школе. Тётя Мэвис педантично отправляла ей мои табели с оценками каждые девять недель, поэтому на похоронах она всем рассказывала, что у меня ни одной четвёрки. «А вот и мой сын, - восхищалась она, - отличник!» Я даже не знал, о чём с ней говорить; мама спросила про будущее, я рассказал, в какие колледжи направил документы. Она спросила, чему я хочу учиться, и я назвал ей предметы, которые могли бы её впечатлить. Вскоре мы поняли, что общаемся как будто на разных языках, а переводить друг другу было мучительно сложно.

В церкви мама попросила пастора произнести пару слов о доброте и всепрощении. «На всякий случай», - сказала она тёте Мэвис. Помимо самого священника и работников похоронного бюро на кладбище были только мы втроём, стояли перед раскрывшейся пастью земли; я стоял между тётей и мамой, они обе держали меня за руки. В тот момент, как гроб спускали в яму, случилось что-то неожиданное: мама резко отошла от нас и начала петь «Love lifted me». Её голос немного дрожал, но всё ещё был прекрасен. Мы с тётей наблюдали за ней, а её голос поднимался всё выше и выше в небо.

**

Когда я рассказываю про своего дядю, мне очень хочется оборвать историю на этом моменте: на песне мамы. Мне кажется, так было бы правильно. Но я понимаю, что не могу. Ведь на самом деле Бадди Купера не было в морге, а мама не пела на кладбище. Её и не было на кладбище; она вернулась в Нэшвилл сразу после церемонии прощания в похоронном бюро. Были только тётя Мэвис и я: и в морге, и у могилы. Все мои жалкие приукрашивания разбиваются о реальность происходившего. А в реальности не было ни раскаяний человека, которого любил мой дядя, ни песни для меня, только давящая тишина их отсутствия; отсутствия тех людей, которых мы так хотели видеть рядом; людей, продолжавших жить своей жизнью, в которой нам не было места.

Nick White, 2018