Между истин

Сальников, на мой вкус, пишет удручающе редко. Зато придерживается собственного канона, заключенного в мрачновато-веселом абсурде, где реальные события кажутся сюром, а мифологическая хтонь органично вписывается в повседневность. Сюжет свеженького «Оккульттрегера» можно пересказать, а можно выразить цитатой главной героини: «Ущипните меня, я попала в оперетту».

Итак, главная героиня. Прасковье на вид лет 25, на самом деле ей около 200, а может, и больше. Но и это не точно — часть памяти стерта безвозвратно. На первый взгляд, Параша (ну вот такое имя, да) тянет лямку матери-одиночки и работает диспетчером в провинциальном таксопарке. Но на самом деле ее сложносочиненная карьера состоит в поддерживании некой эко-системы, основу которой составляют демоны, черти, херувимы и вот такие, как она, оккульттрегеры, живущие с принимающими вид человеческого лягушонка гомункулами. Оккульттрегер (ведьма с ограниченным функционалом) три раза в год «линяет», натурально, как шкурку, сбрасывая предыдущую внешность и сопутствующую жизнь вместе с прибившимися людьми. Константой этого затейливого экзистанса остаются вечные во всех смыслах спутники — гомункул, о котором надлежит заботиться (при этом нищенское существование это такая зарплата и одновременно дань за подобие бессмертия), демоны-подружки, черт-начальник и ангелы-симбионты. Все они полезны друг другу и — как ни странно — человекам тоже, потому что метафизические сущности поддерживают тепло в остывающих городах, а люди — это такие угольки, которым нельзя дать остыть безвозвратно. Все это как бы почти горизонтальная иерархия своеобразной корпорации, но на деле близкий круг Прасковьи, друзья и соседи по вечности.

Если вам угодно аналогий, то Нил Гейман и М. А. Булгаков (да и не только они) уже размышляли о всей этой изнаночной чертовщине, вросшей в человеческое. При этом демоны, энергетически питающиеся человеческой завистью, вовсе не выглядят устрашающе:

Надя отличалась от обычных смертных женщин. В любом случае, не красота Надю выделяла. Никто от вида Нади голову не терял. Если брать сексистские цветочные аналоги, ни орхидеей, ни розой, ни даже незабудкой Надя не являлась, вид ее вызывал ассоциацию, скорее, с несколькими ромашками, воткнутыми в прозрачный стакан с еще более прозрачной водой.

А херувимы в большинстве типы неприглядной внешности — алкоголики и/или сахарные наркоманы (судьба такая):

Ну так ангелы не для того, чтобы нравиться. Это демонам нужно всячески людей охмурять. А дело ангелов — правду нести, остальное их не интересует почти. Правда, как правило, неприятна и есть. Истина — да, ничего себе, вполне радует. Но если разобраться, то ведь она за пределами абстрактного, всего одна.

Черти по-своему обаятельны и, как и положено существам иного порядка, к людям относятся со смесью сентиментальности и брезгливости

Эти уроды, а кто спорит, что они уроды, раз ведут себя по-уродски, но вот так вот. Спокойно я как-то на это смотрю. А вот однажды в супермаркете — мать и сын, как ты со своим гомункулом, такие. И у матери шесть бутылок водки в корзине, какой-то там еще закусон не очень разнообразный, что-то вро-де колбасы там, хлеба. И вот сын берет и кладет в корзину какую-то мелкую шоколадку, батончик вроде, типа «Марса». А она ему: «Ну ты на-а-а-а-аглый. Ну ты на-а-а-аглый растешь. Ну ты на-а-а-аглый». И начинает ему тут же кулаком по шее дубасить. Понятно, что в его лице она колотила всю свою жизнь, которая так сложилась, что ее тоже очень жалко, но это же ребенок твой, если с ним что произойдет, ты же с ума сойдешь от горя, это же как собака, которая тебя любит, несмотря ни на что. Ты мать, ты как раз подписалась на то, чтобы его любить. Вот как жизнь твоя тупая, которую ты порушила, но ты ее любишь.

А люди, вне зависимости от гендера, эпохи, текста и контекста, совсем по Пратчетту ведут себя... ну, как люди:

Мария придумала, что будет самоотверженно пахать на трех работах, возиться с чужими детьми, обшивать, обстирывать, возбуждать этим в мужчине муки совести, что такая молоденькая, а уже с ним, а уже мать для чужих детей. Но не тут-то было. Мужчина был из тех, кому упали от бабушек, дедушек, матери и отца несколько квартир и дачных участков, все это мужчина благополучно сдавал, тупо валялся дома весь день и даже посуду за собой не мыл, как не мыли ее за собой почти все дети. С появлением Марии мужчина и прибираться перестал, дошел до того, что и одежду в стиральную машину ленился бросить. И мук совести при этом перед Марией не испытывал совершенно, ему казалось, что он осчастливил Марию материнством и заботами, потому что ее прежняя жизнь была, как он видел, лишена смысла. То, как Мария жила до него, мужчине представлялось пустой бабской суетой.

Из всей написанной Сальниковым прозы «Оккульттрегер», пожалуй, самый культмассовый, что ли. В нем немало пресловутого свинцового быта, зато все паранормальное выглядит убедительным объяснением обыденного — последнее в целом вполне по Сальникову. Как и присущий ему нежный, но без щемящих эмоциональных спекуляций, мотив отношений ребенка и значимого взрослого. При том, что не всегда понятно, кто кого опекает и оберегает — заполошная Прасковья гомункула или наоборот.

Особая радость и даже guilty pleasure — длиннющие конструкции, иной раз, если отстраниться, громоздкие и тяжеловесные. Такие не простишь никому, кроме Сальникова. От него их ждешь, открывая всякий новый текст. Его предложения на целый абзац это еще не поэзия, но уже ритмическая проза.

Что-то я даже в аду не припомню тех мучений, которые переживает какая-нибудь девочка, у которой, сколько она себя помнит, мать полубезумная, что без конца ей что-нибудь вдалбливает про неблагодарность, полупарализованная бабушка тут же, требующая заботы, за которой сорок лет нужно этой девочке горшки выносить, и эта бабушка еще и переживет эту девочку, и все это в однокомнатной квартире происходит, куда и материнские ухажеры таскаются. Этому существу, кажется, автоматически пропуск на небо нужно выписывать, если оно, небо это, вообще существует.

И если мы о стиле, то это он: бытовое, возведенное в поэтическое. Уральская, а на деле всероссийская хтонь, вроде бы и 2019, но что бы там ни менялось, в целом размытое постсоветское — не то Мамлеевское, не то Горенштейновское. Но при том местами даже комичное.

Весь Сальников — печальная ирония о том, что мы живем, чтобы завтра сдохнуть. Но не все и не завтра.