Исчезновение Ани Гонцовой

Выпрямив спину, Лиза соединяется мизинцами с Олей и Андреем. Огненные отсветы ложатся на лица, углубляя тени и зажигая глаза оранжевым светом. Невольно качаю головой, с трудом веря в происходящее. Мы похожи на детишек из начальной школы, что решили устроить в заброшенном сарае призыв Пиковой дамы. Еще труднее поверить, что я сам на это согласился, причем с легкостью и даже азартом. С другой стороны, желание разгадать тайну Ани Гонцовой отчаянно сильное. А отчаяние толкает на самые нелепые поступки.

— Закройте глаза, — велит Лиза.

С готовностью подчиняюсь. Теперь реальность складывается только из едких запахов и едва уловимого тепла Оли и Андрея на самых кончиках моих мизинцев. Голова кружится, словно нет никакого пола, только невесомость в бесконечной черной пустоте.

— В этот день мы собрались, чтобы повиноваться тьме и получить за это ответы, — раздается хриплый от волнения голос Лизы. — И силами тьмы мы зовем сюда душу, где бы она ни находилась, как бы далеко ни существовала. Какое бы расстояние ей ни пришлось преодолеть, пусть явится сюда и ответит, — Лиза переходит на шепот: — Оль, ты должна назвать ее имя, это твой родственник, только так сработает.

Голос Оли звучит с насмешкой:

— Ты же сказала, что дальше говоришь только ты.

— Один раз надо сказать тебе!

Вздох.

— Анна Гонцова.

— Анна Гонцова! — эхом отзывается Лиза. — Явись и ответь!

Тишина забивает уши плотной ватой. Сглотнув, я прислушиваюсь, силясь различить хоть малейший звук, будь то потрескивание пламени или шум ветра снаружи. Ничего.

Кажется, проходит целая вечность, прежде чем Лиза продолжает:

— Аня, ты пришла? Если ты пришла, то скажи нам, г-где… Где ты?

Секунды тянутся, как карамель из надкушенного батончика. Держать руки на весу становится все тяжелее, затекшие ноги молят о разминке. Не выдержав, я приподнимаю веки.

С закрытыми глазами и скрещенными под собой ногами Лиза выглядит почти просветленной, словно находится не в старом гараже, а на вершине зеленого холма, целиком поглощенная медитацией. Опустивший голову Андрей кажется заснувшим. Оля скучающе разглядывает потолок, и я невольно усмехаюсь, удивленный, что верил, будто она в точности последует указаниям.

А потом взгляд падает на зеркальце, и сердце пропускает удар. Огоньки кружатся по ту сторону стекла в быстром хороводе, хотя свечи остаются неподвижными. Часто моргаю, решив, что показалось, но нет — мельтешение совершенно реальное, словно зеркало превратилось в экран, транслирующий какое-то другое место.

Затаив дыхание, наклоняюсь. Не видно ни отражения потолка, ни моего лица, только огоньки, спиралью уводящие в темную бездну. Их много, десятки и сотни, одинаково крошечных и подвижных. Пытаюсь произнести хоть слово, но сдавленное горло не способно издавать звуки. Будто загипнотизированный, я наклоняюсь ниже. Вместо того, чтобы коснуться носом стекла, лицо погружается в прохладу, и все огни разом меркнут. Темнота смыкается вокруг, собственный голос доносится издалека.

Я падаю вниз, выкрикивая имя Ани. И она отвечает.

— Нанюхался, наверное, этих благовоний, — раздается голос Андрея.

— Какие благовония? Это свечки обычные, — отвечает Лиза.

Кто-то легонько хлопает меня по лицу. Открываю глаза. Надо мной привычный гаражный потолок и склонившиеся Оля, Лиза и Андрей, все одинаково растерянные. Судорожно вдохнув, я приподнимаюсь на локтях. Погасшие свечи разбросаны, зеркальце равнодушно отражает льющийся в окошко солнечный свет.

— Ч-что было? — выдавливаю.

— Обморок, — констатирует Андрей.

— Смотрю, ты носом в зеркало уперся и вырубился, — говорит Оля. — Перепугалась, как дурочка.

Указываю дрожащей рукой на зеркало:

— Я там… увидел что-то.

— Что? — тут же вскидывает голову Лиза. — Аню?

— Нет, просто пустота и огни, типа как колодец или что-то такое, я… Я не знаю, просто…

— Это тебе уже привиделось, когда отключился, — с видом знатока кивает Андрей. — Я классе в пятом не позавтракал перед школой и прям на уроке свалился в голодный обморок. Тоже что-то такое мерещилось.

Потираю глаза. Все было слишком настоящим и запомнилось в мельчайших деталях, кроме самого последнего. Аня произнесла какое-то слово, и оно мечется теперь внутри черепа, не давая поймать себя.

— Никакой это не голодный, — возражает Оля. — Мы по целой шаурме с утра навернули. Просто душно тут и воняет вашим воском этим. Я сразу сказала, что идиотская затея.

— Попробовать все равно стоило, — виновато бубнит Лиза.

Она подбирает зеркало, чтобы убрать в рюкзак, и удивленно замирает. На полу нацарапаны корявые буквы, складывающиеся в единственное слово. Мозг тут же озаряет вспышка — это то, что сказала Аня.

Андрей читает вслух:

— «Взаперти».

Мы молчим целую минуту, а потом Лиза обводит всех горящими глазами:

— Это ответ! Она ответила! Я спросила «где ты», и она ответила!

— Чушь. Бред, — голос Оли кажется надломленным. — Ты сама это накалякала, пока никто не видел. Смешно тебе, что ли? Весело, по-твоему?

— Ничего я не калякала, я…

— Это серьезно, между прочим! — кричит Оля. — Это не тема для шуток, чтобы так прикалываться!

Щеки раскраснелись, рот кривится, глаза влажные. Кажется, эмоции, что Оля так долго сдерживала, вот-вот прорвут плотину и снесут на своем пути все. Подаюсь вперед, чтобы обнять, но она отталкивает:

— Идите нахер отсюда. Все. Видеть вас не хочу.

∗ ∗ ∗

Лето набирает обороты, заливая город жаром и зеленью, но внутри у меня словно пыльная подвальная каморка, куда не дотягиваются солнечные лучи. Гаражный ритуал что-то изменил, но разобраться слишком сложно. Нечто неуловимое вмешивается в детали окружающего, все кругом стало враждебным, будто каждое дерево неодобрительно наблюдает за мной, за каждой приоткрытой дверцей шкафа кто-то прячется. Напряженно всматриваясь в зеркала, я то и дело улавливаю неясные движения за спиной, и трудно определить, игра воображения это или происходит на самом деле.

Оле понадобилась почти неделя, чтобы оттаять. Поначалу она сбрасывала звонки и игнорировала сообщения, после начала отбиваться односложными ответами, а потом наконец согласилась увидеться. Первые встречи были прохладными и неловкими, но скоро все вернулось в прежнее русло.

Мы сидим в кофейне за столиком у окна, в моей кружке бергамотовый чай, Оля сжимает пальцами высокий стакан с кофе. Лучи ложатся на ее лицо, подчеркивая острые скулы и залегшие под глазами тени.

— Зачем ты ее везде таскаешь? — спрашивает, кивая на Анину тетрадь с письменами.

Торопясь убежать от разъяренной Оли, Лиза забыла ее в гараже, и я подобрал в смутной надежде найти что-то интересное.

— Не знаю, не выкидывать же, — говорю.

В первые же дни я затер тетрадь до дыр, но безрезультатно. Содержимое — сплошь тарабарщина, разбираться в которой все равно что продираться ночью через непролазный лес. Скорее всего, это перерисовки с эзотерических сайтов или глупых книг по черной магии. Вряд ли Аня занималась этим всерьез, видимо, и правда хотела всего лишь позлить отца. С другой стороны, кто знает, что там в голове у шестиклассницы. Как бы то ни было, я не выпускаю тетрадь из рук — это единственный посредник между здравым смыслом и тем, что творится.

— Я и не говорю выкидывать, — говорит Оля. — Просто оставь дома.

Запоздалый укол вины похож на пчелиный укус.

— Да, наверное, надо. Я как-то не подумал, что тебе это напоминает про… ну…

— Забей, — она отворачивается к окну.

Рассматриваю ее распущенные волосы и выпирающие ключицы, не представляя, как рассказать о своих предположениях. Каким-то непонятным образом ритуал сработал, и Аня откликнулась. Но потом не ушла, а осталась рядом со мной, потому что именно я соприкоснулся с ней через зеркало. Прицепилась клещом. Это шанс узнать правду об исчезновении, но не понимаю, как им воспользоваться.

Вздыхаю. В любой формулировке эти бредни опять доведут Олю до срыва. Надо подбираться постепенно, а не переть напролом.

— А ты, — спрашиваю медленно, — после того… ну, в гараже… Не замечала ничего странного?

— Замечала, — отвечает Оля, не отрывая взгляда от окна. — Замечала, как трудно отскребать воск от досок. Еще и надпись эту дебильную затирать. Если бы мать увидела, я бы задолбалась объяснять, какой херней мы там маялись.

— Ты правда не хочешь в этом разобраться?

— Я хочу умереть.

— Мне кажется, надо просто…

Она поднимается из-за стола и берет стакан. Отблескивают перламутровые ногти.

— Не забивай голову сказками, такого не бывает, — говорит. — Пойдем прогуляемся лучше.

∗ ∗ ∗

Вечером я валяюсь на диване в гостиной, дожидаясь возвращения родителей с работы. Пальцы машинально перелистывают Анину тетрадь, мельтешат как в калейдоскопе буквы и рисунки. Усталость от непонимания давит все сильнее. Опускаю веки, ища успокоения. Если подумать, ничего особенного не произошло: всего лишь глупый ритуал и обморок. Это пугает, но не более. Остальное — только додумки, ведь если искать во всем странности, обязательно найдешь. Просто удивительно, что получилось так легко поддаться панике.

Ощутив прилив облегчения, выдыхаю и открываю глаза. На открытых страницах тетради, поперек схем и заклинаний, красуется кривая надпись, будто наспех выведенная левой рукой: «Я под диваном».

Грудь словно прошивает ледяным копьем. В мозгу раздается взрыв, и долгую минуту я сижу неподвижно, оглушенный и дезориентированный. Реальность на мгновение отходит на второй план, а потом медленно возвращается: выключенный телевизор, красноватый свет вечернего солнца на стенах, отцовская книжка в кресле, крики детей из открытого окна.

Надписи не было раньше, я не мог пропустить, не мог не запомнить. Кто-то написал это прямо сейчас.

Чутко прислушиваясь, я осторожно смотрю вниз, готовый к чему угодно, будь то торчащие из-под дивана конечности или растекающаяся лужа крови. Взгляд путается в узорах ковра, не отмечая ничего непривычного. Прикусываю губу. Вся моя сущность рвется бежать наружу и звать на помощь, но мышцы сковало слабостью. Все равно никто не поверит в появившиеся сами по себе слова на тетрадных страницах. Сначала надо убедиться в их правдивости.

Ощущая себя шагающим в пропасть, я медленно спускаюсь на пол. Футболка липнет к взмокшей спине, в висках стучит кровь. Встать на колени, заглянуть под диван — все просто. Сложнее будет подняться и бежать, но это потом.

Собственное дыхание оглушает влажным хрипом, когда прислоняюсь щекой к ковру. Пусто. Только пыль. Да и нет тут места, чтобы спрятаться, даже ребенку. Запустив трясущимися пальцами на телефоне фонарик, я проверяю снова. Блистер таблеток, какие-то нитки, потерянный сто лет назад колпачок от флешки.

Ничего больше.

∗ ∗ ∗

Лиза хмурится, склонившись над тетрадью так низко, что едва не касается носом.

— Ты показывал Оле? — спрашивает.

— Нет, — говорю. — Она все равно уперлась, не верит. Скажет, сам написал.

Мы на скамейке во дворе Лизиного дома. Из приоткрытого окна на втором этаже доносится музыка, кричат в песочнице дети, щебечут рядом мамаши. Малыши на трехколесных велосипедах неподалеку соревнуются в скорости. Смотрю на все как сквозь грязное стекло, не в силах различить оттенки и детали. Все будто выцветшее, затемненное. После вчерашнего ощущение чужого присутствия усилилось в несколько раз. Кажется, кто-то ходит за мной по пятам и исчезает, стоит обернуться.

— И под диваном никого не было? — задумчиво уточняет Лиза, дотрагиваясь до надписи кончиком пальца.

— Говорю же, туда при всем желании никто бы не залез. Это все какая-то непонятная хрень.

Лиза поднимает глаза:

— Она подает знаки. Надо понять, как их разгадать.

— Потому я тебя и позвал. Можешь перевести еще что-то из этого? Вдруг есть другие полезности, вдруг что-то прояснится.

— Попробую, — неуверенно кивает. — Это так сложно, если честно. Но я постараюсь.

∗ ∗ ∗

Оля целует мою шею, обжигая кожу горячим дыханием. Прохладные ладони напоминают резвых ящериц, перебегающих под моей футболкой от низа живота к груди и обратно. Опершись поясницей о столик с инструментами, я неловко приобнимаю ее за талию словно впервые. Словно забыл, что надо делать.

— Расслабься, — шепчет. — Ты слишком напряжен.

А у самой глаза мертвые как бусины в дешевом ожерелье. Ничего не изменилось со дня исчезновения — Оля по-прежнему в вечном отчаянии, только научилась не подавать виду. Красивая бабочка под стеклом, давно высохшая и сгнившая изнутри. Удивительно, как легко я научился не замечать этого. Удивительно, что такая Оля продолжает вызывать у меня желание. Это же все равно что заниматься любовью с инвалидом.

И она прекрасно все осознает. Я нужен ей, чтобы хоть немного чувствовать себя полноценной.

Мы под маленьким колпаком света от настольной лампы. Все остальное в гараже прячется в сумраке, будто не хочет нам мешать. Вечерняя прохлада наполняет легкие вдох за вдохом, шипят на полу бутылки с выдыхающимся пивом, бьется в окошко растерянная муха.

— Не будь таким бревном, — хмурится Оля. — Мне не нравится. Ты умеешь ни о чем не думать? Потренируйся прямо сейчас.

Она медленно опускается на колени, ловкие пальцы орудуют с моей ширинкой. Опираюсь руками на столешницу и прикрываю глаза, стараясь отключить мозг, но тут громкая мелодия разбивает хрупкую тишину вдребезги — звонит Олин телефон. Цокнув, она поднимается и запускает руку в карман.

— Да, мам?

Перевожу дыхание. Едва притупившаяся тревога накатывает с новой силой. Чудится, будто стены в темноте сжимаются, готовясь раздавить нас живьем.

— Мало ли что я сказала! Ну и что? — резко отвечает Оля, расхаживая туда-сюда с прижатым к уху мобильником. — Когда захочу, тогда и приду! В смысле?

Что-то мелькает в дальнем углу. Темнее, чем сама темнота. Щурюсь, силясь сообразить, не показалось ли на пьяную голову.

— Не надо никуда переться! Я маленькая разве? Ты сама что говорила? Ой, хватит, а! Я сейчас сама приду, поняла? — Оля сбрасывает и поворачивается ко мне: — Хотела заявиться опять. Сбегаю до дома, хорошо? Навру что-нибудь и вернусь. Не уходи, ладно?

Пока вяло подбираю слова для ответа, скрипят ворота и она выскальзывает наружу. Я замираю в капсуле света, как в космическом корабле посреди бесконечной черной пустоты. Никакого шевеления больше не видно, но сердце бьется часто и аритмично. Слишком много выпил. Надо выйти наружу, на свежий воздух, прочь от этого мрака.

Делаю шаг по направлению к выходу и замираю — из темноты доносится явственный царапающий звук, какой бывает, когда собака скребется в дверь. Судорожно пошарив по карманам, я выуживаю телефон и запускаю фонарик.

В том углу никого нет, только пустые канистры из-под омывайки и старый диван. Пока присматриваюсь, звук повторяется, и в голову тут же вонзается вчерашнее «я под диваном». Яркой вспышкой, раскаленной иглой.

Широко распахнув глаза, осторожно подбираюсь ближе. Ладони такие влажные, что телефон едва не выскальзывает. Не дойдя до дивана и трех шагов, я наклоняюсь, чтобы посветить.

И там совсем ничего.

Не успеваю выдохнуть, как откуда-то из-под пола едва уловимо раздается:

— Приведи… ее… ко мне.

Сиплю слабым голосом:

— Аня?

Тишина.

В один прыжок добравшись до дивана, я стискиваю зубы и толкаю. Скрипящий, ветхий, он почти разваливается, но все же неохотно поддается. Успеваю взмокнуть, как после километровой пробежки, когда в свете фонарика вдруг показывается квадратная крышка погреба. Вот что означало «взаперти».

Тяну за ржавое кольцо, со скрежетом поднимая крышку. Перекладины старой стальной лестницы уводят в непроглядный мрак.

— Аня! — выкрикиваю.

Опять без ответа.

Телефон вибрирует, высвечивая имя Лизы. Едва попадаю по иконке трясущимися пальцами.

— Да?

— Я вроде что-то нарыла, — ее голос звучит смятенно.

Молчу, разглядывая темноту под ногами. Слишком много слов вертится в подкорке, никак не получается начать.

— Этот ритуал, который мы проводили, — продолжает Лиза. — Он… В общем, я не все правильно перевела по ходу. Через него нельзя связаться с живым, это только для мертвых, понимаешь? Если Аня ответила, значит, она… ну… значит…

Лиза тяжело дышит, едва справляясь с истерикой, а я смотрю в провал неподвижными глазами.

— Но это не все еще. Ты тут? — слышится из динамика. — Там не только родственник нужен, там вообще все не так. Чтоб ритуал сработал, надо, чтоб среди призывающих был тот, кто лишил жизни того, кого призывают! Понял? Убийца Ани кто-то из нас, но я не уверена, что… ну, что опять правильно поняла, потому что тут…

Телефон все же выскальзывает и ныряет в темноту. Ударившись об одну из перекладин, он падает на дно погреба дисплеем вниз и продолжает светить мне в лицо. Кажется, проходит целая вечность, прежде чем я, почти ничего не соображающий и двигающийся как робот, начинаю спускаться по лестнице.

Воздух здесь спертый и плотный, будто не дышишь, а хватаешь ртом застарелую вату. Фонарика на валяющемся телефоне вполне достаточно, чтобы осветить тесное подполье. Какие-то истлевшие тряпки разбросаны по полу, мутные банки на полках отблескивают в слабом свете. На неверных ногах я шагаю в угол, где взгляд различает что-то знакомое.

Это школьный рюкзак с принтом в виде лягушки. Почти потерявший цвет от пыли, он все же остается узнаваемым — тот новый рюкзак Ани Гонцовой, что болтался у нее за плечами, когда шла домой на кадрах видеорегистратора.

Взгляд ползет дальше, различая теперь фиолетовую куртку Ани. Различая торчащие из рукавов потемневшие от времени пальцы. Различая череп, обтянутый коричневой иссохшей кожей. Пустые глазницы равнодушно уперлись в потолок, остатки светлых волос похожи на грязную паклю.

Разеваю рот для крика, но тут за спиной раздается шорох. Оборачиваюсь. Оля осторожно слезает с лестницы и выпрямляется, глядя на меня. Бледная, взволнованная, но не испуганная. Не удивленная.

Смотрю так, будто вижу ее впервые. Что-то сходится в голове, срастается, встает на свои места.

Говорю:

— Ты никогда ее не искала.

Опускает голову.

— Другие метались по городу, все эти групповые поиски, вся эта суета, а ты ничего не делала вообще. Ты только плакала и истерила. Ты… ты… потому что ты знала, где она, куда пропала. Ты… с самого начала… Ты всегда…

Глухо перебивает:

— Аня залетела от Андрея.

Проходит несколько минут тишины, а потом я недоверчиво переспрашиваю:

— Залетела?

— Они… Они все-таки начали встречаться, а потом… Она так боялась, что папа узнает. Она попросила меня помочь. Сказала, надо вешалкой, ну, бельевой, из проволоки… Она сказала, что видела в каком-то фильме, что так можно, что это совсем легко. А я согласилась. Если бы папа узнал, то… — горло Оли сдавливают рыдания. — Я вообще не понимала, что делаю. Она сказала, надо как-то это, не знаю… я… Было столько крови… Она сказала, это нормально. Понимаешь? Она сказала, это нормально. И больше ничего не говорила.

Прижав ладони ко рту, Оля трясется от плача. Слезы на щеках блестят в сумраке как драгоценные камни, ноги подгибаются. Я стою неподвижно, совершенно неспособный переварить услышанное.

— А потом… потом мама… Сказала, надо спрятать. Сказала, не хочет терять обеих дочерей. — Оля давится словами. — Мы перетащили ее сюда ночью и п-прикрыли погреб диваном. Мама как-то уговорила бабушку сказать всем, что мы были у нее в тот вечер, а я… мне сказала молчать. Никому не рассказывать. И я не рассказывала, потому… п-потому что мама сказала не говорить, разве я могла не…

Она подается вперед, чтобы уткнуться лицом мне в грудь. Машинально глажу ее по плечам, бездумно глядя в стену.

— Я так… я так хотела лежать с ней здесь рядом. Я все время старалась быть с ней рядом, это… ведь мы должны быть вместе. Я хочу быть мертвой как она. Я так хотела, чтобы ее нашли и со мной что-нибудь сделали, но мама… и… я не знаю, меня бы ведь тогда увезли бы куда-то далеко, я бы не смогла быть рядом.

Подвальная темнота пропитывает меня насквозь, заполняя тоской и холодом. Я словно стою на тонкой леске над пропастью, и ветер вот-вот столкнет вниз. Нет ни злобы, ни удивления, только едва уловимая жалость к хрупкой искалеченной девочке, плачущей мне в футболку.

Едва соображая, что делаю, я беру Олю за руку и аккуратно, но настойчиво веду в сторону Ани. В груди медленно поднимается пожар, испепеляя нутро дотла.

— Иди, — говорю. — Она попросила, чтобы я привел тебя к ней.

Оля вскидывает воспаленные глаза.

— Это все правда, — киваю. — Тот ритуал — это правда. Иначе мы бы тут не оказались. Теперь ты можешь поверить.

Всхлипывая и икая, Оля опускается рядом с Аней. Мокрые от слез пальцы тянутся к мертвой запавшей щеке.

Фонарик гаснет, и все погружается в кромешную темноту, только наверху едва желтится квадрат люка. Прислушиваюсь — ни плача, ни дыхания, ни шуршания одежды. У меня уходит несколько минут, чтобы нащупать на полу телефон, а потом я выбираюсь наружу и долго смотрю в открытый погреб, зная, что не буду возвращаться.

Потому что там больше никого нет.

Автор: Игорь Шанин