Интервью ветеранов ФГБУ "ВНИИОкеангеология" к дню Победы, 9 мая

Ольга Николаевна, где и как застало Вас известие о войне? Какие чувства вызвало?

Мне было 8 лет, это был воскресный день, мы гуляли в Таврическом саду. Точный момент я уже не помню, но, как многих, застало в это время. Всю блокаду я здесь была.

То есть всю блокаду Вы пережили здесь?

Да, здесь, в этой квартире. Может быть, это и помогло в том смысле, что у нас очень большие бомбёжки были на Дегтярной улице, и там много домов было разбомблено. Потому что тут и вокзал, и Институт гематологии, где кровь переливают, и Смольный. Но в наш дом только 4 «зажигалки» попало, так что дом устоял и даже стёкла все остались целы. Поэтому в этом смысле нам, конечно, повезло.

Какое участие в войне, на фронте и в тылу принимали Ваши близкие?

У меня дядюшка прошёл всю войну и, по-моему, в Праге кончил войну. Причем у меня такое впечатление, что он даже не был ранен: не помню, чтоб были рассказы о ранениях. Хотя на войне он женился на медсестре, и они прожили до её трагической кончины.

Моя мама умерла рано, воспитывалась я в семье её старшей сестры и мужа сестры, которые фактически заменили мне родителей с пяти лет. И моего второго отца – моего дядю – призвали сразу, как началась война ночью. Он всю блокаду работал, служил в военкомате Смольнинского района на Невском проспекте. Так что всю войну здесь был на казарменном положении. Иногда только приходил домой, ставили самовар, выпивал по 10-11 стаканов кипятку, потому что, как и все, голодали.

Расскажите о бытовых трудностях. Как Вы их преодолевали?

Ну, знаете, у нас, не знаю каким образом это произошло… Мы жили в соседней комнате, она узкая, длинная, и была узкая печка голландская. Она на две стороны, тут топка, а здесь бабушка жила. И, видимо, летом, предчувствуя, может, плиту маленькую из кирпича поставили. Топка была введена в эту круглую печку. А от военкомата дали направление на разборку деревянного дома – у Суворовского был деревянный двухэтажный дом. Такие дома ещё были, их разбирали на дрова. И у моего отца был наряд на работу и ордер на какое-то количество дров. И таким образом у нас всё-таки были дрова. Поэтому всё-таки мы так не страдали. Зима же была очень холодная, но была возможность подтопить и что-то приготовить на этой маленькой плите. А за водой же приходилось ходить. И в ноябре, на Кирилловской улице были люки, где была вода (как колодец). И мама меня взяла туда с собой. Но я как-то ничего не видела, может, трупы были по пути, но я просто не знала и не обращала внимания. Только помню эти сценки, как люди, кто во что, набирают воду. Но я так замерзла, что больше мама с собой меня не брала. Практически всю зиму я просидела дома, никуда не выходила. Ну а мама с её подругой ходили за водой к Неве. Я вообще сейчас поражаюсь: там же очень высокая набережная, обрывистый берег. Спуститься-то ещё ладно, но как подняться, когда всё обледенело и руки заняты – я вообще не представляю. Но, по малости лет, в тот момент об этом не очень думалось. Так что мама выдержала, конечно, очень много, и вдобавок она ещё сдавала кровь. И у неё было письмо от воина. Я потом это письмо и часть документов передала в музей обороны и блокады Ленинграда. В общем, мама ещё и сдавала кровь в таком состоянии. Это, конечно, было очень тяжело. Я ещё удивляюсь: туалет же не работал и всё выбрасывалось на улицу. Как весна началась, стали очищать город. И это удивительно, что не было никакой инфекции в городе.

А школы работали. Поскольку мне было 8 лет, меня должны были эвакуировать, предлагали вывезти, пока можно было. Но отец сказал, не надо и мы все вместе должны держаться. Может быть, это и спасло тоже. Потому что многие погибли во время дороги. И вот, зиму я просидела, а в апреле 42-го года уже пошла в школу. В дальнейшем я разговаривала со своими одноклассниками – они даже раньше ещё начинали учиться. Помню, с утра мы приходили, нас кормили пшённой кашей, и какая-то девочка говорит: «Фу, опять эта пшённая каша!». То есть в разных семьях было по-разному.

Мы знаем, что советские граждане проявляли массовый героизм. Что для Вас было источником мужества?

Было необходимо. Я тогда была совершенная девчонка, полностью ребёнок. И потом, я была в домашних условиях, в тепле. Голод был. Делали студень из столярного клея, потому что столярный клей – это выварка из костей. Это всё-таки органика. Добавляли перец, лавровый лист и казалось, вот кончится война, вот наварю столярного клея – это так вкусно! А мама носила на базар вещи. Лакомством была так называемая дуранда – чёрные такие жмыхи, подсолнечные, выжимки после маслоделия. Это казалось таким лакомством, они такие прессованные. Ну, какой кусок тебе попадётся – какой дадут за какую-то вещь. Ну, это уже 42-ой год – 43-ий. В 43-ем, конечно, лучше уже всё стало.

А в школу я в 42-ом пошла. Нас вывозили, насколько возможно, загород. К детям, конечно, хорошее отношение было: там школьное питание всё-таки. Это хоть немножко, но по сравнению с теми, кто вообще ничего себе позволить не мог…

У папы перед войной как раз умер отец, и его маму привезли сюда. Она моя бабушка, конечно, хоть и не по крови. Поэтому моей маме приходилось и о ней заботиться, конечно. А потом у отца начали опухать ноги, и она сама, на саночках, еле-еле, везла его в больницу. То есть на ней, на женщине, не очень здоровой, хотя и молодой по возрасту ещё, лежал очень большой груз ответственности. Вот это вообще людей, конечно, поддерживало – ответственность. Ну а так поддержкой для нас еда была. Мы с мамой моего отца – я её тётей Сашей называла – кусочки хлеба отрезали. Если горбушка – это вообще счастье! Потому что сытнее казалось.

 Хотелось бы теперь спросить про радостные воспоминания, про День Победы. Где Вы были, что делали и что чувствовали в этот день?

Ну непосредственно, как узнала про это, я, откровенно говоря, не помню. Только то, что это, конечно, очень радостно было. Люди незнакомые могли встречаться, обниматься, целоваться, это всё такое очень искреннее. Вообще тепла было больше как-то среди людей, более внимательно.

Потому что мама моя сначала не работала, потом в 42-ом году она пошла на работу в госпиталь института. Бабушка врач, работала в этом институте с 4-го года. Она устроила маму лаборантом, её всему научили. И необходимость работы, вид страданий воинов, которые там лежали, конечно, повлияли на неё. А в 43-ем году меня тоже положили, потому что дистрофия была. В январе 43-его я лежала там, в институте усовершенствования врачей (он тогда так назывался), напротив Таврического сада. Мы там вышивали, как женщины, особенно я. Не помню, о чем я тогда думала. И нас выписали, потому что (это потом я уже поняла) начались бои за прорыв блокады, было много раненных и всех гражданских, конечно, освободили. А потом мне пришлось летом того же года пролежать в детской больнице на Очаковской. Там лежала, ноги отнимались.

Долго Вы восстанавливались от дистрофии, тяжело было набрать вес?

Вы знаете, я этого не помню, потому что ведь разные есть стадии. У меня не было такого, что кожа да кости. Потом, поскольку отец был военный, он оставлял паёк. А, кроме того, напротив нас было училище связи, и уже в конце войны там квашенная капуста была, нам давали. Но, видимо, дети есть дети. Потому что в школе мы оставались до прихода родных, играли, учили уроки. В этом смысле дети оставались детьми. Нас там немножко подкармливали. У нас был довольно большой класс. В 42-ом я училась на Моисеенко, потом в 165-ой, а с 43-44-ых – в бывшей гоголевской гимназии. В то время все, кто учился там, блокадниками были. Потому что только с 45-го года стали приезжать, когда город открыли. Тут таких совсем измождённых не было, потому что кого-то вывезли, а кто-то не пережил этого.

Какое напутственное слово Вы скажете современному молодому поколению?

Быть дружными. Потому что у нас до сих пор, к сожалению, это уходит. У меня как раз круг общения был – мои одноклассницы. Ну, частично те, с кем я училась в университете, с работы – более старший народ, их уже давно нет. А блокадницы как раз, кто дожил… Но они, стали уходить с прошлого года. Мой круг стал сужаться. Сейчас, насколько я слышу, в классах нет такой дружбы, как у нас была. Это очень важно, особенно когда люди становятся старше.

Да, это замечательно спустя столько лет оставаться друзьями поддерживать связь.

Да, потому что, понимаете, сейчас у меня есть люди, с которыми я общаюсь. Но это поколение уже следующее. Если мне 90, им около 70. Когда слушаю радио, у них музыка уже другая. Уже интересы: музыкальные, литературные – это у каждого возраста своё. Поэтому, когда люди уходят – вот хочется с кем-то поговорить на эту тему, а поговорить уже не с кем. И это очень горько. Тем более, что у одной моей одноклассницы полная потеря памяти. Она ничего не помнит, но помнит моё имя. Живет с внуком своей сестры, он за ней ухаживает, и она просит, чтоб он набрал мой номер поговорить со мной. Ну, я тоже ей звоню время от времени. Причём разговор такой сугубо «что ты делала?»: сама о себе она рассказать уже ничего не может или говорит, что ездила на дачу, хотя вообще не выходит из дома. Так что вот это очень горько. Поэтому желательно быть дружными, доброжелательными, что очень важно.

Спасибо! Хотела ещё спросить: у вас стоит фортепиано, вы играете?

Вы знаете, меня бабушка учила играть, но я к этому была равнодушна. Единственное – в школе, я помню, танцевали в 4-5 классе, я немножко играла. Так что я, к сожалению, не играю, хотя вообще-то очень люблю фортепиано, поэтому раньше с бабушкой с удовольствием ходили на фортепианные концерты.

Спасибо вам большое за такой разговор!

Пожалуйста. Спасибо вам. 

Интервью провела: Бешок Марина Михайловна
Текст подготовили: Бешок Марина Михайловна, Урванцев Дмитрий Максимович