Интервью с основателем лейбла Ored Recordings Булатом Халиловым — о музыке на Северном Кавказе, Русско-кавказской войне и группе Jrpjej
В русскоязычном пространстве все чаще стали задумываться о своих корнях и культуре регионов. Кабардино-Балкария — одна из многих территорий России, затронутых политикой империализма. Группа Jrpjej и лейбл из Ored Recordings, на котором она выпускается, уже много лет продвигает идею деколонизации культуры российских регионов. Лейбл из Нальчика кочует в поисках традиционной музыки по селам и аулам Карачаево-Черкесии, Кабардино-Балкарии, Осетии, Адыгеи и других кавказских регионов. Нади поговорила с менеджером группы и создателем лейбла Булатом Халиловым о том, как живет лейбл и как формируется музыкальная сцена Северного Кавказа.
— Расскажите, в чем специфика работы этнографического лейбла? Как вы работаете с исполнителями?
— В 2012 году мы пригласили в экспедицию Винсента Муна — французского режиссера, который путешествует по миру, записывает традиционную, духовную, сакральную музыку разных народов и снимает фильмы. Вместе с ним мы сделали проект OKO Carnets de Russie — ездили по Кавказу, по, скажем так, русским регионам России, и записывали разную музыку. Проект закончился, и мы с Тимуром Кодзоковым, с которым сейчас делаем Ored Recordings, стали думать, куда двигаться дальше. Изначально мы хотели записывать традиционную музыку и подавать ее безо всякого исторического контекста, пытаясь высветить именно ее художественные особенности. Мы считали, что все зациклились на контексте вокруг традиционной музыки, а саму музыку забыли, поэтому мы будем раскрывать ее содержание. Мы эту идею не забросили, но со временем, может быть даже во время первой экспедиции, стало понятно, что про контекст, в котором музыка существует, забывать нельзя — он также важен и никак не мешает получать эстетическое впечатление.
Итак, мы решили сконцентрироваться на том, чтобы рассказать о тех условиях, в которых появилась та или иная музыка. Проблема была с тем, что мы не могли даже просто услышать ту музыку, которой хотели заняться — ее не было на стриминговых сервисах или где-то в интернете, ее лишь исполняли местах — в селах или аулах. Мы стали путешествовать и записывать то, что мы слышим. И если изначально наша деятельность была именно этнографическая — мы едем в поле и записываем то, что есть, то сегодня, если брать, например, черкесскую среду, мы часто сами формируем исполнителей. Jrpjej — это первый опыт, где мы собрались с друзьями. Участники что первого состава, что второго — это люди, которые сами пришли к традиционной музыке, а до этого слушали либо авангардную, либо эстрадную музыку.
Как группа они не просто воспроизводят музыку, которую мы слышим в архивах или в экспедициях, а ее творчески переосмысляют, но при этом нам важно, чтобы это не звучало как гибрид. Все условные эксперименты все-таки укладываются в рамки канона, каким мы его себе представляем. Традиционную музыку невозможно возрождать, но ее можно делать заново. Каждый раз, когда ты ей занимаешься, ты делаешь что-то свое на основе старого, даже если это реконструкции. Сейчас молодых групп, которые пытаются что-то свое сделать в рамках традиций, все больше и больше.
— Насколько черкесский язык интегрирован в вашу среду? В одном из старых интервью вы упоминали, что до двадцати лет не говорили на черкесском. Есть ли различие между тем, какой язык предпочитают в городской и сельской местностях?
— В семье я говорю и на русском, и на черкесском. Раньше русскоговорящая и черкесскоговорящая среды высмеивали друг друга. Если ты поехал в село и говоришь по-русски — над тобой смеются, если ты приехал из села и говоришь в городе на родном языке или по-русски с сильным акцентом — над тобой смеются.
— С черкесскими музыкантами вы тоже в основном разговариваете на черкесском?
— Нет, потому что Тимур, например, не знает языка, да и мы все-таки русский язык знаем лучше, чем родной. Если Тимура, допустим, нет, то мы смешиваем оба языка. Наш гармонист Алан — репатриант из Сирии, он потомок мухаджиров, которые после Русско-кавказской войны отправились в Сирию, и так как он абадзех (субэтнос черкесов — Прим. авторки), у него свой говор, поэтому нам иногда легче переходить на русский, чтобы объясниться. Я сам говорю на родном хуже, чем мог бы: мой дедушка — мулла, он был репрессирован и отправлен в Сибирь. Он бежал из ссылки, но не мог вернуться домой — его бы расстреляли. Поэтому сперва он осел в Северной Осетии, где встретил мою бабушку, осетинку. Потом они переехали всей семьей в Дагестан, Хасавюрт, где вырос мой отец. Его мама не говорила на черкесском, отец не говорил на осетинском, а вокруг все были чеченцы и люди разных народов Дагестана, поэтому мой отец родной язык не знает, в то время как мама дома говорила со мной на родном. Это политическая проблема. Когда подростком я был носителем колониальной оптики, я думал — зачем на родном языке говорить, когда можно на русском или английском. Это было связано с тем, что национальное движение было глубоко консервативным, но, мне кажется, на каких-то этапах национальным сообществам приходится быть консервативными, иначе они растворятся. К счастью, сегодня условия другие, и говорить на родном языке это уже, во-первых, нормально, часто даже престижно или просто прикольно — уже такие коннотации начинают появляться, это радует.
— Была ли деколониальность изначально вписана в концепцию лейбла? Или сперва вы думали больше именно о музыкальной части?
— Мы в самом начале даже не знали таких слов, как деколонизация. Нам не нравилось только, что музыку, которую мы хотим послушать, мы не можем найти, и да, думали над звучанием. Мы хотели делать лейбл по принципам панк- или нойз-лейбла, но при этом издавать традиционную музыку. Однако чем больше мы погружались в контекст, тем больше разных смыслов нам открывалось, и стало очевидно, что проблемы, связянные с традиционной музыкой, касаются не только нацменьшинств. Это дурацкое слово, и я — носитель колониальной оптики, я думаю, все мы в какой-то мере носители колониальной оптики, ее тяжело переосмыслить. Суть проблемы не только в том, что традиционную музыку редко записывают, а в том, эта музыка воспринимается не как музыка, а как фольклор, и ее исполнители просто выпадают из соответствующих контекстов, как будто они занимаются чем-то не тем, чем другие исполнители. Это происходит в силу причин не художественных, а именно социальных, культурных и политических. Когда ты видишь ситуацию, в которой оказалась традиционная музыка, то не можешь не заниматься деколонизацией.
— Как сложилась группа Jrpjej? Вы упомянули, что ее участники слушали другую музыку и использовали колониальную оптику. Как они пришли к посттрадиционному стилю?
— История начинается в 2014 году, когда мы нашли исполнителя Темболата из Кабардино-Балкарии. Наша черкесская музыка — это в основном канон: солист, хор, подголосок под него и инструменты. Темболат никак не мог найти себе людей, с кем он мог бы играть на постоянной основе. Он выработал свой стиль сольного исполнения, мы это записали, нам понравилось, а так как Тимур и сам музыкант, в процессе записи он решил попробовать сыграть с Темболатом, и это идея привела нас к созданию группы «Хьэгъэудж гуп», которая существует по сей день. Другие участники этой группы — Тимур, Бибарс и Башир – ушли из проекта и создали свою группу. Сперва это было безымянное трио, потом мы нашли название Jrpjej, что значит «эхо».
Бибарс — репатриант из Сирии, он стал главным вокалистом. Он позвал своего друга Алана, который играет на аккордеоне, позже пришел Тамерлан Васильев — так сформировался первый состав Jrpjej, с которым выпустили первый альбом, Qoror. Когда Бибарс приехал на родину, ему было интересно проникнуть глубже в культуру. Поселился он в Майкопе, там нашел Замудина Гучева из ансамбля «Жыу». Замудин — человек, который привел нас с Тимуром от блек-метала к традиционной музыке. Когда мы пришли на концерт «Жыу», то услышали Бибарса, который уже погрузился в культуру черкесов. Дальше перед нами не стояло вопроса, что исполнять. Это конечно, не значит, что Бибарс перестал слушать условную Metallica и слушает только традиционную музыку. Например, Алан не очень много музыки слушает, только сирийскую попсу какую-нибудь и Омара Сулеймана. Когда он жил в Сирии, черкесы часто проводили игрища, в центре которых был аккордеон. У него на телефоне были записи разных традиционных мелодий, и дома он переслушивал их и играл сам.
После выпуска Qoror мы ездили с концертами. Все было хорошо, но мы разошлись в плане дальнейшего эстетического направления, так что Бибарс, Тамерлан и Башир ушли из группы. На какой-то момент это было трио: Алан, Тимур и Бибарс (я был скорее менеджером и продюсером). Когда Бибарс ушел, нам предстоял важный концерт. Мы искали женский голос и нашли Дайану Кулову. Она из кабардино-балкарской эстрадной династии. Ее родители — кавказские поп-исполнители. Ее бабушка пела, отец — вокалист и директор театра песни «АмикС» (но это совсем другая музыка). Так случилось, что из-за экстренных обстоятельств Дайана и Алан стали главными голосами группы. Дайана говорила, что до того, как она в группу пришла, думала, что традиционная музыка — это что-то скучное и для радикальных националистов. Мне кажется, со временем этот стереотип разрушается, и все больше и больше людей начинают в такую музыку проникать.
— Выкладывая релиз After The War Comes Funeral: Circassian Songs of Resistance and Sorrow 1763–1864, вы написали в соцсетях лейбла про черкесский контекст, о том как Русско-кавказскую войну воспринимают черкесы. Как вы проводили 21 мая, день памяти жертв Русско-кавказской войны, до и после пандемии?
— Когда я учился в школе, мне было без разницы, что там происходит — кто-то собирается, ну и ладно (речь идет про шествия, которые регулярно проходили в Нальчике 21 мая — Прим. авторки). Хотя в школе нам говорили: «Кабардинцы, адыгейцы и черкесы в Карачаево-Черкесии — это очень разные народы». И я этого не мог понять: почему у них язык похож на наш, и я почти его понимаю, но мы совсем разные народы? Почему кабардинцы себя на родном языке называют «адыга»? Но ответить на эти вопросы я не мог. Со временем, особенно когда мы начали заниматься традиционной музыкой, года с 2011-го, эти вопросы стали вставать все острее.
Ты не можешь обойти проблему Русско-кавказской войны. У нас в университетах есть предмет «История Кабардино-Балкарии», и он преподается весьма странно: то с излишней эмоциональностью, когда в учебнике написано как «кровь младенцев стекала в реки», то наоборот — «ничего не было, какая-то трагедия произошла, но мы теперь вместе, и как же нам хорошо вместе». В одной системе уживаются две полярные риторики.
Мы начали ходить на эти шествия примерно с 2013 года. Нам было важно, что хотя в черкесском художественном, культурном сообществе есть люди, с которыми мы не согласны и которые не согласны с нами, в этот день мы не будем разбираться, что мы там думаем про музыку и про то, как наше сообщество должно развиваться. Мы становимся все вместе — без радикализма, но с четким пониманием, что мы делаем: мы отмечаем этот день. И так было очень долго, до пандемии.
Во время пандемии шествие не разрешили, и это не вызвало никакой бурной реакции. А сейчас вроде каким-то магическим образом все победили коронавирус, собираться можно. Но в этом году — не знаю была ли это инициатива из Москвы или Международной черкесской ассоциации (которую подавляющее число черкесов считает античеркесским объединением) — было решено не проводить траурное шествие. То есть траурные мероприятия, митинги — можно, культурные мероприятия в музеях — можно, многотысячное шествие по центральной улице Нальчика к памятнику жертвам Кавказской войны — нельзя. Это было странно, и когда у властей и у Международной черкесской ассоциации спрашивали, с чем это связано, они сперва ответили, что наши общественники не успели вовремя подать заявку (что, конечно, очень смешно — никогда такой проблемы не было, а в этот раз появилась). Потом они сказали, что траурное шествие отменяется в связи со спецоперацией в Украине. В чем связь спецоперации и траурного шествия в Нальчике — абсолютно непонятно!
Но к счастью, несмотря на запрет, множество людей все-таки пришли. Всадников задерживала полиция. Было непонятно, за что их задерживают, непонятно насколько запрет на шествие законен — это мирная демонстрация, мирное собрание. После этого на митинге около памятника жертвам Кавказской войны директор Международной черкесской ассоциации сказал, что Российская империя спасла черкесов от ассимиляции и что мы должны быть благодарны. Его освистали. Возможно, все это дискуссионные моменты, но когда 21 мая, в день траура, руководитель Международной черкесской ассоциации говорит не о трагедии, а о благодарности, о том, что в целом империя принесла добро — наверное, это неуместно, поэтому и вызвало острое негодование. Альбом мы начали готовить 18 мая, когда узнали, что шествие отменили и нам, как лейблу, нужно приготовить какое-то высказывание. Поэтому, возможно, по звучанию он не так хорош, каким мог бы быть.
— Удивляет выбор локаций для ваших концертов. Это либо московский клуб, либо вечер у костра во владикавказском «Портале». Как вы выбираете места, где будете играть?
— Где можем — там и проводим. Конечно, пространство тоже диктует, как наша музыка будет звучать. Но мы и не думаем, что наша музыка — это только для залов, для оркестров или ансамблей. Мастерство музыкантов и глубина художественного контекста нашей музыки как раз в том, что она может интересно звучать в абсолютно разных местах. Если мы выступаем в каком-нибудь храме, в костеле, например, то быстрые, танцевальные песни будут звучать не очень в тему. Если это концерт для большого количества человек, то делать лекционную часть, как в «Мутаборе», это тоже странно. Каждый раз мы смотрим на акустику, на количество зрителей, на аудиторию площадки, и затем понимаем, как нам раскрыть свою музыку именно тут.
.
— Можете ли вы рассказать о других лейблах и исполнителях России и Северного Кавказа, которые занимаются музыкой с деколониальных позиций?
— Если брать самых близких к нам по подходу в России, это, наверное, Antonovka Records. Парня, который это делает, зовут Антон Апостол — он, как и мы, ездит в экспедиции. Он был и в Адыгее, и в Руанде, и в Грузии. Он уже релизов семьдесят за два-три года издал, рекомендую обратить внимание на него. Кроме того, есть много разных локальных сообществ, которые может и не работают с традиционной музыкой, но посыл и принципы которых нам очень нравятся. Якутский лейбл «Юность Севера». Ребята занимаются шумовой и панк-музыкой, у них очень сильный локальный посыл. Они делают музыку сами для себя, но делятся с нами. Это сильно объединяет и людей из разных регионов, и жителей Якутии.
В Ижевске есть целых два интересных объединения: это ABCD (ANY BODY CAN DANCE), которые раскрывают местный контекст через танцевальную музыку.
9January Records — у этого лейбла больший стилистический разброс. Один из их подписантов, с которым мы часто работаем, это удмуртская группа post-dukes, которая соединяет традиционную удмуртскую музыку с фолктроникой, с электронной музыкой.
Klammklang изначально был лейблом из Красноярска, его делает Стас Шарифуллин. Сегодня проект очень сильно сконцентрировался на медиа: на статьях, на каких-то карточках, и полностью посвящен деколонизации. То, что делает Стас, сейчас очень важно. Из интересных исполнителей, я надеюсь, что уже этим летом мы издадим карачаевцев Gollu, черкесов из Адыгеи Myst, и два осетинских ансамбля: «Рагон» и «Уацамонга».
Группа Jrpjej отправляется в европейский тур, следить за группой и лейблом можно в телеграм-канале Ored Recordings.
Материал подготовила Нади.
Другие материалы и новости читайте в телеграм-канале медиа «Рубежи».