Интервью с рассекреченным минским палачом (ОСТОРОЖНО! Много текста и без мата)
МатерикОлег Алкаев – бывший начальник СИЗО № 1 в Минске. В 1996-2001 он был руководителем команды, исполняющей смертные приговоры. После окончания службы получил политическое убежище в Германии, и живет там до сих пор.
Интервьюер: Сколько человек было расстреляно за все время вашей службы,?
Олег Алкаев: Пока я был руководителем, около 150 человек.
И: Вам лично было кого-нибудь жалко из всех 150 человек?
О. А.: Ну, молодых. Когда они еще не стали закоренелыми преступниками и попали под влияние других бандитов.
И: Они плачут перед расстрелом?
О. А.: Ну там плачут многие. На это никто внимания не обращает. Они же уже практически безумные. Человек может плакать, может под себя сходить от страха.
И: А Вы сами плакали?
О. А.: Нет. Все люди были виновные.
И: Вы помните день, когда вам впервые пришлось исполнить смертный приговор?
О. А.: Да, я помню. По просьбе одного чиновника из МВД приговор нужно было исполнить до Нового года. Мне поступила просьба 25 декабря. Перед праздниками, конечно, не хотелось возиться со всем этим. Но тут личная просьба министра, министру же не откажешь. И вот, 30 числа мне пришлось исполнять приговор и попутно еще пятерых расстрелять. Чтобы потом не возиться.
И: Смертники не знают, когда их приговор исполнят?
О. А.: Они не знают, но чувствуют. Где-то за десять дней их собирают в одной камере. Они уже тогда понимают, зачем их собрали, и ждут исполнения приговора. Даже мои коллеги не знают дату приговора. Объявляешь за два часа.
И: Их прямо в СИЗО расстреливали?
О. А.: Их расстреливали в лесу, привозили на специальном автомобиле со специальной охраной. Под покровом ночи. Машина ничем не обозначена, ничем не узнаваема. Номера была возможность менять. В целях конспирации в лес въезжали без света абсолютно. Когда уже углублялись в лес, включали фары. Сам момент съезда в лес никто не мог видеть.
И: В случае нападения на кортеж тоже есть определенные указания?
О. А.: Да, нас заранее предупреждали, что нападение планируется. Обычно родственники до последнего стараются что-то изменить в защиту своих близких. Тогда сотрудники должны расстрелять приговоренных прямо в машине.
И: Вы приехали в лес. Как дальше все происходило?
О. А.: Просто спрашивали: «Начнем?» – и начинали. Машина открывается, первого выводят, подводят к яме, ставят на колени – и все, пуля в затылок. Сбрасывают.
И: А на колени зачем ставить?
О. А.: Ну, стрелять удобнее. Это же не война. Здесь уже надо подумать об исполнителе.
И: Есть популярная теория, что якобы во время расстрела стоит несколько человек, у некоторых из них холостые пули, чтобы не мучила совесть.
О. А.: Да нет. Никого там совесть не мучает. Все знают, что они делают. Были запасные стрелки, но стрелял один.
И: Один раз?
О. А.: Не один раз. Иногда, было и по четыре выстрела. Ну не получается с первой пули. Человек без сознания, но живет еще. Врач подходит, говорит, что живой. Тут два варианта: подождать, пока умрет (а это долго), или повторить. Решение я принимал – командовал, чтобы повторили. С одного выстрела человек часто умирал, но не всегда.
И: Есть определенное место, куда надо попасть?
О. А.: В мозжечок, врач так говорил. Но где он у каждого находится… Не будешь же каждому циркулем отмерять, где он. А так, получается голова уже не работает, а сердце работает. Чтобы все это разом отключить, нужно попасть очень метко.
И: Когда вы наблюдали, что у вас внутри происходило?
О. А.: Да ничего. Я наблюдал, и в первый раз меня поразил большой фонтан крови. Я не ожидал, что у человека в голове может быть столько крови.
И: Глаза видели чьи-нибудь?
О. А.: Это ночью. Какие там глаза могут быть. Там фонариком затылок осветили, а второй пулю пустил. Процесс быстро происходит. Шесть человек за 3-4 минуты.
И: Дальше что происходит, после выстрела?
О. А.: Сбрасывали в яму.
И: Просто толкали?
О. А.: Нет-нет, пока еще живой был заключенный, надевали веревку на шею. Они сами не знали, для чего и почему. Не сопротивлялись, да и сопротивляться не могли. Я сам не понимал, для чего веревка, а потом понял – удобнее в яму сбрасывать. Потянули за веревку с другой стороны могилы и сбросили в яму. Вот и весь секрет. А иначе нужно подходить двоим, брать за подмышки – в крови замараешься и прочее.
И: Выводят по одному из машины, остальные сидят. Естественно, они слышат выстрелы?
О. А.: Конечно, они слышат. Пусть слабо, но выстрелы все равно слышны. В лесу же тишина.
И: Они как-то реагировали в машине?
О. А.: Да уже никак. Своими же ногами идут, становятся, молчат. Это уже безумные люди.
И: В тот первый вечер вы помните состояние, как вы вернулись? И как спали первую ночь?
О. А.: Я вообще не спал. Только закрывал глаза, как видел фонтан крови. Для меня это были новые ощущения, необычные.
И: Как кошмар?
О. А.: Ну да, поэтому я не спал двое или трое суток. Потом спрашиваю своих бойцов, что делать. Они говорят, что ничего не сделаешь, надо махануть пару стаканов. Так и действительно, потом помогло. Я и забыл.
И: Приговоренные к смертной казни, дожидаясь приговора, пытались покончить с собой? Бывали случаи?
О. А.: Бывали. В мою бытность двое покончили с собой. В одной камере на одной веревке. Один повесился, другой его снял, положил на кровать. Потом дождался обхода контролера. Контролеры каждые семь минут обходят. Он положил сокамерника и сам лег, будто спят. В следующие 7 минут и сам повесился. Контролер заметил, поднял тревогу, но спасти не успели.
И: Вы рассказывали, что у смертников есть несколько стадий борьбы за свою жизнь. Можете рассказать о них?
О. А.: Начиная со смертного приговора, они уже меняют ориентиры. Вчера для него было ценно, например, послать воздушный поцелуй из зала суда любимой женщине, а на второй день, когда читают приговор, ему на психику это давит.
Они же слово «расстрел» в своем приговоре зачеркивают, пока читают.
И: То есть, берут карандаш и зачеркивают?
О. А.: Да, именно так. 90% смертников так делают. Они не могут его читать. Для них даже видеть это слово – огромный стресс.
Начинается борьба за жизнь, она переходит в другую фазу. Они начинают требовать от матерей помощи, мол «ты что, хочешь, чтобы меня на органы разобрали? Закопали, как собаку?». Начинают использовать священников. Тайну исповеди мы не могли соблюдать, все-таки режим. Смертники не каялись, а говорили, что они не виновны. Просили написать помилование за них. Любые способы использовали. Бывало, что братья родные сидели. И кричали друг другу: «Возьми вину на себя!».
Один, помню, еще приговор не получил, а сидел в обычной камере, понимал, что получит расстрел. Там сидели отдельно заключенные ВИЧ-инфицированные, вот он у них просил крови. Не знаю, как – на ватке или еще как. Он хотел эту кровь втереть себе в рану, думал, если СПИДом заразится, то его не расстреляют.
И: А их не расстреливают?
О. А.: Да почему нет? Расстреливают. Один себе глаза выколол – тоже считал, что слепого не расстреляют. Потому за ними особый надзор.
И: Родственникам тела никогда не выдавались?
О. А.: Нет. Ну так в законе написано. Место захоронения не указывается и не обозначается, тела не выдаются.
И: И где эти полянки, куда вы по ночам выезжали, никто никогда не узнает?
О. А.: Никто и никогда. Ну, родственников же никто в известность не ставит. Они обычно приходят на свидания раз в месяц – раньше были свидания, а тут пришли, и его нет. – «Убыл по приговору».
Куда убыл? Родственники сами придумали такую версию, что куда-то на урановые рудники на секретные предприятия какие-то. Мы не опровергали, наоборот старались поддерживать эту версию, чтобы им легче было.
И: Были моменты перед самим расстрелом, когда люди просили выпить или закурить?
О. А.: Нет, выпить никто не просил. Для них это уже неважно. Был такой случай, не со мной, когда один коллега попросил руководителя дать смертнику сигарету выкурить. Он разрешил. И смертник уже стоя на краю почти перед могилой, держал сигарету в зубах. Но он не курил – понимал, что будет жить, пока горит огонек. Там оставалось две-три затяжки, и вдруг исполнитель стреляет.
И руководитель говорит: «Ну что ты, зачем так поступил?» – «Вы же сказали, чтобы он легко умер, вот я и сделал так. Он думал, ему еще долго жить – еще три затяжки было. Для него-то это целая жизнь, вот я ее и облегчил».
И: Расстрельная команда – это сколько человек?
О. А.: Тринадцать. Там обычные сотрудники: днем он может быть режимником, оперативником, бухгалтером – кем угодно. В учреждении никто не знал, кто персонально работает. Не дай бог он кому-то брякнет: жене, соседу или коллеге – всё, не будет его там, вся его жизнь испортится. Поэтому никто не говорил, никто не знал, что я этим занимаюсь. Все, кто имел даже косвенное участие, были под жестким контролем.
И: То есть они должны были отлучаться на расстрел под видом того, что у них рабочие дела?
О. А.: Да, зашифровка, небольшое легендирование. Зуб заболел – пошел к врачу, например. Я был начальник и мог любому придумать легенду – вопросы конспирации входили в мои самые главные обязанности. Семьи тоже не знали, у меня жена узнала из газеты.
И: Что она сказала, когда прочла статью?
О. А.: Да ничего она не сказала, я в тот день уехал в Москву, и больше меня никто не видел.
И: Участники расстрелов получали за это дополнительную зарплату?
О. А.: Да. Она небольшая – примерно треть от зарплаты. В то время около $50.
И: И все одинаково получали: неважно, ты врач или ты стреляешь?
О. А.: Нет, не все одинаково получали. Немножко больше получал исполнитель – тот, кто на курок нажимал. Но это было процентов на пять больше. Это не считалось главной работой, кстати. Главными были люди, которые оборудовали места захоронения, занимались конспирацией. У них ответственность другая, а тут подошел, на курок нажал и всё.
И: Из какого оружия расстреливали?
О. А.: Это обычный пистолет штатный 6ПБ-9 с глушителем.
И: Вы сами хоть раз нажимали на курок?
О. А.: Нет, это ни к чему. Хотя мне бы никто не запретил, потому что там я единственный начальник. Если бы у меня было такое желание, никто бы не смог слова против сказать. Но зачем? Быть любителем-убийцей – это не мой профиль.
И: Ваша задача была отдать команду. Она звучала определенным образом?
О. А.: Да нет, никаких уставных слов нет. Я мог сказать: «Работайте, ребята», – мог рукой махнуть, пальцами щёлкнуть – все знали, что делать. Потом, когда мы работали в помещении, там команда была простая: «На этап» – это чтобы у человека была иллюзия, что его куда-то повезут. На самом деле, через 30 секунд его расстреливали.
И: Что вы изменили в процессе приведения приговора в исполнение?
О. А.: Мне удалось добиться передачек. Пока он передачку не доест, он будет жив. Пусть досыта хоть колбасы поест. Еще стали расстреливать в помещении.
Это абсолютно закрытое учреждение, туда доступ имели только мы. Объявляли приговор, сидя за столом, и тут же через 30 секунд или минуту его расстреливали. Не было уже такого, что тебя еще час за город везут в машине. Человек не успел осознать, что будет расстрелян. Наверное, в этом есть элемент гуманизма.
И: У вас есть дети?
О. А.: Да.
И: Вы с ними когда-нибудь разговаривали о том, чем занимались в СИЗО?
О. А.: Нет, все узнали из газет.
И.: Неужели никто не подошел и не спросил: «Папа, ты действительно расстреливал людей?»
О. А.: Когда уже про меня напечатали, спрашивали, конечно. Ну отвечал, что, расстреливал, да.
И: Никак не изменилось отношение?
О. А.: Нет. У них был выбор отказаться, вообще фамилию поменять. Никто не отказался, не поменял. Они тоже в Германии живут.
И: У вас спрашивали, как вы спите сейчас?
О. А.: Да каждый раз спрашивают – отлично сплю. Без таблеток.
И: Можете объяснить, как вы договорились с собой, чтобы не переживать по этому поводу?
О. А.: А не надо ничего такого делать – организм сам себя защищает. Здесь не надо никакого договора, это нормальное состояние.
И: Ну убивать людей – это ненормальное состояние.
О. А.: Убивать – ненормально, а казнить – почему же нет? Почему судья спит спокойно, который назначает эту казнь? Почему-то осуждают всегда исполнителя. Заказчик кто у нас? Государство. Так спросите у него.
И: За 150 человек, расстрелянных при вашей службе, вам никогда не было стыдно?
О. А.: Нет. Это работа была. Почему президентам не стыдно, которые на войну посылают других? Вот им стыдно должно быть: они сами не идут, а ребят отправляют «за родину».