Интерлюдии

# Интерлюдия: Аня

Операционный стол холодный, даже через тонкую больничную рубашку. Анестезия отступает волнами — то накрывает туманом, то отпускает в острую ясность. Где-то рядом пищат приборы. Голоса медсестёр сливаются в неразборчивое бормотание.

Я пытаюсь пошевелиться, но тело ватное, чужое. В висках пульсирует — там, где вживили импланты. Говорили, будет больно первые дни. Ничего, я переживала и хуже.

Хуже было год назад.

*Нет. Не думай об этом.*

Но анестезия размывает границы, и память проваливается в ту ночь, как в яму.

---

Декабрь. В избе холодно — печь батя не топил третий день, пропивал последние гроши с дружками. Я сидела в своей комнатке, кутаясь в старое одеяло, когда услышала голоса.

— Серёга, ты ж обещал! — хриплый голос Кольки-Косого. — Долг есть долг!

— Да погоди ты, — батя заплетающимся языком. — Щас... щас что-нибудь придумаем...

Карты шлёпали по столу. Бутылка звякнула. Потом — тишина.

— А дочка-то у тебя ничего, — это уже Витёк, младший из компании. — Рыженькая. Весёленькая.

Сердце ухнуло вниз. Я прижалась спиной к стене.

— Это... это как? — батя икнул.

— А так. Долг — две штуки. А девка... девка долг покроет, даже тебе приплатить останется. Мы ж не звери, по-хорошему. Разок-другой, и квиты.

Тишина. Долгая, тягучая, как смола.

— Ну... — батя откашлялся. — Если по-хорошему...

Не помню, как оказалась у окна. Помню только, что руки тряслись так, что не могла открыть щеколду. Но тут дверь в комнату распахнулась.

Колька и Витёк. Ухмыляются. От них несёт перегаром и потом.

— Иди сюда, красавица, — Колька шагнул ко мне. — Не бойся, мы аккуратно.

Батя стоял в дверях. Смотрел в пол.

— Пап? — голос чужой, тонкий. — Пап, не надо...

— Ты это... — он икнул. — Не упрямься. Долг отдать надо. Ты ж хорошая дочка?

Колька схватил меня за руку. Я попыталась вырваться, но куда там — он в два раза больше.

— Тихо, тихо, — Витёк подошёл сзади. — Сейчас всё быстро будет.

Батя вышел, притворив дверь. Но я слышала, как он стоит за ней. Слышала его пьяный смешок, когда я вскрикнула. Слышала, как он сказал:

— Вы там... это... не стесняйтесь! Девка молодая, выносливая!

Не буду описывать, что было дальше. Скажу только — они не врали. Были "аккуратны". Только синяки оставили там, где под одеждой не видно.

Когда они ушли, довольные, а батя улыбался, пересчитывая какие-то мятые купюры (видимо, всё-таки заплатили сверху), я лежала на полу, глядя в потолок. Всё тело ныло, но хуже была пустота внутри. Как будто что-то важное вырвали и унесли с собой.

Батя вошёл, пошатываясь. Сел на кровать. Посмотрел на меня мутными глазами.

— Ты это... не расстраивайся. Бывает. Жить-то надо.

А потом полез сам. Говорил, что раз уж "распечатали", то и ему можно. Что он отец, имеет право. Что я должна быть благодарна — он меня растил, кормил.

Я не сопротивлялась. Просто лежала и смотрела в потолок, пока он возился, пыхтел, шептал какие-то мерзости про то, какая я "сладкая" и как давно он хотел.

Когда кончил, похлопал по щеке:

— Вот и молодец. Хорошая дочка.

Наутро я собрала вещи и ушла к тётке в Солнечногорск. Батя даже не заметил. Тётка приняла, но в глаза не смотрела — догадывалась, наверное. В деревне все всё знают, просто молчат.

С тех пор я улыбаюсь. Всегда. Хохочу громче всех, флиртую первая, шучу про секс. Потому что если я первая пошучу — надо мной не посмеются. Если я сама полезу — меня не заставят. Если я буду весёлой — никто не увидит, что внутри.

Внутри — дыра. Чёрная, как тот потолок, в который я смотрела.

---

— Аня?

Голос выдёргивает из воспоминаний. Нина стоит рядом, держит за руку. В её глазах — слёзы.

— Ты... ты видела? — хриплю я.

Она кивает. Конечно, видела. Эмпатическая связь, усиленная операцией. Я должна злиться, что она залезла в мою голову, но... но в её глазах нет отвращения. Нет жалости. Только боль. Моя боль, которую она взяла себе.

— Это не твоя вина, — шепчет Нина.

— Знаю, — автоматически отвечаю я. Ложь. Я не знаю. Может, если бы я не улыбалась Витьку на ярмарке? Может, если бы не носила то красное платье? Может...

— Нет, — Нина сжимает мою руку крепче. — Аня, посмотри на меня. Через связь. Почувствуй, что я чувствую.

Я закрываю глаза. Импланты пульсируют, и вдруг я проваливаюсь в неё. В Нину.

И вижу себя её глазами.

Вижу не "испорченную" девку, не "распечатанный" товар. Вижу девочку, которую предали самые близкие. Которая выжила. Которая нашла силы уйти, не сломаться, сохранить способность улыбаться — пусть и как защиту.

Вижу воина, а не жертву.

— У меня тоже была боль, — Нина делится воспоминанием. — Не такая страшная. Но... Дядька мамин, когда мне было двенадцать. Трогал. Мама не верила. Говорила, что я наговариваю. Только Маша верила. Она всегда рядом была. А потом вообще...

Две боли встречаются, переплетаются. И странное дело — вместе они легче. Как будто разделили ношу пополам.

— Они сделали это с нашими телами, — говорит Нина. — Но не с нами. Мы — это не наши тела. Мы — это наш выбор. А ты выбрала жить. Выбрала смеяться, пусть и через боль. Выбрала приехать сюда, начать заново.

Впервые за год я плачу. Не делаю вид, не изображаю — плачу по-настоящему. Слёзы горячие, солёные, настоящие.

Нина обнимает меня, и через связь я чувствую не только её тепло, но и Машу — она тоже подключилась, тоже обнимает, хоть и находится в другой палате. И даже Ира — ворчливая, недоверчивая Ира — посылает волну поддержки.

— Мы теперь связаны, — шепчет Нина. — Все четверо. И что бы ни случилось, ты больше не одна.

Я всхлипываю и вдруг смеюсь — нервно, но искренне.

— Знаешь, а ведь батька оказался прав в одном. Надо жить. Только не так, как он имел в виду. А по-настоящему.

— По-настоящему, — соглашается Нина.

Операционная все ещё холодная. Импланты всё ещё болят. Но внутри, там, где была чёрная дыра, появляется что-то новое. Не счастье — до него ещё далеко. Но... возможность счастья. Просвет.

И ещё — злость. Правильная, чистая злость. На батьку. На Кольку с Витьком. На всех, кто считает, что может брать, не спрашивая. Корпорация думает, что создаёт покорных кукол? Ошибаются.

Я выжила худшее. Я справлюсь и с ними.

Только теперь я не одна.

— Эй, Нина, — говорю я, утирая слёзы. — А правда, что после модификации мы сможем влиять на эмоции других?

— Вроде того. А что?

Я улыбаюсь. Впервые за год — по-настоящему, не как маска.

— Да так. Думаю, некоторым клиентам стоит почувствовать то, что чувствуют их... работницы. Всю гамму, так сказать.

Нина смотрит на меня с удивлением, потом понимание озаряет её лицо.

— Ты хочешь...

— Я хочу, чтобы они знали. Чувствовали. Каждый грёбаный клиент, который думает, что может купить не только тело, но и душу. Пусть почувствуют, каково это.

— Это опасно, — предупреждает Нина.

— Всё опасно, — пожимаю плечами. — Но теперь у нас есть оружие. И я собираюсь его использовать.

Она сжимает мою руку.

— Вместе?

— Вместе.

Медсестра входит проверить капельницу, и мы обе улыбаемся ей — невинно, мило. Она не знает, что перед ней не жертвы системы, а бомба замедленного действия.

Корпорация хотела создать эмпатов для услаждения богачей?

Получите.

Только вот эмпатия — палка о двух концах. Можно дарить удовольствие.

А можно — показать человеку его настоящее лицо. И некоторым это зрелище не понравится.

Батька научил меня одному: мир жесток, и надо выживать любой ценой.

Нина научила другому: выживать можно по-разному. Можно сломаться и стать таким же, как они. А можно остаться человеком. И бороться.

Я выбираю второе.

И плевать, что впереди. Я уже была в аду. Теперь моя очередь устроить ад тем, кто этого заслуживает.

Только на этот раз — я не одна.

================================================================================

ПРИМЕЧАНИЯ:

- Время: сразу после операции по модификации

- Место: медицинское крыло Башни НовоГрада

- Ключевые моменты: 

 * Формирование связи между девушками

# Интерлюдия: Нина

Аня всё ещё держит мою руку. Её пальцы тёплые, чуть дрожат. Через эмпатическую связь я чувствую, как в ней борются благодарность и страх — благодарность за то, что я приняла её боль, страх, что теперь она должна принять мою.

— Не обязательно, — шепчу я.

— Нет, — она сжимает мою ладонь крепче. — Ты увидела меня. Всю. Теперь моя очередь.

Я закрываю глаза. Импланты пульсируют в висках, и барьеры, которые я так старательно выстраивала годами, начинают рушиться.

— Хорошо, — выдыхаю я. — Смотри.

И впускаю её.

---

Мне одиннадцать. Дядя Коля (не путать с тем Колькой-Косым из деревни Ани — просто несчастливое совпадение имён) приехал жить к нам после того, как его выгнали с работы в городе. Мама вздыхала, но приняла — родная кровь же.

Он был не как другие взрослые. Приносил мне конфеты из города, ленточки для волос, дешёвую бижутерию, которая казалась мне сокровищами. Защищал от мамы, когда она ругала за неубранную избу или порванное платье.

— Не кричи на девочку, Тань, — говорил он, обнимая меня за плечи. — Она же ребёнок ещё. Пусть радуется жизни.

Мама махала рукой и уходила к соседке. А дядя Коля оставался со мной. Учил играть в карты, рассказывал истории про город, слушал мои детские секреты.

— Ты особенная, Нинуш, — говорил он, гладя по голове. — Не такая, как все. Ты чувствуешь людей, правда? Видишь, когда им больно?

Я кивала, радуясь, что хоть кто-то понимает. Маша понимала, но она сестра, а тут — взрослый, который не считает меня странной.

Сначала были просто объятия. Долгие, крепкие, но я не видела в них ничего плохого. Потом — поцелуи в лоб, в щёки, в шею. "Ты же любишь дядю Колю?" — спрашивал он, и я кивала.

Потом стало больнее. 

— Садись ко мне на колени, принцесса, — говорил он вечерами, когда мама уходила подрабатывать уборщицей в сельсовет.

Его руки скользили под платье. Сначала просто по ногам — "проверяю, не отморозила ли ты коленки". Потом выше. А потом...

— Это наш секрет, — шептал он, целуя в макушку. — Особенный секрет для особенной девочки. Другие не поймут. Мама не поймёт. Она обычная, а мы с тобой — особенные.

Я молчала. Что-то внутри кричало, что это неправильно, но он же добрый? Он же заботится? И подарки, и защита от мамы, и понимание моей странности...

Однажды я попыталась отказаться. Сказала, что не хочу садиться на колени, что мне неприятно.

Его лицо изменилось. Стало холодным, чужим.

— Ах так? — он отодвинулся. — Ну и ладно. Значит, ты неблагодарная. Все эти подарки, вся забота... А ты, оказывается, эгоистка. Только брать умеешь, а дать что-то взамен — нет?

Следующие дни он меня игнорировал. Не защищал от мамы, не приносил конфет, смотрел сквозь меня. Это было невыносимо. Я привыкла к его вниманию, к ощущению, что я особенная, что меня понимают.

На третий день я сдалась. Подошла, попросила прощения. Он улыбнулся, обнял, и всё вернулось — и забота, и подарки, и то, что происходило по вечерам.
Как-то я попыталась даже рассказать об этом маме, но она отмахнулась со словами "Да зачем ты на дядьку наговариваешь? Он тебе что плохого сделал? Обиделась на него за что-то что ли?"

— Вот и умница, — шептал он. — Ты же понимаешь, что я тебя люблю? Что всё это — от любви?

Так продолжалось полтора года. Пока однажды я не вошла в дом раньше обычного и не увидела.

Мама сидела на кровати, юбка задрана, блузка расстёгнута. Дядя Коля позади неё, его руки на её груди. Они не услышали, как я вошла.

— ...пятьсот рублей, как договаривались, — говорила мама устало.

— Таня, ну что ты как проститутка какая, — смеялся дядя Коля. — Мы же родственники.

— Родственники, которые трахаются за деньги, — огрызнулась мама. — Давай уже, Нинка скоро придёт.

Я стояла, не в силах пошевелиться. Мама... мама знала? Мама... сама?

Они заметили меня. Мама быстро одёрнула юбку, но без особой паники. Дядя Коля ухмыльнулся.

— А, Нинуш пришла. Ну что, рассказывай, как в школе?

Я не могла говорить. Смотрела на маму, ища в её глазах... что? Стыд? Раскаяние? Но там была только усталость.

Вечером, когда дядя Коля ушёл в сельпо за водкой, я решилась поговорить с ней снова.

— Мам... — голос дрожал. — Дядя Коля... он со мной... он трогает...

Мама подняла на меня тяжёлый взгляд.

— И что?

— Как это "и что"? — я не понимала. — Он... он заставляет меня...

— Никто никого не заставляет, — перебила мама. — Он о тебе заботится? Заботится. Подарки дарит? Дарит. От меня защищает? Защищает. А за всё в этой жизни платить надо, Нин. Всё имеет цену.

— Но он же...

— Он крышу над головой нам обеспечивает, — отрезала мама. — Деньги даёт. Еду покупает. Думаешь, на мою зарплату уборщицы мы бы выжили? Думаешь, он просто так из доброты душевной тут живёт?

Я молчала, чувствуя, как что-то внутри ломается.

— Мам, а ты... ты тоже с ним?..

Она криво усмехнулась.

— А ты думала, только ты особенная? Мне сорок лет, Нин. Мужа нет, денег нет, красота только и осталась. А жить надо. И тебе растить надо. Так что да, я тоже "плачу". По-своему.

— Но это же дядя Коля! Твой брат!

— Сводный, — поправила мама. — И какая разница? Брат, не брат... Мужик как мужик. По крайней мере, не пьёт сильно и деньги в дом приносит. И тебя не бьёт — уже хорошо.

Она встала, подошла ко мне, взяла за подбородок.

— Слушай меня внимательно, дочка. Мир так устроен. Бабы платят собой за безопасность и кусок хлеба. Повезёт — платишь мужу, одному, и он ещё и любит тебя. Не повезёт — платишь тому, кто готов содержать. Дядя Коля к тебе хорошо относится, не бьёт, не насилует по-настоящему...

— Мам!

— Что "мам"? — она устало покачала головой. — Думаешь, я не знаю, что он к тебе ластится? Знаю. Но он аккуратный. И ты вроде не сильно против была — подарки-то брала охотно.

Слёзы душили меня.

— Я думала, он меня любит...

— Может, и любит, — пожала плечами мама. — Как умеет, так и любит. Какая разница, как? Главное — мы сыты, одеты, крыша над головой есть. А остальное... остальное переживём.

В ту ночь я не пошла к дяде Коле, когда он позвал. Он не настаивал — теперь, когда карты были раскрыты, игра потеряла для него часть удовольствия.

Но хуже всего было то, что мама оказалась права в одном — деваться было некуда. Мы действительно выживали на его деньги. И когда через месяц он снова позвал меня "посидеть на коленках", я пошла. Уже зная, что это плата. Уже без иллюзий про особенность и любовь.

Просто плата за жизнь.

---

Аня смотрит на меня, и в её глазах я вижу понимание. Полное, абсолютное понимание.

— Твою мать, — выдыхает она. — Это... это почти хуже, чем у меня. У меня хоть быстро было. А у тебя...

— Полтора года иллюзии, что я особенная, — киваю я. — А потом — осознание, что я просто товар. Причём дешёвый товар в семейной лавочке.

— И Маша не знает?

— Маша знает про дядю Колю. Но не знает про маму. Не знает, что мама... что она считала это нормальным. Что она сама... — голос срывается.

Аня притягивает меня к себе, обнимает. И через связь я чувствую не жалость — понимание. Она знает, каково это — когда предают самые близкие. Когда тело становится валютой. Когда теряешь право на собственные границы.

— Знаешь, что самое поганое? — шепчу я в её плечо. — Иногда я скучаю по той иллюзии. По ощущению, что я особенная для него. Что он меня выбрал, потому что я уникальная. Хотя теперь понимаю — он выбрал меня, потому что я была доступна и беззащитна.

— И потому что твоя мать это позволила, — добавляет Аня. — Как мой батька. Только твоя мать хотя бы сама тоже платила. А мой просто продал меня и ещё сам воспользовался.

Мы молчим, держась друг за друга. Две девушки с украденным детством, проданные родными за иллюзию безопасности.

— Вот почему я верю, что людей можно исцелить, — говорю я наконец. — Мама не была злой. Она была сломлена жизнью. Если бы у неё был выбор, настоящий выбор... Может, всё было бы иначе.

— А дядя твой?

Я задумываюсь.

— Не знаю. Может, он тоже был сломлен чем-то. Может, с ним в детстве сделали то же самое, и он просто повторял то, что умеет и видел. Или может, он просто мудак, который пользовался властью.

— Скорее второе, — фыркает Аня.

— Да вряд ли. Но даже если и так... Мудаков можно изменить. Если заставить их почувствовать то, что чувствуют их жертвы.

Аня отстраняется, смотрит мне в глаза.

— Ты действительно в это веришь? Что мы можем изменить мир своей эмпатией?

— Не весь мир, — качаю головой. — Но хотя бы тех, до кого дотянемся. И если каждая из нас изменит хотя бы одного человека, заставит его остановиться и подумать, прежде чем использовать чужую беззащитность...

— То мир станет чуть менее поганым местом, — заканчивает Аня.

Она улыбается — грустно, но искренне.

— Знаешь что? Давай договоримся. Когда мы начнём работать с клиентами, мы будем не просто "обслуживать". Мы будем показывать им правду. Через эмпатию, через связь. Пусть хотя бы на секунду почувствуют, что значит быть нами. Хотя бы тем, кто на это согласится.

— И Маша с Ирой?

— Маша — святая, она всех простит и пожалеет. Ира — злая, она будет мстить. А мы... мы будем где-то посередине. Будем учить. Даже если уроки окажутся болезненными.

Я киваю. В палате тихо, только мониторы попискивают. Но между нами, четырьмя девушками из разных деревень, натягиваются невидимые нити связи. Мы все разные — святая Маша, яростная Ира, сломленная и собранная заново Аня, и я — та, что всё ещё верит в возможность исцеления.

Но у нас есть общее — боль, которую мы превращаем в силу. И эмпатия, которая может стать как даром, так и оружием.

Корпорация хотела создать живых кукол для утешения богачей.

Вместо этого они создали нас.

И мы заставим их пожалеть об этом.

Или — научим их быть людьми.

Посмотрим, что получится первым.

================================================================================

ПРИМЕЧАНИЯ:

- Время: сразу после операции по модификации, сразу после интерлюдии Ани

- Место: медицинское крыло Башни НовоГрада

- Ключевые моменты:

 * Раскрытие травмы Нины (манипуляция через "заботу")

 * Предательство матери и её философия "платы за жизнь"

 * Формирование эмпатической связи с Аней

 * Определение ролей в группе (Маша-святая, Ира-воин, Аня-трикстер, Нина-целитель)

 * Решение использовать эмпатию как средство обучения/наказания

- Параллели с Аней:

 * Обе преданы родителями

 * Обе стали "валютой" для выживания семьи

 * Разные механизмы защиты (маска веселья vs вера в исцеление)

 * Общее решение бороться с системой изнутри