Их — там нет. Как спастись от отмены русской культуры

Рогозин читает «Скифов», врываясь в дискуссию о колониальной русской культуре на стороне тех, кто настаивает на ее отмене; именно так — потому что отменщикам как раз и не хватало такого яркого образа, чтобы одиозный босс «Роскосмоса» (и очевидный претендент на что-то большее в Z-вселенной), позируя на фоне милитаристского кино, с выражением обещал жарить мясо белых братьев и усмирять рабынь строптивых. Полюбить Россию рогозинское видео никого не заставит, возненавидеть — легко. Давайте запретим Блока, чтобы его поэзия не заставила новые поколения русских идти воевать на Украину или куда-нибудь еще.

До войны сама постановка вопроса была бы абсурдной, сейчас все всерьез. «По чужому городу идет потерянный человек. Пустота, как морской прилив, понемногу захлестывает его. Он не противится ей. Уходя, он бормочет про себя — Пушкинская Россия, зачем ты нас обманула? Пушкинская Россия, зачем ты нас предала?» — люди, разделяющие это настроение, после 24 февраля стали довольно массовой социальной группой, и прежней возможности пренебречь мнением левых радикалов уже не осталось; в конце концов, если в пропасть летит Россия, странно было бы, если бы с ней туда же не летела ее культура.

Собственно, Блок, мобилизованный Рогозиным для Z-нужд — едва ли не ключевой герой прошлого слома, когда стихи о прекрасной даме, никакого ада как будто не подразумевавшие, взорвались сначала савояровским гимном красным боевикам, а потом страшной тишиной — как это интерпретировать, как примерить на наше время? Ответственна ли прекрасная дама за палачей чеки? Может, и ответственна (в конце концов, ту же Ларису Рейснер помнят все), но достоверно установить это невозможно.

О достоверности, однако, речи и не идет. Культурный (а у нас — литературный прежде всего) канон — явление абсолютно политическое. Тот же Блок, признанный большевиками понятно по какой причине, стань он эмигрантом или погибни в соседней камере с Гумилевым, возвращался бы к читателю в восьмидесятые как «один из» и не более того; грубо говоря, в этом случае, если бы российский чиновник захотел прочитать на камеру что-нибудь антизападное, «Скифов» бы он не вспомнил, просто не знал бы.

Канон — продукт политический и, значит, будущее канона зависит от будущего политического устройства. В споре о влиянии нашей классической культуры на войну отчаянно не хватает Лимонова, прежде всего как человека, который да, во многом намечтал именно тот ад, который сейчас наступил, но при этом, мечтая, ненавидел именно «безопасную для власти» русскую классику, делая исключения только для Константина Леонтьева и «Тараса Бульбы» (последний, очевидно, рискует в послевоенной и построссийской реальности быть зафиксированным как украинская национальная классика с понятными новыми ассоциациями, неприятными прежде всего для русских). Тем, кто будет говорить, что Бучу и Мариуполь запрограммировали Достоевский с Толстым, можно будет цитировать Лимонова, по квалифицированному мнению которого, даже «шоколадный карлик Пушкин» слишком беззуб, чтобы быть полезным в захватнических войнах.

Очевидно при этом, что призывы пытать и вешать у классиков никто искать и не будет (и так знают, что ничего кровожадного и беспощадного там нет), логика отмены скорее другая — если народ сверх меры гордится своим художественным наследием, однажды он начнет убивать, даже если классики писали только о птичках и цветочках; чрезмерная гордость рождает шовинизм, шовинизм рождает ненависть. Отмена культуры в этом смысле мало чем отличается от изъятия ядерного оружия и даже, возможно, находится в том же пакете — и это не может не пугать; если путь к депутинизации лежит через декультуризацию, получается, что Пушкина и Толстого защищает полк имени Кадырова, а больше никто не защитит. Выбирай, дружок, что тебе больше нравится — чтобы твоя армия убивала мирных, чтобы горели города, чтобы по этапу уходили пацифисты по статье о фейках, или чтобы в бело-сине-белой России в Ясной Поляне устроили экспозицию, доказывающую, что Толстой был мразь и Пушкин заодно (во время немецкой оккупации в доме Толстого, говорят, была конюшня; пожалуй, конюшня не самое страшное, что можно там устроить). Можно надеяться, конечно, что наша классическая культура настолько велика, что выживет и под запретом, и в подполье, но тогда подполье будет бороться за реванш и за возвращение к путинским идеалам — и, получается, все по кругу, по кругу.

Стоит учесть, впрочем, что это удручающее противопоставление — либо путинщина, либо депушкинизация, — возникает именно потому, что разговор о культурной ревизии завели именно левые радикалы, и до войны ненавидевшие и Россию, и нас. Главный риск в том и состоит, что кроме радикалов, тема никому особенно не интересна, у всех есть заботы поважнее. Каждый раз (редко), когда хору ниспровергателей отвечает кто-нибудь из филологов-профессионалов, как было в недавних спорах о Бродском, это внушает надежду, даже если аргументы защитников нашего наследия покажутся абсурдными тем, кто не видит проблемы (например, один серьезный литературовед выбрал такую линию защиты, что все конвертируемые русские классики принадлежат не русской культуре, а какой-то наднациональной, они общие, поэтому нет нужды противопоставлять Пушкина Шевченко — Пушкин принадлежит в том числе и украинцам, а чисто русская поэзия — это Кольцов, Никитин и, ладно уж, Есенин) — просто потому, что сама по себе идея отмены настолько слаба и беспомощна, что любая альтернатива ей снижает риски депушкинизации едва ли не до нуля. Любое унижение провоцирует реванш, поэтому неунизительное переформатирование политического литературного канона — одна из ключевых задач для тех, кто не теряет надежду на постпутинское возрождение. Лучшим союзником в этом смысле будет наш двадцатый век, который не отменяет, но дополняет классический девятнадцатый, будучи веком именно русского страдания и выживания. Вровень с базовыми классиками однажды встанут и Солженицын, и Шмелев с «Солнцем мертвых», и Домбровский, и Шаламов, и даже Керсновская и Шапорина, а если про войну — то и Виктор Астафьев. Отрефлексированный ими опыт национальной беды — самая убедительная и неопровержимая защита от упреков в том, что это культура виновата в том, что произошло в Буче или в Мариуполе. Ни Пушкин, ни Бродский российскую армию там не сопровождали. Их — там нет.

Если или когда разговор об ответственности русского языка и написанных на нем текстов за все государственные злодеяния станет предметным, кто-то должен будет напомнить, что единственный поэт, которого публично цитировал Шойгу — это Михаил Круг. Путин читал вслух или цитировал Андрея Дементьева, Высоцкого и Бальмонта — с них и спрашивайте, если вам прямо надо.

Этот текст опубликован в платном телеграм-канале «Кашин Плюс». Если он попал к вам через третьи руки, есть смысл подумать о том, чтобы подписаться — труд автора стоит денег. Ссылка для подписки: https://t.me/+vFCmz__LK6UwMzg0 Спасибо!