Игра в гусеничку

Мама часто говорила мне в детстве, что с первого раза я ничего не понимаю, и все-то ей приходится повторять. Снова и снова. Теперь же она сама не могла уяснить простых вещей — ни с первой попытки, ни с десятой.

— Ну обними мать, в самом деле, — так начинаются наши встречи.

И я делаю, я обнимаю, ведь это легче, чем объяснять. Но за спиной, за ее плечами, мама не видит, как я тону. Как стискиваются мои зубы, и как плотно я сжимаю веки. Словно вода вокруг, и я не могу дышать.

Если мама вдруг решает, что соскучилась уж очень сильно, я начинаю задыхаться. Она держит меня и гладит по спине, в то время как мой рот отворяется в безмолвном крике. Глаза тоже распахиваются. Они цепляются за дверь, за стены, вскидываются к потолку. Пытаются разглядеть в воздухе молекулы спасительного кислорода, чтобы я наконец понял — мы больше не там. Не там, где тесно, не там, где душно. Не там, где я снова горю.

Там — это двадцать два года назад.

В семь лет я не знал лучшего занятия, чем докучать старшему брату. Больше мужчин в нашей семье не было, и поэтому он в свои четырнадцать казался мне высотой. Недосягаемой высотой, к которой я, тем не менее, так стремился.

— Хватит трогать мои вещи! — орал мне в лицо Димка.

А я отвечал:

— Дай!

Неважно что. Будь это его кеды, черно-белые со звездой, или кассетный магнитофон. Даже его друзей я хотел называть своими. Он думал, я завидую, но я лишь пытался подражать. Почему? Я не знаю. Может, я желал поскорее вырасти и потому таскал его вещи. Или мне сначала нравились его вещи, а уже после я думал — надо бы для этого повзрослеть.

Так или иначе, я неизменно ему докучал. Поначалу мама была на моей стороне. Буквально. Она становилась позади меня, и мы оба смотрели на брата — я с улыбкой, а мама устало.

— Да дай ты ему! — трясла она ладонью над моим плечом. — Он поиграется и вернет.

Сейчас и не вспомнить, любила ли она меня сильнее или просто хотела поскорее закончить наши драки. В памяти эти сценки хранятся как снимки. Фотографии, про которые не знаешь, кто это там стоит за дверью — нельзя вернуться, нельзя посмотреть.

Но нет врага хуже, чем бывший друг. Так и мама однажды вдруг рявкнула:

— Володя! — мое имя. — Заткнись!

Что я и сделал. И больше над моим плечом не висела ее ладонь. Я очень злился на нее тогда. Мне казалась — это нечестно. Что мама решает, кто из нас прав, а кто нет, и делает это одна. Но она была одна, и это то, чего мама не выбирала. Отец ушел от нас раньше, чем я научился произносить слово Папа. Иногда я шептал его перед сном. Просто так, для интереса.

А порой и мамы с нами не было. Она уезжала челночить, чтобы — ее слова: «Прокормить нас, оболтусов».

Как и в тот день.

В тот замечательный летний вечер. Солнце уже не пекло, оно почти село, но духота стояла ужасная. Я бегал по дому в одних лишь трусах, обтираясь между делом влажным полотенцем. Брат тоже куда-то намыливался.

— Куда ты? — спросил я.

Он выкрикнул:

— Нет, ты со мной не пойдешь!

Верный ответ, как раз тот, на который я и рассчитывал.

— Пойду!

Димка, уже наряженный в свои лучшие шорты — с пальмами на фоне золотистого пляжа, и в недавно привезенной мамой футболке, повернулся ко мне. Мокрому и потному.

— Бесишь… — прочитал я по одним лишь губам. Так тихо он это произнес.

— Пойду, пойду, пойду! — мой же вопль разгадывать не приходилось.

Я топал ногами, я требовал. И все больше потел.

— Ладно! — сказал вдруг брат.

Слово это заставило меня замолчать не хуже, чем мамино заткнись.

— Правда? — я посмотрел на Димку с выражения лица, которое обычно возникает у детей в рекламе киндер-сюрприза. Но ведь это и был сюрприз!

— Да. Только сначала… — брат задумался. — Сначала мы сыграем с тобой в игру.

— Какую? — светился я.

— В гусеничку, — ответил он с улыбкой. — Игра в гусеничку!

Позже я уже лежал на полу в большой комнате, на разложенном Димкой одеяле. Снизу отдавал прохладой потертый линолеум, а ковры, свернутые в рулоны, на лето были убраны за диван.

— Ближе, ближе! — подсказывал мне брат.

Когда я передвинулся, как он и велел, на самый край толстого одеяла, пространство вокруг начало кружиться.

— Что ты делаешь? — закричал я в возникшую темноту. Лицо накрыла пыльная ткань.

— Гусеничку! — ответил брат.

Он все вращал меня и вращал, пока наконец не добрался до другого края.

— Вот так, — продолжал приговаривать Димка.

И еще через пару секунд я почувствовал, как что-то затянулось у меня на животе, а руки сильнее прижались к туловищу. Становилось труднее дышать. Я задрал голову, увидев в просвете туннеля светлые обои и кусочек гладкого пола.

— Дим? — позвал я брата. — Мне не нравится!

Из груди вырвался кашель. Я начал извиваться, пытаясь вылезти, но от этого лишь сильнее нагрел легкие и грудь.

— Видишь! — воскликнул приглушенный голос брата. — Ты уже гусеничка!

Ладонь мягко похлопала по поверхности одеяла.

— Полежишь здесь немного, ладно? — спросил он.

Я закричал:

— Нет! Дима, развяжи!

Но в ответ услышал только шаги. Они навязчиво доносились по полу. Та-та-та-та!

— Дима!

Та-та. Все тише и дальше. Я остался один.

Хотелось кричать, звать его обратно, но с поднятой кверху головой это было трудно. На шее натягивалась кожа. Она сжимала горло, тащила вниз челюсть, и крик получался словно во сне. Бесполезный.

Оставалось только дышать. И ругаться на себя, конечно. Игра! Игра в гусеничку — это же нужно было так повестись! На минуту мне даже стало смешно. И уже не так страшно. Это всего лишь игра, а значит, нечего было бояться.

Нужно только немного потерпеть.

Считать секунды я бросил уже на сотой — так время тянулось как густой томатный соус. Медленно и раздражающе. Я начал думать, и даже это во влажной духоте было непросто. Воздух, и без того горячий, наполнялся парами из моих легких, застревал в трубе из ваты и почти не двигался. Мне не хватало его, свежего.

Знаете, почему плавательные трубки делают такими короткими? В детстве я задавался этим вопросом, ведь было так очевидно — сделать ее как можно длиннее. Чтобы нырять поглубже, на самое дно, и искать среди речного песка черные ракушки да потерянные кем-то колечки. Но так нельзя. Нельзя долго дышать «по замкнутому циклу». При выдохе использованный воздух остается в полости трубки и при последующем вдохе попадает обратно. Одна из причин, один из ответов.

Я думал о нем.

Вскоре просвет в туннеле потемнел, стал слегка синеватым. Может, в ту ночь светила луна — яркая и холодная. Может, это были звезды. Один из плюсов жизни в деревне — ночное небо. Зимой оно искрилось вместе со снегом, а летом от бездонной глубины веяло прохладной мглой.

Я так мечтал увидеть его тогда.

Но мне достался лишь мрак ненавистного одеяла. Уже было не так жарко, как два часа назад, но ткань, грубая и толстая, давно пропиталась моим потом. И теперь я чувствовал зуд. Я чувствовал жжение.

«Игра в гусеничку», — наврал мне брат.

Нет, это была не она. Как и я не был куколкой, из которой после вылупилась бы бабочка, взрослая и красивая, с кедами на лапках и магнитофоном наперевес. Нет! Кожу щипало, словно ее начало разъедать. Словно влажная плоть вокруг пыталась меня переварить.

И я был внутри удава.

Но даже здесь, окруженный желудочным соком, я погрузился в сон. Удивительно, но снилась мне совсем не змея. Это было что-то другое, что-то хорошее. Единственное хорошее в ту ночь, о котором я позабыл.

Меня разбудили шаги.

— Димка! — крикнул я тут же. — Выпусти меня! Я все маме расскажу!

Не лучшая стратегия в моем положении, но себя я не контролировал. Ни слова, что вылетали быстрее, чем я успевал их осмыслить. Ни голос, который вдруг стал девчачьим — тонким и писклявым.

Димка, как и раньше, не отвечал, только теперь его шаги все приближались и приближались. Слушать их в темноте было страшно, но я так злился, что и этого почти не замечал.

— Димка! — захныкал я.

Он остановился, присел рядом. В пустом доме отчетливо доносился хруст его коленей — одно, за ним второе.

— Хватит! Димка, выпусти! — я все еще пребывал в ярости, хоть и чувствовал.

Что-то было не так.

— Мама? — оступился я.

И упал, проиграв затаившемуся страху.

— Димка! Димка, я знаю, это ты! — попытался прогнать его, вернуть злость на место, но ужас, липкий, как мокрая ткань, тянулся к коже. И та покрывалась мурашками: — Хватит!

Я уже и не думал о собственной свободе. Я лишь хотел услышать брата, но в ответ мне сказали:

— Тише.

Совсем не Димкиным голосом.

Я замер.

— Тише, маленький.

Я замолчал. Мне не нужен был кляп, не нужен был скотч. Только страх, сковавший горло.

— Тебе нравятся яблоки? — спросил меня мужчина.

Он говорил шепотом, словно думал, я не один.

— Мама скоро вернется! — завопил мой оживший голос. — Она тут, во дворе! Мама! Мама!

Мне и самому хотелось в это поверить.

— Я так не думаю, — засмеялся мужчина. — Дима сказал, ты здесь один.

— Дима? — выдохнул я. — Так вы пришли меня выпустить?

Он снова рассмеялся. Громко и заливисто.

— Так что? Любишь яблоки?

Я замотал головой, и это было правдой. К моменту, когда розовые плоды становились достаточно сладкими, их уже успевали попробовать черви и изумрудные жучки.

— Любишь? — моего жеста незнакомец не увидел, так что мне пришлось ответить вслух:

— Нет.

— А я вот очень их люблю. Белые, сочные. В красную крапинку.

Его губы причмокивали, словно он держал в руках ароматный плод. Я тоже пытался его представить, но белые яблоки мне были не знакомы. Максимум, светло-желтые.

— А больше всего я люблю те, у которых золотистые зрачки, — тут он причмокнул особенно сильно.

Я же нахмурился, пытаясь понять.

«Зрачки. Зрачки у яблок», — думал я.

И чем ближе мой разум подбирался к разгадке, тем шире распахивались мои веки. А потом мужчина сказал:

— Как у твоего брата.

Люди говорят: «Белый лист». Белый лист, что приходит на ум, когда хочется создать что-то своим воображением, будь то рисунок или поэма. Но на самом деле мы все чаще закрываем глаза. Чтобы стало темно, чтобы ничего не мешало. Черное полотно. Оно было вокруг меня, и я не мог убежать.

Я видел Димку, его глаза. Видел, как пальцы сжимают их без жалости, а после давят, словно желе. Как они лопаются, и как растекаются. Я хотел закричать, но голос продолжил.

— Скажи, малыш, а у тебя тоже такие же?

— Нет! Нет, нет, нет! — соврал я.

Теперь я видел уже не брата. Я видел себя. Свои глаза.

— Нет, у меня другие! Правда!

— И какие же они? — усмехнулся голос.

Я вздохнул. Так глубоко, что ворсинки влетели мне в горло, и я закашлял.

— Синие! — выпалил я сквозь хрипы.

Совсем не стесняясь и уже не шепотом, мужчина зашелся раскатистым смехом.

— Их я тоже люблю, — сказал он с наслаждением и начал двигаться к концу одеяла. К тому, что был ближе к моей голове.

— Нет, пожалуйста! Они черные!

Я метался в своей тюрьме. Я так хотел выбраться из нее, но в то же время радовался ее пустой защите.

— Сейчас мы узнаем.

Где-то над макушкой тень заслонила сумеречный свет, и я сжался, припав подбородком к шее.

— Посмотри на меня! — закричал незнакомец.

Но я не мог. Он был как огонь, куда меня попросили сунуть руку. Как про́пасть, в которую предстояло прыгать.

— Нет!

Только заставить, мне можно было только заставить. И я знал — это случится.

— Пожалуйста! — умолял я, чувствуя, как зашевелилась ткань, а следом за ней мои волосы.

— Хорошо, — вдруг сказал мужчина. — Все равно, ты еще маленький.

От этих слов я не перестал бояться.

— Яблоки поспеют только к четырнадцати.

Думал — это игра. Смертельная и жестокая.

— И тогда я приду снова, — услышал я последнее.

Меня нашла соседка на следующий день. Зашла проверить, все ли у нас в порядке. Оказалось, что нет.

А Димка так и не вернулся. Ни живой, ни мертвый. Но могилку мы ему все равно сделали, где под толщей земли в гробу лежали лишь его кеды и магнитофон. Такой ужасный получился компот. Он не умер для меня тогда. Ни в день похорон, ни годом позже. Только когда мне исполнилось четырнадцать, я осознал, сидя у Димки в комнате, что теперь старше, чем он в моем последнем воспоминании. А значит, теперь у меня нет брата. Старшего брата.

Я же продолжил существовать, и как тень меня везде преследовал страх. Когда я уехал учиться в город, в автобусах и трамваях мне иногда казалось — я слышу. Тот голос из прошлого, что обещал меня найти. Как хорошо, что порой люди берут на себя слишком много.

Мама же решила не верить мне. Наверное, она тоже боялась. Так сильно, что и меня просила забыть.

Но откуда тогда я знаю, что глазные яблоки растут до четырнадцати?

Автор: Арина Ностаева

Источник (страница автора на author.today)

КРИПОТА - Первый Страшный канал в Telegram