I confess I've sinned, but with such pleasure pt.2

Мускулистый торс переливался под беспокойным светом восковых свечей, подобно мрамору, выточенному искусным мастером эпохи Ренессанса. Его широкие плечи и узкая талия свели бы с ума от желания любую знатную даму, пускающую слюни на подтянутые военные тела.

Они всегда были в почете в высшем свете.

Барышня наслаждений пребывала в беспомощности пред ним, подобно агнцу пред волком. Едва заметная дрожь в ее бедрах выдавала трепет страха, хотя липкие соки, истекавшие из нее при виде Леона, свидетельствовали, что девица сия была неопытна в делах любовных. Он взирал на преждевременное пятно на недавно постеленных бархатных простынях, гордо задрав подбородок, и ухмылялся.

Такая порочная и такая невинная одновременно.

Его излюбленное лакомство; любимый сорт.

Не прошло и пары минут, как твидовые панталоны с грохотом рухнули на деревянные половицы, словно знаменуя начало их страстного танца. Рука лейтенанта коснулась выпуклости в передней части его кальсон, сжимая ее в ладони. Ох, он явно был слишком возбужден, ибо его достоинство, подобно горделивому жеребцу, выходило за пределы сжатого на мошонке кулака.

Он закусил губу, глядя на вздымающуюся в быстром темпе женскую грудь, словно два спелых персика, готовые лопнуть от воды. Губы коснулись тонких ключиц, чертя дорожку языком к пупку, к которому позже присосался, издавая гортанные стоны.

С щелчком он оторвал губы от пупка и, приоткрыв рот, положил одну руку на ее талию, чтобы подтянуть ближе. Хрустальное тельце дрожало одновременно в страхе грядущего проникновения и в трепете перед его грубой воинской натурой.

«Я не хочу видеть эти мокрые щенячьи глаза…» — с придыханием произнес Кеннеди, отрывая руку от своей дрожащей промежности, приспуская последний клочок ткани, что разделял его от овладения этим телом полностью.

Задувает свечи на столе возле кровати, но глаза быстро привыкают к мраку.

Не оставлял свидетелей, даже в неодушевлённых предметах интерьера.

Грубой хваткой за связанные запястья, переворачивает беспомощную девицу на живот и кладёт руки на обе ягодицы сжимая их в ладонях. Такие упругие и спелые, прямо для него. Грудь дамы упирается в дешевое постельное белье; от твердости сосков становится невыносимо. Он передвинулся ближе и похлопал головкой своего набухшего члена по ее гусиной коже.

Затаила дыхание.

Следующий этап.

Девчушка трепетала и взывала к нему, но он не слушал. Ее стоны были для него слаще любой музыки, хотя он только начал.

«Продолжай куколка, мне нравится эта симфония» — большие пальцы грубо раздвинули спелые ягодицы в стороны, обнажая сокровенную сердцевину. Кожа ее нежна и гладка, подобно дорогому тюлю, а аромат опьяняет, как виноградное сусло.

— «Посмотрим какой громкой Вы можете быть для меня»

Он входит в нее медленно и постепенно делая короткие рывки, чувствуя, как ее нежное влагалище сжимается вокруг него, словно объятия морской нимфы. Набухшая головка; упругая, покрытая тонкими венами и капиллярами длина; основание, покрытое щекочущими волосинками; все это постепенно погружалось внутрь до тех пор, пока он не услышал звук напористого воздуха, выпущенного из ее легких как из сдутого надувного круга.

Ремень натирал аккуратные запястья затягиваясь на них с силой наручников из стали. Взвизги и попытки дрожащими пальцами впиться в ткани ложа были тщетны.

Кеннеди жаждал обладать этим податливым телом, и, теперь, когда оно было в его власти, его движения были необузданны и хаотичны, не давая деве привыкнуть к ритму. Она не могла предугадать его следующего движения от того напрягалась.

Кеннеди толкался в ее чреве, заставляя ее выгибаться, чтобы принять его полностью. Мужская рука сжимала розовую попку, а другая грубо хватала за волосы, заставляя вскрикнуть и еще сильнее обвить его своим телом.

Покорная и молчаливая сучка.

Пальцы графа разжимаются, и прядь золотисто-льняных волос, словно нити для шитья, остается в его руке. Пять его длинных пальцев проникают в нежные уста девушки, не давая ей сомкнуть губы и произнести ни слова. Он продвигается в стремительном ритме, без намека на жалость. Мокрые, хлюпающие звуки — симфония соития с давно заевшей пластинкой, были противны ей, так же как и он сам, но предательница — плоть отказывалась скрывать тот факт, что она истекала, словно водопад, низвергающийся с гор.

Графские пальцы — влажные от пота и трудов минувшего дня, ощущались на языке словно едкая соль. Хриплые звуки прерывисто вырывались из ее горла, словно она задыхалась от нехватки воздуха; на ее длинной шее вздулись вены от рвотных позывов.

Кашель сотрясал тело, но мужчина не спешил даровать ей помилование.

Ладонь, тяжелая и шершавая, обрушилась на ее шею, оставляя жгучий след. Хлопок эхом разнесся по комнате, оглушая ее и без того затуманенный разум. Пальцы, словно когти хищной птицы, впились в ее кожу, приподнимая ее за бедра и выставляя ягодицы навстречу его похотливому взору.

Резким, грубым движением он сменил позицию, безжалостно растягивая ее каналы.

Это ощущение опьяняло его, как крепкое вино. Леон чувствовал, как его крайняя плоть пульсирует внутри нее. Стоны и крики были для него слаще любого похода на концерты или оперу, что он так жаловал.

В уединенной спальне раздаются грубые шлепки и влажные звуки плоти, ударяющейся о плоть. Не может пошевелиться, ее руки сжаты в кулаки от боли и сладострастия этого первого опыта. Ягодицы пылают жгучим румянцем, покрываясь волнами экстаза. Она хнычет, как последняя блудница, и уткнувшись лицом в подушку, заглушает всхлипы.

Его губы опалили нежную кожу ее лопаток, оставляя на ней следы страстного поцелуя как клеймо, высеченное огнем.

Лейтенант отстранился и сплюнул вниз густую каплю слюны на то место, где его достоинство входила в ее дрожащие стенки, дабы облегчить скольжение. Слюна, подобно драгоценному маслу — смазке, стекает по ее розовым лоскутным складочкам, делая ее еще более податливой к страстным «ласкам».

Слезы текли по ее лицу, смешиваясь с потом и слюной, создавая соленую дорожку на ее коже. Ее губы были искусаны, а грудь тяжело вздымалась и опадала, пытаясь втянуть воздух в измученные легкие.

Кеннеди наслаждался этим зрелищем, словно спектаклем для одного зрителя.

Даже в своей горечи она не могла отрицать огонь, вспыхнувший в ее чреслах. Похоть, которую она так долго подавляла, теперь вырвалась на свободу, сжигая дотла. Страсть и боль переплелись в удушающем объятии, превращая их союз в пытку и экстаз одновременно.

«Раздвинь ноги» — прошептал; голос хрипел словно сорванный в крике. «Я хочу видеть, как ты принимаешь каждый дюйм моего тела».

Ее влагалище было влажным и податливым, словно глина в руках скульптора, и он с жадностью толкался в все глубже и глубже, предавая ему удобную форму.

Тело девушки — сахарная вата в реке его вожделения. Он не мог насытиться ею; сладкое конфетное послевкусие.

Подался бедрами вперед, задерживаясь на месте на долю секунды, наслаждаясь ощущением нежных стенок, сокращающихся в ритмичной дрожи вокруг него. В темноте он различил проблеск ее глаз, закатившихся в глазницы, словно у умирающей птицы.

В преддверии оргазма его некогда рациональный и расчетливый разум был поглощён пеленой страсти.

Однако он не был глупцом.

Кеннеди выскользнул из влажных объятий куртизанки, словно змей из кожи, и извергся с рычанием. Семя хлынуло горячими струями на ее изогнутую дугой спину.

Дыхание успокоилось, а дрожь от переизбытка наслаждения поутихла. С полузакрытыми от наслаждения глазами он наблюдал, как его жидкость растекается по спине юной особы, словно крем от загара.

Давно он не испытывал подобного блаженного ощущения.

В посткоитальном экстазе, он любовался ее трепещущей формой, чувствуя, как его собственные вены пульсируют от удовлетворения. Мужская рука нежно скользнула по влажным завиткам, а губы коснулись шеи, даруя спокойствие после их неукротимого акта.

Сделав глубокий вдох, он отер капли пота со своего чела и выдохнул.

Застегнул манжеты пышной хлопчатой рубашки и затянул ремень на своем почетном месте вокруг талии; он поправил одежду, не удостоив деву взглядом.

Кеннеди совершил то, чего желал, и этот факт был для него достаточным. Чувства, которые она испытывала, были второстепенными и не имели значения — лишь пешка на шахматной доске. Стены публичного дома, подобные молчаливым свидетелям бесчисленных встреч, повидали и не такое, как потрепанные страницы старого любовного романа.

— «Для первого опыта, Вам повезло, что это был именно я»

С этими мыслями он извлек из своего кошелька несколько золотых монет и бросил их на кровать, как подачку нищему. Не проронив ни слова сострадания за свою грубость, он повернулся и покинул комнату, оставив ее в одиночестве с воспоминаниями об их мимолетной встрече.

Она…нет-…ты.

Будешь хранить этот момент на подкорке своего разума всю жизнь, как и те самые монеты, оставленные им.

Кошмар наяву, раздающийся лязгом ботинок о деревянный пол.

Если бы он только знал тогда.

Среди шелеста шелковых одеяний и мелодичного звона хрусталя, взоры твои были прикованы к мистеру Кеннеди. Его чело, обычно столь непроницаемое, было неестественно бледно, словно изваяние из гипса в главном зале театра.

«Граф, Вы кажетесь нездоровым» — проговариваешь, сжимая в руках белоснежные перчатки, дабы скрыть свое волнение. «Ваш цвет лица вызывает тревогу».

Память о той ночи была окутана туманом забвения, ибо ты очнулась в стенах своего дома, окруженная гувернантками и криками матушки не помня его.

Секунда, две, и он вышел из транса, натянув на лицо привычную маску стойкости, но легкое дрожание уголков губ выдавало его нервозность. «Я всего лишь взволнован предстоящей помолвкой. Не беспокойтесь», — ответил он кратко.

Леон хотел скрыть письмена на своем лице, словно написанные черными чернилами, которые гласили, что он считал себя последней тварью перед объектом своей любви.

Кеннеди раскаивался в содеянном. Был готов пасть к твоим ногам и целовать каждый пальчик в этой изящной туфельке. Как теперь смотреть в глаза твоей матушке? Также, с чином и уважением? Ее дочь стала объектом, лишь вещью в его руках, тогда когда он нуждался в грехопадении.

Желтый билет, его не было, ты была не втянута в этот неразрывный круг страстей и пылающих горечью оголённых тел публичных домов.

Однако каким образом ты оказалась там?

Жажда знаний всегда пылала в твоей груди, о юная дева, но образование было привилегией немногих, а не модной прихотью. Увы, обучение требовало немалых затрат, и твоя семья была лишена этой возможности. Ты и твоя матушка — незамужняя женщина под тридцать лет, считались обществом старыми девами, которых не жаловали и сторонились.

Твой отец, единственный кормилец, ослепленный чарами молодой и цветущей гувернантки, покинул вас, оставив вас в одиночестве и нищете. Вы словно утопающие, хватались за любую соломинку, пытаясь удержаться на плаву и не погрузиться на самое дно бытия.

В тот роковой час, охваченная отчаянием, ты ступила в обитель греха, дабы обрести средства для покупки роскошных нарядов, необходимых для посещения светских раутов и прохода в свет. Но увы, кому могла быть нужна эта запятнанная похотью тушка, облаченная в шелка от лучших мастеров?

Однако твоя наивная душа еще не ведала, что твоя матушка уже избрала достойного кандидата.

Но был ли он столь достоин, как ей мнилось?

Впервые и последний раз ты переступила порог этого вертепа порока. Незабываемый и болезненный опыт окутал тебя дурманящей пеленой, сквозь которую ты не могла разглядеть своего клиента.

И ныне его лицо стерлось из твоей памяти, словно выцветшие чернила на пожелтевшем пергаменте.

Разум отторгал травмирующие события.

Вы вышли на улицу, и твои нежные персты сжали его локоть, а изящный веер из слоновой кости затрепетал, освежая его болезненно-бледные черты. Ты предположила, что граф, возможно, нездоров и ему потребна прогулка на свежем воздухе.

Но это была не хворь, а терзания совести, ибо помолвка маячила на горизонте. Леон чувствовал себя обязанным искупить свою вину перед тобой, не златом, но чем-то более ценным.

С той поры он лелеял каждое твое движение, словно нежный садовник, пекущийся о своем самом изысканном цветке. Несмотря на разницу в возрасте; она не ощущалась.

Променады в парках в вечерние часы стали вашим неизменным ритуалом каждого четверга. Под сенью вековых деревьев, усыпанных благоухающими цветами, вы прогуливались рука об руку, подобно Адаму и Еве в Эдемском саду.

Однако на нем тяготел грех.

Посещение скачек обернулось увлекательным приключением. Ты в восторге щебетала Кеннеди на ухо, какой скакун одержал победу, размахивая перед его лицом изящным листком бумаги и вызывая на его устах искреннюю улыбку.

Чаепития в саду стали временем для сердечных бесед. Вы делились минувшими днями, помыслами и грёзами, и с каждым чаепитием ваши узы крепли.

Но с чего всё началось?

Все эти встречи сблизили вас настолько, что окружающие не могли не заметить вашу нежную привязанность. Они величали вас "турчатами", и сие сравнение наилучшим образом отражало вашу любовь — верную и непреходящую.

Но столь порочную.

Скорое обручение не заставило себя ждать, ибо он жаждал поскорее видеть порхающий по дому образ рядом с собой, увенчанный кольцом из лазурного металла на изящном персте. Да и долгие ухаживания, были неприемлемы.

Ныне все было скреплено официально.

Твоя матушка с ликованием узнала, что оный дворянин пришелся тебе по нраву. Когда она услышала о твоем переезде в его поместье, то лишь со скромными объятиями сопроводила тебя к карете.

Этого ли она хотела для своей драгоценной и единственной дочери?

Возможно.

Ночная сорочка ниспадает складками с края ложа. Мужские уста, потрескавшиеся от ветров службы, рисуют узоры на облаченной в ткань чулок — голени. Трепетно и нежно он лобзал каждый дюйм, как и обещал себе некогда. Ныне, в законном союзе, они растворялись друг в друге. Даже хладный пол, на котором он преклонил колено пред тобой, отзывался теплом в душе.

Возлагает длань на твое колено, лаская надколенную чашечку кончиками пальцев столь нежно, как только могли грубые, видавшие виды персты лейтенанта. Было щекотно.

Дыхание его ласкает кожу горячими потоками, Он поднимает очи, взирая снизу вверх на то, как ты млеешь от его прикосновений, пока он, словно мартовский кот, трется слегка отросшей щетиной о нежную, словно пух, кожу.

Сие не было схоже с тем варварским актом насилия в прошлом.

Это было в сто раз слаще.

Он все сделает, лишь бы ты не узнала в нем того ненасытного мужчину из кошмаров.

Кладешь руки ему на широкие плечи и наклонившись останавливаешь, хотя рассказать что-то, но он разумеет твои намерения и прерывает кратко: «Я знаю...» и теплым лобзанием в уста, наконец.

Едва лишь ты вознамерилась признаться в том, что не сохранила девственную чистоту, как он пресек тебя. С твоей стороны это выглядело так, словно ему было безразлично, чиста ты или запятнанная, а с его...

Запятнав тебя однажды, он и будет тем единственным, кто искупит свое деяние чрез ласки нежные и любовь безграничную.

Ибо в его глазах ты была чиста, как роса на лепестках лилии, и невинна, как горлица в лесу.

Что снова обретет свою белизну...

Под небом светлым и чистым.