Hydra ДУРМАН Реутов

______________

✅ ️Наши контакты (Telegram):✅ ️

>>>🔥🔥🔥(ЖМИ СЮДА)🔥🔥🔥<<<

✅ ️ ▲ ✅ ▲ ️✅ ▲ ️✅ ▲ ️✅ ▲ ✅ ️

______________

Hydra ДУРМАН Реутов

hydrarugnewdl4rc.onion

Hydra ДУРМАН Реутов

ПЕТЕРБУРГСКАЯ ПЕРСПЕКТИВА

Hydra ДУРМАН Реутов

Александринский театр. Режиссер Анатолий Праудии, художник Александр Орлов. Недоброжелательная общественность пребывала в раздражении, доброжелательная в растерянности мялась с ноги на ногу. Под брызги шампанского в антракте ведущий грибоедовед, к примеру, недоумевал насчет первого акта: ничего не понятно, и Софья истеричка какая-то, а после второго был уверен, что самый умный здесь Молчалин — недаром на Грибоедова похож, и Софья, натурально, любит только Чацкого, что далеко не новость, поскольку та же идея двигала вперед спектакль Товстоногова. Отечественный режиссер возмущался системой знаков, рассчитанной на зрителя-умника «ре-бусы— это за пределами искусства» , американский коллега советовал постановщику попробовать свои силы в опере: «Понимаете, такой декаданс… такая роскошь… такая грандиозность». Кто-то заранее оповестил, что Чацкий-де сам пускает слух о своем сумасшествии чтоб без сюрпризов обошлось , а кто-то удачно пошутил, что Александринский театр отметил столетие провала «Чайки» провалом «Горя от ума». Нет бы Праудину расстараться да потянуть на шедевр, который бы всех критиков примирил, все вкусы усладил и со слезами истинного очищения закрепил бы за ненадежным режиссером надежный положительный статус. Ему ведь это по жизни необходимо. Общественность желала знать наверняка, к кому стремилась на сегодняшней сцене Софья, и готова была учинить форменный допрос, как городничиха в «Ревизоре». Нормальный, собственно, вопрос, если во что бы то ни стало стараться разглядеть на подмостках характеры. Тогда и Мейерхольдовых рецензентов можно поцитировать: неожиданно остро и вполне в грибоедовском рисунке показан Молчалин. Лиза — дворовая девка. Старуха Хлестова — Пиковая дама. Тогда и от себя можно прибавить: Фамусов — российский случай крестного папаши, и дворня составляет с барином единую семейку. По-домашнему пьют-кушают, за одним столом сливаются в обильных возлияниях. И жизнерадостный этот разврат во сто крат милее сердцу, чем шакальи игры младшего поколения. Потому что у Фамусова в доме правила имеются. Ценности своеобразные. Их вычислить или предсказать можно. А молодые песики продадут все, к чему ни прикоснутся. Однако это так, сценические истории под сурдинку. Ни поколения, ни общественные перемены, ни разочарования в них на первом месте у Праудина не стоят. Атавизмы бытового разбора и предлагаемых обстоятельств присутствуют у него только как атавизмы. Не меньше, но и никак не больше. Потому появляется соблазнительная возможность трактовать существа на сцене как субстанции, наделенные им одной присущей психологической жизнью. Софья: сильная, слабая, истеричная, осатаневшая, или все вместе — набор мотиваций и эмоций, то есть персонаж. Четкая граница между внутренней самостью и чужеродным внешним миром. По законам жизнеподобия или логики абсурда, но граница между внешним миром и внутренней обособленностью существовала раньше всегда. Так или иначе, один персонаж вступал в отношения с другим, или с группой, или со средой. Критические ожидания рассеянны, критический анализ не сводит концы с концами. Не желая давать себе отчета, мы присутствуем при смерти персонажа как самодостаточного сценического образования, смерти, которая с переменным успехом шествует по мировой сцене вот уж с десяток лет. Не в Чацком, не в Софье и не в Фамусове дело: Праудин не развивает традицию их сценичес-кой трактовки и не спорит с ней. Материей, из которой сделан его спектакль, служит не вещество с известными драматическими элементами, а плазма, в которой все конечные элементы давно пре-одолены. Граница расплавлена: актер принципиально старается не воплощать характер. А если воплощает — как Светлана Шейченко в случае с Лизой, характерно и лихо, — то напрочь выламывается из сценического действия. На протяжении трех актов Праудин мучительно и подробно всматривается, как из замороженного, темного, жующего существования нарождается громада: траурный марш — плач — реквием по России. Из студенистой массы — прямая линия. Из убогой телеги будто бы с телом Грибоедова, что тащат на себе вечнопьяненькие мужики, через кошмары маскарада, — мерцающее золотом похоронное шествие. Не хватит столов для жующей братии — приставят новые, с еще большим количеством пирожков. Поползет каруселью поворотный круг, не допустит внутрь Чацкого, выбросит его на обочину, вскрикнет Софья, зашумят ее юбки, произрастут из-под белой скатерти чудища стозевные — Праудин все смотрит — пристально, тяжело. Этот реквием и этот нескорый взгляд, от которого не уберечься, составляют, собственно, все содержание спектакля. Раз уж назвали студенистую массу коллективным сценическим героем, каждая часть которого есть бывшее полнокровное действующее лицо, — без тени Мейерхольда не обойтись. Коли пришла на ум «многоголовая гидра», грех не вспомнить двадцать шестого года «Ревизора». Жизнь каждой отдельно взятой головы была там подробна, логика поведения — безупречна, и все вместе имело к комедии Гоголя весьма опосредованное отношение. А тут еще Александринка с призраком Арбенина, да занавесы Орлова, помнящие занавесы Головина, да ширмы-люстры-двойники, да цыгане, заблудившиеся между «Горем уму» и «Горем от ума» Тени скрестились, запутались, разбежались. Мейерхольд был трагический символист, а Праудин, своего времени пленник, вроде как невсерьез играет. Вон в «Подземке» герой Люка Бессона, белый клоун образца года, получив пулю в живот, умирает, воскресает и весело вскакивает с рок-н-ролльным мотивчиком на губах. Чацкий в м умирает-воскресает и, очнувшись, невесело произносит про «дым надежд, что душу наполняет». Смерти нет — ее давно стало невозможно играть всерьез. Разница состоит лишь в особенностях национального воззрения: французам — игрушки, а русским — слезки. На нашем же местном российском диалекте это означает, что ни повесить здесь Пестеля помянем , ни похоронить, как следует, не умеют. Каждый норовит за кусок уцепиться, в свою сторону тянет, и мочи нет от дружеских тисков. Никто целое, махину эту, разглядеть не потрудится. Можно, конечно, опять вспомнить рецензентов Мейерхольда: «Спектакль громадных масштабов был показан на первом представлении в далеко не окончательно сработанном виде». И даже отчасти с ними согласиться. Но выдумывать, что Праудин показал нам нечто антигрибоедовское и антирусское, никуда не годится. Кстати, Чацкий буквально спрыгивает: забирается на люстру, кричит что-то и повисает вниз головой внутри этой самой люстры. Метафора прыжка материализована. А еще: одичалый рассудок, золотая клетка, камера — это как вам будет угодно. Тут и без Вертинского не обойтись. Без красивостей душных, без «атмосфэры», без изысканной эротики — не всерьез. Хорошо бы проследить как касаются женщин в спектакле Праудина. Как Молчалин — холодный, белый — вычерчивает помадой по Лизиным губам, как скользят его пальцы по женской шее, как с почтительным восхищением один из цыган поднимает стул вместе с Софьей и как пытается избежать прикосновений Чацкий: не пить дурмана женского мятежного существования, рывком развернуть к себе стул и Софью на нем и требовать, требовать признанья. Но лучше вернемся опять к Вертинскому, вспомним «Кокаинеточку» прежде всего. И «бедная девочка», и опять же «спрыгнуть с ума» — как трагическое и пошлое в одном лице. У Вертинского в «лице» языка. У Праудина — в «лице» театрального представления. Впрочем, от Мейерхольдовой символистской трагедии до трагической пошлости недалеко гулять. Тем более, что Вертинский сам трагедии не отменяет. И Праудин тоже: он просто располагает ее в иной плоскости, создавая из сладковатой мишурности — стиль. Ведь, взятые отдельно, цыгане с буйными бородами и буйной стихией — несколько чересчур. Где только не-поют ныне эти символы свободы! И маскарад чудищ — идея не сильно свежая. Еще Пушкин, кажется, для сна Татьяны придумал. И Скалозуб, падающий мордой в салат, — из подзаборного анекдота. Даром, что при шпаге и в эполетах. И юмор на сцене демонстрирует странное свойство: вроде и не смеешься от души, а только усмешечка пробегает. Все смешалось — высокое и низкое. Аллюзии рефлектирующей литературной культуры и не со-знающая себя жизнь у пивного ларька. Остался лишь хохот, переходящий в стон, будто рывками вытесняющий из пространства другие музыкальные идеи. Там ведь много чего имеется: цыгане поют, и преотлично, Чацкий за гитару хватается, княжны по-французски выводят, — ничего не помню. А вот взрывы хохота, больного и наглого, слышу до сих пор. Хохот молодой Натальи Горич — кривлянье до тошноты: то ли «скотинство в изящном облике», возлежащее на столе, то ли отстранение актрисы Светланы Смирновой от персонажа и от текста, который невозможно больше произносить. Надо сказать, отношения с текстом комедии у Праудина вполне постмодернистские. Вот и при-плыли: любимое словцо — хуже матерного, без извинений и вымолвить неприлично. И тем не менее. Грибоедовская пьеса существует так давно и так укатана театральной традицией, что все способы ее расшифровки впрямую исчерпаны. Это объект в культуре, артефакт, данность; Праудин и играет с ним, как с культурной данностью, полагаясь на наше абсолютное знание вербального текста. Жан-Люк Годар проделал подобную операцию с «Королем Лиром». Поклонники Дерриды поспешили бы назвать ее деконструкцией. Как будто разлетелись листочки с текстом сам Праудин в интервью так объяснял , что-то потерялось, что-то перепутали. Монологи у всех отобрали: «обличительные» — у Чацкого, «охранительные» — у Фамусова. Монологов этих ждешь загодя, уже и воздуха побольше набираешь, уж актеру с места готов подсказывать, а он, актер, вдруг споткнется, заткнется, и дальше — ничего: дырка в пустоте, режиссерские игры со зрителем. Лиза дотанцовывает часть своих реплик с помощью балетмейстера Николая Реутова, Чацкий дарит хрестоматийную филиппику «А судьи кто» — Загорецкому, Молчалин вездесущ, и везде найдется для него строчка текста. Софья в сценическом тре-тьем акте пропадает совершенно, и никаких объяснений между нею и Чацким не следует, поскольку чего уж там объясняться, когда все трещит и качается, и ни одно слово не лучше другого. Раз материалом является плазма стихотворный текст и не нужен вовсе. Заставив актеров говорить с прозаической интонацией и «перепутав страницы», Праудин разрушил структуру стиха с одной целью: расплавить старые кристаллические решетки, приведшие к созданию характеров, сменить ритмы, сыграть реквием. Хотя очень возможно, что он-то старался рассказать историю. Про молодого человека, который, вернувшись, хочет вступить в общий круг, а жизнь, изменившись, его отталкивает и отторгает. Про то, что нельзя в одну реку войти дважды. Про то, что на маскараде жизни его единственный костюм — красный колпак якобинца и дурака. А получилось сами знаете…. Вопрос, зачем для этого Грибоедов, оставим за скобками. Затем же, зачем и «Гамлет». Затем, что каждые десять лет или около того, культура возвращается к своим основным текстам, чтобы по старой канве вышить заново новый узор. На этот раз — черный с золотым. А нравится или не нравится мне Дмитрий Лепихин в роли Чацкого — дело десятое. Понимать надо, что Праудин с неумышленным постмодернизмом своим эпоху закрыл. Чтобы оставить комментарий, введите, пожалуйста, код, указанный на картинке. Используйте только латинские буквы и цифры, регистр не важен. Лене Попову мы и посвящаем наш блог. Спектакли июня. Выбор редакции. Пресса о петербургских спектаклях. Книги ПТЖ. Дарья Крижанская. Давно ли? Комментарии 0 Добавить комментарий Нажмите, чтобы отменить ответ. Веб-поддержка web ptj. Google Analytics.

Купить Пекс Кронштадт

Купить Кокос Сегежа

Hydra ДУРМАН Реутов

Закладки экстази (МДМА) Лесбос

Hydra герыч Коканд

Купить Кокс Будённовск