Хотела поласкать себя но тут пришел мужик и прочистил дымоход

🔞 ПОДРОБНЕЕ ЖМИТЕ ТУТ 👈🏻👈🏻👈🏻

Хотела поласкать себя но тут пришел мужик и прочистил дымоход

Юрий Сергин

ГНИЛОЙ ДОЖДЬ


 A. КОРНИ
a.
Все мы деревья, и малые и большие. У каждого свои корни, ко-торые накрепко связывают нас с землёй, цепляют за камни, не дают пропасть в непогоду, не позволяют быть смытыми грязным пеня-щимся потоком, на пути которого мы стоим. Можно сказать, что этот поток – жизнь, а можно, и что он - результат Гнилого дождя, который лил вчера над нашими крышами, а сегодня льёт уже в дру-гом месте. Можно также допустить, что кто-то из нас не выдержал и был смыт, но только вместе с корнями – вместе с корнями нас выне-сет туда, куда стремится поток, а он стремится к океану, как и дру-гие великие потоки, образованные Гнилым дождём. Сломленных, погибших, невыстоявших, нас вынесет в океан, и мы будем плавать по его бескрайней поверхности вниз кронами и кверху корнями – только так, только так. Минуют годы и десятилетия, а мы будем всё плавать и плавать, гнилые снизу и высушенные солнцем сверху – там, где корни. И хотя эти корни давным-давно никого уже не держат, всё равно они остаются корнями, пусть и в какой-то момент сломались и не выполнили своей основной функции – держать нас, деревья малые и большие, крепко-накрепко в земле.

b.
Спросите: где же тот океан, куда выносит сломленные деревья? И я отвечу: везде и всюду, куда ни глянь. Он безбрежен и велик, этот океан, не то, что наша жизнь. И он постоянно подпитывается бурлящими водами Великого Течения, в которое впадают ручейки, тут и там текущие по извилистым руслицам. А ручейки образуются из капель Гнилого дождя, который денно и нощно льёт над нашими домами. Его чёрные капли ударяются о черепицы крыш, стекают по уклону, медленно бегут по стенам, попадают на окна – и ползут по ним – вниз, вниз, к земле, к раскисшей земле, давно не знающей солнца. Таких капель миллиард, но не отчаивайся: далеко не каждая достанется тебе.
Но и не обнадёживайся: на тебя хватит тоже.
Тебе, я думаю, достаточно и трёх…
 
c.
Кап…

ОТЕЦ
Старик шаркает по квартире, нарочно натыкаясь на стул, который стоит посередине почти пустой комнаты. Вся-кий раз, когда ножка стула попадает под его гигантские тап-ки со стоптанными задниками и с тоскливым громыханием скользит по давным-давно не мастичному паркету, старик ругается, вроде бы и себе под нос, но так, чтобы ты слышал каждое слово, ведь ругань-то предназначена тебе:
-Эт-т надо же, а? Тхе… Ни в грош не ставит собствен-ного деда!.. Чёрт бы тебя побрал… эх-х… Два часа ищу кашне, хоть бы помог…Тхе-хр… Да ещё этот чёртов стул… Тхе-хррр… Вечно под ноги… подсовываешь… Внук назы-вается, вражий сын…
А ты, вражий сын - шестилетка, коленями опёршись на диван, а локтями - на подоконник, через мутное оконное стекло смотришь, как дядька Кондрат ремонтирует свой чёр-ный мотоцикл. Ремонтирует он его так: ходит по двору, взмахивает то одной рукой, то другой, хватается за ключи, которые кучками разбросаны тут и там, хмурится, сморкает-ся, при этом кому-то что-то рассказывает, лениво шевеля уголком рта … Ага, не кому-то, а стайке любопытных ребя-тишек, твоих сверстников, что полукругом обступили дядьку Кондрата и, конечно, его чёрный мотоцикл, и широко рази-нув рты, внемлют – дядька Кондрат любит, когда ему вне-млют, хотя совсем не понятно что это такое – но тебе совсем не интересно, что он там рассказывает, да и через двойное стекло очень плохо слышно, к тому же дед не останавлива-ясь ворчит и кашляет – прямо под ухом: тхе-хр… тхе-хр… тхе-хр…
Что? Старик уже закончил воевать со стулом и шаркает в коридор, к входным дверям – несколько раз пиликнул зво-нок. Мама вернулась с ночной смены.
Прямо в дверях дед сообщает:
-Знаешь, Надежда, что вражий сын утворил?
-Здравствуй, папа.
-Здравствуй, здра… тхе-хр… Так знаешь или нет?
-Что?
-Как что?- возмущается старик.- Просто форменное без-образие. Он, понимаешь ли…
-Митя, ты завтракал?
-Нет ещё, мама.
-Быстренько мой руки!
-Надежда, ты слушаешь или нет?- старик шаркает за нею в комнату.
-Слушаю.
-Вот! Твой разбойник… тхе-хр… украл моё кашне!
-Митька!- говорит мама.
-Врёт он,- обиженно отзываешься ты.- На фиг мне его кашне?
-Я тебе дам на фиг!- с полуоборота заводится старик.
-Пап, ну хватит, а? Не успела войти, а вы опять.
-Не я, а он,- говорит старик.
-Ты, ты!- говоришь ты.
-Тьфу на тебя,- сердится дед и шкандыбает на кухню.
Мама скрывается за зеркалом шифоньера, набрасывает на дверца платье.
-Как дела?- спрашивает.
-Нормально.
Долго шуршит одеждой, потом опять спрашивает:
-А папа… ещё спит?
-Угу,- говоришь ты.
Мама выходит из-за дверцы, уже в домашнем халате, приближается к тебе и целует в макушку. Потом легонечко треплет за то место, куда только что поцеловала, гладит пару раз мягкой ладошкой и уходит на кухню. На полпути напо-минает:
-Руки вымой.
-Вымою,- говоришь ты и поворачиваешься к окну.
Мальчишки уже разбежались. И дядька Кондрат уже не ходит туда-сюда, а сидит на корточках подле мотоцикла и ковыряется отвёрткой в моторе. Ты смотришь на него и вдруг вспоминаешь далее кие-предалёкие времена, когда мотоцикл этот не только надрывно рычал под окном, но ещё и двигался. Это было очень давно, ещё когда мама привезла тебя сюда… А ещё раньше вы жили в другом месте – в горо-де. И жили вы тогда тоже втроём, но без деда: мама, ты и отец.
Отец работал на заводе, от которого в общежитии вам была выделена комната, и вы втроём в ней жили, одухотво-рённые перспективой получения отдельной квартиры. Роди-тели так часто говорили об этом, что квартирный вопрос не-вольно стал частью и твоей совсем ещё юной жизни. Вместе с мамой и отцом ты мечтал о том, как вы получите квартиру, переедете… И ты представлял, как вы переезжаете на отцов-ском мотороллере… куда? В квартиру же, разумеется… Только тогда ты ещё не знал, что она из себя представляет… Это теперь понятно, что квартира – это две комнаты, в одной из которых живёт дед, а в другой – ты с мамой, и ещё кухня, в которую - раз - и пришёл, а не тащишься через длинню-щий коридор, да ещё на другой этаж, и на которой вечно толчётся уйма неопрятно одетых тёток, которые при виде те-бя или сюсюкают или орут – прогоняют. Теперь-то ты пони-маешь, что в квартире жить лучше, а тогда совсем не пони-мал. Тогда ты думал, что квартира – это сказочный дворец, или – огромная игровая комната, или – что это поле, на кото-ром можно пинать мяч или стрелять из пушки. Ты спраши-вал родителей: «Когда в квартиру переедем, пушку мне ку-пите?», и они говорили: «Купим, конечно. А зачем тебе?», «Стрелять», отвечал ты. «В квартире нельзя стрелять», гово-рила мама, «А что можно?», спрашивал ты, и мама отвечала: «Жить». «Фу, говорил ты, мы и здесь неплохо живём», а ма-ма качала головой и говорила: «Разве ж это жизнь? Одно му-чение», а ты не спорил, зная, что мама тебя не поймёт. Тебя мог понять только отец, но его часто не бывало дома, он ра-ботал, а если не работал, то приводил товарищей по работе, и они шумной весёлой толпой занимали всю комнату, что тебе и податься-то было некуда, поэтому ты сидел под сто-лом, за которым рассаживались они, и смотрел на их боль-шие ноги и слушал, как они громко смеялись, хлопали по столешнице картами, дымили вонючими сигаретами и зве-нели стаканами. Они веселились до тех пор, пока не прихо-дила с работы мама, и шумно уходили, а в комнате ещё дол-го царил их запах, от отца пахло водкой, и мама ни с кем не разговаривала и громко хлопала дверью.
Иногда мама не сердилась, хоть отец и был пьяный, и тогда его товарищи по работе долго не расходились, и ты, пользуясь случаем, лез то к одному, то к другому, но больше к отцу, пока всем не надоедал. Отец громко кричал:
-Надя, ну забери его, а?
И шептал на ухо – только тебе:
-Не обижайся, Митька. Завтра я тебя на мотороллере покатаю. Обязательно.
Отец всегда очень любил тебя, когда был пьяный. И ещё у него был большой сине-белый мотороллер «Тула». В ред-кие часы, когда отец не был занят работой и общением с то-варищами по работе, он подъезжал на своём мотороллере к крыльцу общежития и громко сигналил; ты тут же выбегал и пристраивался впереди него – на площадке между рулём и сиденьем, куда отец при езде ставил ноги. И вы долго-долго ездили кругами – то вокруг общежития, то куда-нибудь по-дальше, к реке, к лесу, за тридевять земель. Стоя между ру-лём и отцом, ты представлял, что это именно ты управляешь мотороллером. И вы ехали-ехали-ехали, и ты, маленький мальчик, так сильно любил своего отца, что готов был поде-литься с ним самым сокровенным; а сокровенной была твоя любовь к нему.
Когда вы вдвоём с мамой уехали к деду, мотоцикл дядьки Кондрата, конечно, сильно напоминал отцовский мо-тороллер; наверняка поэтому и сам дядька Кондрат тебе был симпатичен, по крайней мере, на первых порах, хотя… отец всегда был важнее. Отец – он и есть отец. И та ссора, что случилась накануне вашего с мамой отъезда – бегства – очень сильно тебя впечатлила.  
Врезалось в память, впечаталось: красное, покрытое пятнами лицо отца, рот – перекошен, глаза – узкие щёлочки. И голос – хриплый, перегоревший:
-Убирайся к чёртовой матери, я сказал. Немедленно…с-с-ссука…
А издалека - мамин беззащитный голос:
-Да как же ночью-то, а? Ребёнка пожалей…
-Я сказал, немедленно!
Как собирались, как плакала мама, ты уже успел подза-быть: мало ли произошло за минувший год? Но голос отца запомнил.
Перегоревший.
Между этим голосом и рокотом мотоцикла, стоящего во дворе дома, где жил твой дед, пролегала чёрная пропасть беспамятства. Ты не терял сознания, не болел. Ты жил, вроде бы, как и всегда. Ты просто забыл. Но именно мотоцикл дядьки Кондрата возродил к жизни твоё ощущение реально-сти, поскольку перегоревший голос отца – отца, который по-смел выгнать тебя, Митьку, из дома – произвёл на тебя на-столько сильное впечатление, что когда спустя сколько-то месяцев отец снова объявился в твоей и маминой жизни, ты уже был не в состоянии произнести казалось бы незамысло-ватое слово; в мыслях – сколько угодно, а вслух – никогда. Это слово было – папа.
Отец приехал, помирился с мамой, поцеловал её в губы, тебя потрепал по загривку, подхватил на руки, подбросил в воздух, долго тискал, а ты сказал ему: «Слышишь?», и ещё сказал ему: «Ты».
Как-то мама спросила:
-Почему ты не называешь его папой?
Вместо ответа губы вдруг сами собой затряслись, и ты отвернулся к стене. И только после того, как мама поцелова-ла тебя, ты спросил:
-А когда он уедет?
-Что ты имеешь в виду?- насторожилась мама.
-Но он же уедет, да?- спросил ты.
-Хочешь, что бы он уехал?
-Нет,- сказал ты.
-Чего же тогда спрашиваешь?
-Но он же всегда уезжает…
И ты был прав. Действительно, он приезжал только на выходные, да и то не на каждые, а раз через раз. А когда приезжал, всегда уезжал в воскресенье вечером.
-Он не может…- неуверенно произнесла мама.- Он ра-ботает, сынок.
Ты почувствовал, что пробил дыру в глухой маминой обороне, и выложил всё, что думал, даже слишком:
-А раньше он никогда не уезжал. И мы жили вместе. А после того, как прогнал нас, бывает у нас лишь наездами…
Скороговоркой выплёвывал слова, и удивлялся: как ма-ма ещё не остановила тебя, почему ещё слушает? Наверное, потому что попал под настроение. А если бы нет, то получил бы привычное – «Не мешай», «Не городи ерунды» и «Марш в свою комнату». Впрочем, ты старался не обижаться на её отповеди, понимал: говорит она так не потому, что не любит тебя, а потому что устала, и ещё потому что ты сын, а она мать, что она взрослая, а ты ребёнок, что хоть и любит тебя, но всё равно между вами стена, водораздел, пропасть: она командир, а ты… В общем, она за тебя несёт ответствен-ность. Ты это понимал, и старался не обижаться, ну… почти. Но уж никак эти отповеди не могли послужить поводом для того, чтобы ты начал вести «черепаховый образ жизни»… Вот дед такой вёл - сам не раз признавался, когда обвинял тебя в том, что «лезешь ему под панцирь».
А мама говорила «Не мешай», и ты понимал: об этом не следует говорить даже с мамой, не то что с чужими… Осо-бенно – с чужими. Кстати, с чужими у тебя были серьёзные проблемы. Чужие люди, в частности взрослые, взирали на тебя с жалостью и плохо завуалированным высокомерием: как на сиротинушку взирали. С их точки зрения ты и был си-ротинушкой. Где он, отец-то тот? Ага, в городе. Знаем-знаем… Это тебя очень раздражало, нервировало прямо. Ведь они смотрели, думали, а ты чувствовал: жизнь твоя пребывает в таком несчастном состоянии, что хоть иди и… В общем, противно было.
Особенно жалели тебя воспитательницы детского сада. Ведь они-то лучше всех знали историю твоей несчастной жизни, и нисколько не стеснялись, когда осуждали твоего отца, не очень лестно отзывались о твоей матери, а к тебе относились не просто как воспитатели, а… как добрые тё-тушки, для которых твои проблемы тут же становились их личными, не обязательно решаемыми, но обсуждаемыми – обязательно. Чтобы проявить заботу о тебе, сиром сироти-нушке, они жертвовали многим и многим: своим драгоцен-ным временем и даже вчерашними пирожками. Их мораль-ную и гуманитарную помощь ты принимал стойко и молча, хоть про себя, может быть, и ох как возмущался. Но ты мол-чал, молчал, молчал и… однажды высказал им всё. Вообще-то ничего ты им не высказывал, на самом деле – просто на-хамил, но как! Как!
А вот как:
Детский сад, в который удостоили чести тебя принять, располагался в здании, обитатели которого только пона-слышке ведали о достижениях цивилизации, в частности коммунальных услугах. Воспитатели сами носили воду из колонки, чтобы приготовить вам завтрак-обед-ужин, умыва-лись вы не из кранов, а из рукомойников – больших таких мойдодыров, а в туалет ходили во двор: там в углу стоял скворечник гигантских размеров. Вот туда дети и ходили па-рами, заранее отпрашиваясь у воспитателей: девочка с де-вочкой, а мальчик с мальчиком. И вот однажды пара счаст-ливых девчонок набросила на себя курточки, чтоб выйти во двор, и ты за ними – приспичило ведь, аж мочи нет. Но дев-чонки отпросились, а ты нет.
-А куда ж ты собрался-то, Митенька?- тут же перекрыла дорогу воспитательница Тамара Алексеевна.
-Во двор,- пробормотал ты.
-А зачем?
-Х…хочу с…ть.
-Что?- переспросила воспитательница.- Говори громче, не слышу.
-Срать!!!- выкрикнул ты и втянул голову в плечи, испу-гавшись, что тебя сейчас начнут ругать. За всё: и что не от-просился, и что без пары, и что очереди не дождался, и что грубо выражаешься. А воспитательница покачала головой и спросила:
-Митенька, да кто ж тебя так говорить-то научил, а?
И ты крикнул с обидой, вызовом – гордо:
-Папка!
И?
Воспитательница вздохнула и с такой жалостью по-смотрела на тебя, что ты в то же мгновение возненавидел всех взрослых. Всех одним скопом. И воспитательниц, кото-рые жалели, и деда, который постоянно ворчал, и маму, ко-торая в последнее время чаще, чем обычно говорила «не ме-шай», и отца, который, конечно же, никогда не учил тебя не-хорошему слову «срать». Но сильнее всех ты возненавидел дядьку Кондрата. Впрочем, как это часто и бывает в жизни, эта ненависть началась тоже с большой любви. Ведь дядька Кондрат гонял по двору на своём чёрном мотоцикле, как и твой отец когда-то на мотороллере. Вот ты и поддался эмо-циям: дядька Кондрат то, дядька Кондрат сё. А тот и рад ста-раться: поймал как-то тебя, приподнял над землёй и усадил на свой чёрный мотоцикл – сиди смирнёхонько, сейчас по-едем. И поехал. Кругами. Сначала совсем маленькими. По-том всё больше и больше… Мальчишки тебе завидовали. Ещё бы: никого дядька Кондрат сроду не катал, даже близко к мотоциклу не подпускал, а тут вдруг за здорово живёшь – десять больших и маленьких кругов, и все по двору, да на глазах, можно сказать, почти всего населения. Вот так пока-тал, а потом подъехал к крыльцу, ссадил, взял за руку и по-вёл прямо к дверям вашей квартиры. И что удивительно, да-же не постучался.
Хотя с порога доложился:
-Надежда, принимай гостей.
Мама появилась в коридоре и нисколько не удивилась, наоборот, улыбнулась самой приветливой из всех улыбок.
-Ну вот, уже подружились?
-Конечно. Чего ж нам не подружиться? Мы с Митькой всегда были друзьями. Правильно, Митька?
-Угу,- промычал ты, полагая, что таким ответом отбла-годаришь за катание.
-Видишь,- рассмеялся дядька Кондрат.- Теперь нам больше не от кого прятаться.
-Ну, хватит-хватит, потом поговорим,- и мама тут же за-суетилась, неумело пряча от тебя глаза.
-Потом так потом, чего ж?- недовольно дёрнул плечами дядька Кондрат и повернулся к тебе.- Ну ладно, пацан, иди поиграй.
-Постой, я же ещё его не кормила.
-Потом покормишь.
-Но…
-Потом, потом…
Хоть ты совсем и не хотел кушать, но подумал, что ма-ма обязательно вступится за тебя, скажет: «Нет, дядька Кон-драт, своего сына я накормлю именно сейчас, а не когда-нибудь потом, как ты этого хочешь», но мама почему-то спорить не стала, покорно уступила и сказала тебе устало и нежно:
-Иди, сынок, поиграй ещё. Я тебя позже позову.
И ты, конечно, пошёл. Даже не столько обиженный, сколько удивлённый. А голос дядьки Кондрата подталкивал в спину:
-Только к мотоциклу не подходи. И других не подпус-кай. За это я тебя ещё покатаю. Потом.
В этот день тебе позволили гулять аж до темноты. Тако-го вообще никогда не случалось. А когда мама позвала до-мой, дядька Кондрат и до сих пор у вас находился. Впрочем, это нисколько тебя не удивило. Ведь весь вечер ты провёл возле крыльца и прекрасно видел, кто входил, кто выходил. А удивило то, что дядька Кондрат лежал на диване в боль-шой комнате и смотрел телевизор. Конечно, тебе это очень не понравилось. Но ты смолчал, справедливо считая, что ма-ма сама разберётся, кому лежать на диване, а кому нет. Ты же решил заняться привычным: играть в самоделкина. Играл ты так: лепил из пластилина различных челобучков, воору-жал их кого пикой из спички, кого молотком из загнутого гвоздя, кого автоматом из пластмассы. И незаметно двигал ими, а они, челобучки, общались, разговаривали, решали свои челобучные проблемы. Хранились же они, пока ты был занят другими делами, в тумбочке, на которой стоял телеви-зор. Вот ты и пристроился под телевизором - заниматься привычным делом: незаметно двигать пластилиновыми то-варищами. Обычно ты никому не мешал: сидел себе и тихо играл, а взрослые – мама с дедом – мирно смотрели всякие передачи. На тебя и внимания-то не обращали: сидит себе и сидит, лишь бы громко не бормотал. Да и ты быстро забывал об их присутствии. Идиллия.
В этот раз идиллии не получалось. Во-первых, дед за-перся в своей комнате. Во-вторых, мама гремела сковород-ками на кухне. В-третьих, на диване лежал чужой человек. И ладно бы просто лежал, а то ведь сердился, приказывал:
-А ну-ка отойди оттуда.
Ты делал вид, что не слышишь. А спину мурашила оби-да.
-Слышь, что говорю?
Голос дядьки Кондрата был строгим. Он любил, чтобы ему внемли. Вот и сейчас спешил чувствовать себя хозяином. Так и подмывало нагрубить ему, но мама опередила - вошла в комнату, упрекнула:
-Ты чего на него кричишь?
-Дык смотри, что делает там! Телевизор же свалит!
-Он всегда там играет. До сих пор не свалил же.
-Ну, как знаешь…- обида так и сквозила из каждого звука.
Мама сказала:
-Играй, сынок, играй.
Ты уже не хотел. Одним движением превратил своих челобучков в липкий комок пластилина и ушёл в дедову комнату. Старик сидел за столом и раскладывал пасьянс. На тебя даже не взглянул. Впрочем, сказал:
-А-а, пришёл… Тхе-хр… Чёрт бы вас всех… Давно жду… Тхе-хр… В «дурака» сыграем?
-Не хочу,- ты уселся рядом на шаткий стул. Хмурился.
Дед бросил короткий взгляд из-под седых лохматых бровей.
-Ага… Тхе-хр… Вот как ты взрослых уважаешь…
Он кашлял и ворчал привычно и буднично, но тебе по-казалось, что и он сегодня немножко не в себе, и у него тоже на душе кошки. И ты поделился:
-Деда, а что у нас делает дядька Кондрат?
-Что-что… Не видишь, что ли? Тхе-хр… Место вашего шмаркача занимает.
Дед частенько называл твоего отца шмаркачом, но по-чему-то именно сегодня тебе это очень не нравилось.
-Деда, не называй его так больше, а?
-А как же… тхе-хр… мне ещё называть его?- удивился старик.- Шмаркач он и есть. И неудачник. Тхе-хр… да, не-удачник… Такую девку п
Подборка сочных кремпаев
Голая беременная блондинка на кровати
Секс в презервативе с сестрой чтобы не залететь