Холод февраля

Стою на тротуаре, жду торопясь, жадно, пока догорит минута. «А это к протестам так готовятся, да?» — указывая на стопку алюминиевых заграждений. Киваю козырьком твидовой кепки усиливающим утверждение. В ответ неопределенное выражение в лице и в движениях c'est la vie, мол, в сочетании с тем, что такую la vie она не одобряет.

Женщина предпенсионного возраста из тех, коих часто можно наблюдать заграницей в солнечных очках на верандах ресторанов с мороженым — они еще потом в Фейсбуке выкладывают неумелые фотографии, снятые на мыльницы в полный рост на фоне каких-нибудь достопримечательностей.

— В субботу значит?

— В воскресенье

— А вы пойдете?

— Возможно. Да.

— Ну вы молодой. Вам надо.

Загорелся зеленый свет, и я московскими шагами пересек Невский. Ободрился, обернулся, чтобы улыбнуться. Но женщина уже скрылась.

День начался с новости, что центральные улицы перекрыты. Наспех собравшись, спускаюсь по лестнице, завязывая шарф на ходу — хочется все увидеть своими глазами — когда новости в ста метрах от твоего дома, сложно за ними следить на картинках.

На перекрестке стоит автомобиль ДПС — движение приостановлено — схожу с тротуара, иду по центру дороги. Встречные прохожие разговаривают по телефону, кто делясь своим удивлением: «представляешь…», кто недовольством: «…я не могу попасть на работу, потому что власть решила..». Садовая заканчивается тремя оранжевыми камазами. Разворачиваюсь. Иду к Александрийскому театру — перекрыто. Иду на Думскую — перекрыто. Брожу, как по лабиринту, в поисках выхода. До начала акции ещё полчаса, публика самая обыкновенная. У златокрылых львов фотографируются туристы. «Я что-то не понимаю, что вообще происходит». Молодой папа гуляет с сыном — мальчику запомнится этот день изобилием полицейских машинок.

Добрел до Адмиралтейства. Стою, любуюсь Невой: идеальная водная гладь с отражением Университетской набережной с красно-синими бликами мигалок, а по краям наползшие друг на друга льдины, и так тихо, так величественно — все замерло в ожидании. А позади, метрах в ста полсотни единиц техники Полиции, Росгвардии и ОМОНа. Люди, собравшись в небольшие группы говорят разными словами об одном и том же. Молодой человек, переминаясь с ноги на ногу, держа в руках термос, пытается согреться.

По дороге к ТЮЗу вижу пожилую женщину в норковой шубе, разговаривает с полицейским — тот выслушивает ее из уважения к сединам, краем уха улавливаю: «вот 8 марта как все было…» — иду дальше, понимая, что речь не о празднике.

Иду по центру дороги, прямо навстречу мне — полицейский. Ноги становятся ватными. «Молодой человек, идите по тротуару»

Перехожу Фонтанку. Сирены. Оборачиваюсь: колонна из двадцати автомобилей. Чья-то реплика: «А не многовато ли? Там народу столько нет». Они проезжают и следом за ними улицу перекрывают тремя серо-красными камазами Росгвардии. «Если что, туда не пускают» — говорит навстречу идущая девушка. И все же иду. Действительно не пускают. А люди все равно шагают. Полицейский, красноречиво жестикулируя, объясняет, что «туда нельзя», «да куда вы» размахивая руками как в детстве будто желая поймать в салочки.

Сад у ТЮЗа огорожен той самой колонной. Народа там действительно не так уж много. Вижу, как из автобуса выбегают космонавты. Начинаются первые задержания. Сзади внезапно появляется много людей, и вот я уже оказываюсь среди толпы, густым басом через сложенные у рта ладони парень орет: «на Московский», «на Московский»

Толпа шагает по обе стороны Загородного проспекта. Какой-то безнадежный, неприятный визгливый девчачий голос начинает скандировать:

«Россия будет свободной»

«Россия будет свободной»

И толпа подхватывает.

Как это похоже на слякость народнических стихов Надсона и Минского в 1880-ые. Болезненно, слезливо, бездарно, отчаянно, без веры в сердце.

От абстрактного и большого «Сва-бо-ду» толпа переходит на менее абстрактное, но более мелкое «Свобода политзаключённым» — и это все что они требуют? Удивительно, ведь казалось бы, нет ничего проще, как придумать десяток простых, ясных лозунгов, которые нестыдно было бы произносить — это ведь не роман написать, и с этим вот домашним заданием наша многочисленная оппозиция не может справится.

Идущая толпа более жидкая, а к тому же еще озадаченная по ходьбой, и потому все эти лозунги не успевают произнестись и десяток, а то и пять раз, и когда чей-то сильный голос замолкает, замолкают и остальные, причем нередко на полуслове «свободу полит…» — похоже на какую-то игру, где главное — выйти из первым, не оказавшись крайним. Но в это время по другую сторону улицы, начинает раскачиваться «Путина в отставку», «Путина в отставку» — а вот это уже лучше, вот это можно и самому покричать.

Я оборачиваюсь назад: народа конца и краю нет — впервые вживую вижу столько людей. Проезжающие автомобили сигналят в поддержку — им аплодируют. У фонтана с Нептуном раздают инструкции ОВД-Инфо, что делать в случае задержания — беру на на память, хотя и знаю, что никаких сентиментальных чувств эта бумажка во мне не вызовет.

Из окон проезжающих автомобилей то и дело доносится боевое «Перемен» . Места на тротуарах начинает не хватать, люди постепенно захватывают дорогу. У Законодательного собрания собирается куча народа. Скандируют: «Россия без Путина».

Из громкоговорителей тем временем доносится таким невозмутимым казенным голосом: «Уважаемые граждане, данное мероприятие является незаконным. Мы делаем всё, чтобы обеспечить вашу безопасность» — в этой записанной шарманке вся суть ненастоящего режима, пытающегося огородить нас от реальности — нет ничего пошлее, чем говорить об актуальности «1984», наш режим не оруэлловский, он кафкианский.

Я оборачиваюсь и вижу, как люди массово спрыгивают с лестницы — за ними бежит ОМОН с дубинками. Люди теснятся сильнее, чем в московском метро. Думаю — сейчас будет давка. Но мы отходим на десять метров, и они перестают нас преследовать. Один парень сказал, что это похоже на то, как в старых играх за злодеями была закреплена определенная зона действия, за которую они не могли выйти.

В какой-то момент я обнаруживаю свое сознание, до этого всецело поглощенное зрелищем, где я участник и наблюдатель — наблюдатель такой непосредственный, какими бывают лишь дети или собаки — этим взглядом надо снимать кино. И замечаю, что память моя от избытка NPC перегружена, я совершенно не могу сказать, сколько прошло времени, что я, изнеможенный напрочь, весь дрожу от холода, и тело кажется таким легким, будто его не существует — верный признак подступающей болезни.

Проезжают военные зилы со странной черной на желтом надписью «Люди» , а следом автобус под завязку забитый С. Петербург — Петергоф (очевидно, туристами), у дверей стоят два полицейских.

Я смотрю не то на военных, не то на росгвардецев (форма, во всяком случае у них зеленая). Толпа безо всякой последовательности скандирует то «брось щиты», то «полиция с народом». «Снимайте их глаза!» И вырастают ветвями десятки рук с телефонами из толпы. Росгвардейцы сросшиеся в шеренгу, превращаются в загнанного, ощетинившегося зверя. Мне становится их жаль. Я окидываю их взором— среди прочих был там один, особенный взгляд — на несколько мгновений наши взгляды пересекаются, образуя взаимопритягивающую связь— «хоть ты то меня понимаешь?» — как бы спрашивает он, «смотри дальше», и я чувствую по этим полным глазам, как еще пару секунд, и он сорвется, бросит все это, уйдет и возможно, расплачется. И в этот роковой момент, другие, более стойкие его сослуживцы, чувствуя, что и к ним подступают эти чувства, все как один начинают стучать щитами и цепью двигаться на протестующих — страх — кажется на тебя движется танк — все отбегают на пару метров, и снова берутся за прежнее — кричат «позор!». Внезапно (за толпой было не видно) выбегают космонавты, и я вместе со всеми уношу ноги, ловя радостный озорной взгляд набегу обернувшейся девушки.

А потом шорох шагов многотысячной уставшей толпы, соединившейся у меня в воспоминании с крестом Церкви Петра и Павла на Гороховой — что-то было значительное в этом молчании — тут было единение, не раздираемое лозунгами, и было ощущение, что несмотря на то, что завтра здесь будут ходить по своим делам будничные люди, вековые улицы будут помнить сегодняшний день, и как прежде уже не будет.

В булочной Вольчека очередь неимоверная — все переполнено — немного согревшись, выхожу на улицу. И вот я стою у ограды канала, прихожу потихоньку в себя, пью кофе с булочкой, а с другой стороны метрах в тридцати медленно, но верно шагает сомкнувшаяся колонна полицейских, зачищающих улицы.

Вернулся домой, зарядил телефон, севший на холоде моментально, позвонил близким, обрывочно и кое-как поделился своими впечатлениями, и обессиленный совершенно от эмоционального напряжения, лег спать — вырубился, но не вполне заснул: в голове все звучали лозунги, и возникали живые толпы, и от этого никак нельзя было укрыться в забытьи.

Никогда я не переживал политическую ситуацию так взволнованно, как теперь.

После тех вечерних арестов, прошёлся по Невскому — такое мерзкое ощущение — людей нет, везде полиция, дпсники гоняют взад и вперёд — не знаю, сколько у них там было машин, но где бы ты ни встал, машин десять-пятнадцать нашлось бы точно — так выглядело торжество реакции. Наутро после ночных кошмаров — ночи перестали разделять дни, мне все казалось, что очутился в одиночной камере, и пробуждение стало сопровождаться тяжелым чувством утраты — необратимой, как после серьезной ссоры или смерти близкого, когда все тело и вся душа парализовано мыслью, что в общем и не стоило просыпаться. Но я все же вставал, и постепенно уныние разгонялось пронзительными морозными ветрами Петербурга — живем дальше и держим в сердце протест.

Люди говорят о коррупции, об украденных деньгах — их еще можно будет вернуть, но как вернуть те ценности, прикрываясь которыми, номенклатура эти деньги воровала — после них останется выжженное поле.

Январь — февраль 2021