Холод

Стрелки часов, словно застывшие в гримасе вечности, давно перевалили за полночь, возвышаясь мрачным монументом на рабочем столе жандарма. Это не первая ночь, когда Александр засиживался так долго; глубокие тени легли под глазами, выдавая изнуряющую усталость, а плечи поникли, лишив фигуру графа той выточенной осанки, что обычно сопровождала Бенкендорфа, даже когда он оставался наедине с собой. Бумаги перед глазами проносились словно рыцарская карусель, он уже не разбирал, черновик какого юного дарования держит в руках. Буквы сплетались в мутных гусениц, что копошились на пожелтевших листах и рассыпались врассыпную лишь под суровым взглядом начальника Третьего отделения.

Тяжело вздохнув, граф с усилием потёр глаза, отгоняя наваждение, и все же заставил себя приступить к чтению очередной рукописи, случайно оказавшейся под рукой в хаосе бумаг. В окружении тишины, лишь изредка нарушаемой шорохом бумаги и скрипом пера, он погрузился в чтение. Перед ним был не подписанный лист, видно выбившийся из общей папки, но мужчина не прервал чтение, а лишь углубился в строки, пытаясь уловить суть, лишенную контекста.

Бенкендорф тщательно изучал каждый черновик, впиваясь взглядом в каждую строчку, каждое слово. Он искал крамолу: намёки на критику власти, зерна социальных протестов, любые искры, способные воспламенить пламя недовольства и поколебать устои империи. В его глазах поэзия была не просто искусством, но и потенциальным оружием, способным разрушить мирное течение жизни. Процесс проверки проходил в атмосфере гнетущей сосредоточенности.

Произведение дышало страстью и талантом, но вместе с тем таило в себе угрозу. Он вновь пробежал глазами по листу, и взгляд его остановился на фразе, вызвавшей одобрительный кивок.

— Прекрасно сформулировано, — тихо пробормотал он, отмечая в углу страницы: «Можно оставить». Но вскоре его восхищение сменилось настороженностью. На следующей странице он наткнулся на строки, которые показались ему слишком дерзкими. «Это может вызвать недовольство императора», — подумал он, вычёркивая их аккуратной линией и добавляя пометку: «Переписать!»

Он продолжал читать, находя моменты, которые вызывали у него как восхищение, так и тревогу. «Здесь — гениально! Здесь — опасно!» — внутренний конфликт терзал его. Он не мог не восхищаться мастерством поэта, но одновременно чувствовал ответственность за стабильность порядка.

Усталость вновь навалилась на него, свинцом растекаясь по телу. Отложив перо, он откинулся на спинку кресла, и взгляд его, словно ленивый зверь, скользнул по кабинету, мимо столов, заваленных книгами и бумагами, мимо картин, не задерживаясь ни на чем, пока не упал на… пистолет. Пистолет, покоившийся на кроваво-красном сукне рабочего стола. Еще днём он собирался почистить его и убрать в футляр, но, утонув в пучине дел, забыл об этом нехитром деле.

Холодный металл тускло поблескивал в свете свечи, отливая призрачным серебром. Серебро… В тот день тонкие берёзовые ветви тоже искрились серебром инея, словно кутаясь в норковые шубки. Казалось, вся столица замерла в ожидании смертного приговора. Пролесок у Чёрной речки был тих и безмолвен, словно после оглушительного выстрела все вокруг вымерло или схоронилось глубоко под землёй.

Александр Пушкин, чей черновик случайно затесался среди прочих бумаг на столе и, к досаде графа, не был сразу распознан из-за усталости, – буйный гений, одолеваемый необузданными страстями, – буйный нрав и необузданный талант, гений своего времени, стал жертвой собственных страстей. Бенкендорф знал, что даже если эти черновики будут переписаны и отпущены в печать, истинный голос поэта уже не будет услышан.

Взгляд его невольно вернулся к листу бумаги.

«Переписать!» – гласила чёткая каллиграфическая надпись, сделанная его собственной рукой.

Бенкендорф осознал, что Пушкин уже не сможет внести правки в свои стихи; дуэль навсегда лишила его голоса. Внутри всколыхнулось смутное чувство сожаления.

– Больше ничего не перепишите, Александр Сергеевич… – прошептал Бенкендорф в пустоту, убирая лист в папку «Пушкин А.С.», словно захлопывая дверь в мир, который уже никогда не вернётся.