H.G. Wells «The Door in the Wall» (11/27)
t.me/english_frankГ. Дж. Уэллс «Дверь в стене» (11/27)
“But the page did not show the enchanted garden (но страница не показала зачарованного сада), nor the panthers (ни пантер), nor the girl who had led me by the hand (ни девушки, которая вела меня за руку), nor the playfellows who had been so loth to let me go (ни товарищей по играм, которые так не хотели отпускать меня). It showed a long grey street in West Kensington (она показала длинную серую улицу в Западном Кенсингтоне), on that chill hour of afternoon before the lamps are lit (в тот холодный послеполуденный час перед тем, как зажигают лампы; to light — зажигать), and I was there (и я был там), a wretched little figure (несчастная маленькая фигурка), weeping aloud (плачущая во весь голос), for all that I could do to restrain myself (несмотря на все мои усилия: «что я мог сделать, чтобы» сдержаться), and I was weeping (и я плакал) because I could not return to my dear playfellows (потому что я не мог вернуться к моим дорогим приятелям по играм) who had called after me (которые кричали вслед мне), ‘Come back to us (вернись к нам)! Come back to us soon (возвращайся скорее)!’ I was there (я был там). This was no page in a book (это была не страница в книге), but harsh reality (а суровая действительность); that enchanted place and the restraining hand of the grave mother at whose knee I stood had gone (то зачарованное место и сдерживающая рука печальной матери, у колен которой я стоял, исчезли; to go — уходить; исчезать; grave — важный, степенный, серьезный; мрачный, печальный) — whither have they gone (куда они пропали)?”
He halted again, and remained for a time (он остановился опять и оставался /молчащим/ некоторое время), staring into the fire (уставившись в огонь камина).
“Oh (ах)! the wretchedness of that return (эх, как мучительно было возвращаться: «о, мучения возвращения»)!” he murmured (прошептал он).
“Well (ну и)?” I said after a minute or so (сказал я через минуту или около того).
“Poor little wretch I was (я был несчастным человечком) — brought back to this grey world again (которого снова вернули в этот серый мир: «приведенный обратно…»)! As I realised the fulness of what had happened to me (когда я осознал полноту = полностью то, что случилось со мной), I gave way to quite ungovernable grief (я предался безудержному горю; to give way — поддаваться, предаваться /отчаянию, горю/; давать волю /слезам/). And the shame and humiliation of that public weeping and my disgraceful homecoming remain with me still (стыд и унижение от того прилюдного плача и моего позорного возвращения домой я помню: «остаются» до сих пор). I see again the benevolent-looking old gentleman in gold spectacles who stopped and spoke to me (я снова вижу старого джентльмена благожелательной внешности в золотых очках, который остановился и заговорил со мной) — prodding me first with his umbrella (сначала ткнувшего меня своим зонтом; to prod — колоть, тыкать). ‘Poor little chap (бедный малыш),’ said he; ‘and are you lost then (ты, значит, потерялся)?’ — and me a London boy of five and more (и это мне — лондонскому мальчишке пяти лет с гаком)! And he must needs bring in a kindly young policeman (и ему непременно надо /было/ привести милого молодого полицейского) and make a crowd of me (и собрать толпу вокруг меня), and so march me home (и так сопроводить меня домой). Sobbing, conspicuous and frightened (рыдающий, бросающийся в глаза /всем прохожим/ и испуганный; conspicuous — видный, заметный, бросающийся в глаза), I came from the enchanted garden to the steps of my father’s house (я пришел из зачарованного сада к ступеням дома моего отца).
“But the page did not show the enchanted garden, nor the panthers, nor the girl who had led me by the hand, nor the playfellows who had been so loth to let me go. It showed a long grey street in West Kensington, on that chill hour of afternoon before the lamps are lit, and I was there, a wretched little figure, weeping aloud, for all that I could do to restrain myself, and I was weeping because I could not return to my dear play-fellows who had called after me, ‘Come back to us! Come back to us soon!’ I was there. This was no page in a book, but harsh reality; that enchanted place and the restraining hand of the grave mother at whose knee I stood had gone — whither have they gone?”
He halted again, and remained for a time, staring into the fire.
“Oh! the wretchedness of that return!” he murmured.
“Well?” I said after a minute or so.
“Poor little wretch I was — brought back to this grey world again! As I realised the fulness of what had happened to me, I gave way to quite ungovernable grief. And the shame and humiliation of that public weeping and my disgraceful homecoming remain with me still. I see again the benevolent-looking old gentleman in gold spectacles who stopped and spoke to me — prodding me first with his umbrella. ‘Poor little chap,’ said he; ‘and are you lost then?’ — and me a London boy of five and more! And he must needs bring in a kindly young policeman and make a crowd of me, and so march me home. Sobbing, conspicuous and frightened, I came from the enchanted garden to the steps of my father’s house.