«Гробы были закрытые. Было три целых тела, а остальные — фрагменты»

Как часы остановились, так для меня тоже все остановилось. Живешь воспоминаниями. Самые-самые-самые близкие мне люди — их нет со мной и не будет никогда.

Полтора года ты ждешь, что кто-то тебе позвонит. Раньше слышал от мамы: «Сыночек, как дела?». Брат звонил: «Что ты там, братуха?». Дочка звонила: «Папуля!». Племянники звонили: «Дядя Виталик!». Я уже больше года этого не слышу.

Больше года я не мог перезахоронить семью. Экспертизы ДНК [после деоккупации] долго продолжались. С Харьковской области очень много эксгумированных тел, люди просто

не справлялись в моргах.

Мне не хотелось ни жить, ни есть. Мне абсолютно ничего не хотелось. Немножко я отвлекался, [когда] был в теробороне [Киева]. Отвлекало ненадолго, все равно мысли все были там.

Я говорил себе: «я добьюсь, я заберу тела, я предам земле». У меня сил не было, но я знал, что доведу это до конца. До того, как я их похоронил, мне чуть ли не каждую ночь дочка снилась, брат снился.

Только эта мысль была — предать земле. Потому что больше года я просто не могу предать [родных] земле — ну как? До захоронения мне тяжело было даже говорить.

Когда [дочки] Лизы не стало, я созванивался с ее женихом. Они долго встречались, он еще до [начала полномасштабной] войны выехал в Швецию на заработки. [Он] говорит: «У нас 15 мая должна была быть свадьба». Я говорю: «В смысле свадьба?»

Я узнаю, что они подали заявление втайне и хотели сделать сюрприз для меня. Должна была быть свадьба по окончанию колледжа. Он должен был 15 апреля приехать.

Я первой жене сказал, что они хотели сделать сюрприз в мае, она говорит: «И она не дожила до этого момента?». Она просила: «Я тебя умоляю, купи [ей] платье обязательно». Говорю: «Я это и сам хотел это сделать»

Я не объяснял в салонах, для чего, я сказал, что у меня дочь замуж [выходит] и мне надо платье красивое. Я взял самое дорогое, самое пышное, и самое-самое красивое. Не получилось наяву, пусть это будет там.

Я ритуальные услуги заказывал и попросил, чтобы положили платье. Я хотел даже попросить, чтобы при мне это сделали. Но в последнюю минуту я подумал: если бы открыли гроб и показали мне…. Было бы еще больнее.

Похоронил я их в начале мая или в конце апреля [2023 года]. Я выплакал все слезы. Я чуть ли сознание не терял, когда отпевали их. Гробы были закрытые. Было три целых тела, а остальные — фрагменты.

Захоронив их, стало немножко легче. Ну, как «легче»... Только подумаешь об этом, сразу я себя накручиваю, как было хорошо. Сразу всплывают яркие моменты из жизни той прошлой.

Эти обнимки, эти поцелуи... А теперь кого обнимать, кого? Ни от кого не услышишь «папулечка». Дочка приезжала ко мне, я приезжал к ней. В планах закончить колледж и забрать ее в Киев. Много чего не сбылось. Я хотел, конечно, внуков. Род, [его] продолжение остановилось.

Я помню качания на руках ее, как только она родилась. Как она хотела велосипед, всегда: «Папа, поиграйся со мной!», часто на море ездили. Я смотрел альбом детский ее, она ветрянкой заболела — она в трусиках такая и вся в точках зеленых. Я вспоминаю этот момент, как я сам точечки рисовал зеленкой.

Я когда был в Изюме, позабирал альбомы, да и в телефоне много фотографий. Мне так больно смотреть их. По работе, допустим, мне надо [что-то в телефоне посмотреть], а тут ее фотографии. Сразу замирает сердце.

Дословно помню ее звонки последние: «Папочка, ты для меня самый любимый, ты знаешь?». Эти 19 лет у меня как кинопленка за пять минут быстро прокручиваются.

Дочка для меня была смыслом жизни. Я для нее все, старался, потихонечку ставил ее на ноги. А теперь для кого, для чего?

Накануне гибели она звонит, говорит: «Папа, у меня лучшая подружка с мамой уезжает на Польшу». Я говорю: «Не, ты не поедешь. Мне будет спокойнее, если ты будешь с бабушкой». Я слышал, что происходило в Буче, когда расстреливали колонны с детьми.

Я не прощу себе этого никогда. Я чуть ли не каждый час про это думаю. Эта боль со мной все время. Я мог сохранить дочке жизнь, отпустив ее.

Как-то отвлекся на час, потом опять. Потом опять отвлекся, потом оно все равно опять приходит. Оно постоянно приходит в память тебе. Я пытаюсь не думать, но как тут не думать?

У меня нету улыбки. Допустим, знакомая компания — у них все хорошо, все живы-здоровы, есть чему радоваться. Я другой. Мне вроде даже что-то смешное расскажут, но оно мне даже непонятно.

Я пошел в церковь и пообщался с батюшкой. Он мне сказал: «Боженька оставил вас на этой земле, вы должны теперь ради них жить. Если вы не хотите жить, кто для них будет жить?».

Одна беседа, вторая, и мне как-то становилось легче. Сейчас я живу в память о них. Он меня убедил жить для того, чтобы они там радовались тому, что есть, кто о них думает, позаботится.

Мне батюшка сказал: «Все мы будем там, и мы все там встретимся». Эти слова меня утешают — рано или поздно все равно я их встречу.

Есть у меня семья, с которой я сейчас в Киеве, у жены сын от первого брака. Он мне как родной, но не родной, не твоя родная кровинушка. Если бы не они, я бы уже не жил, честно говорю.

Вспоминаем, как Лиза приезжала, мама, брат. Как мы на дачу выезжали, на рыбалку — все эти моменты, хорошие воспоминания. Бывает, ужинаем, можем помянуть. Дай бог, чтоб там им было лучше, чем здесь.

Они видят, я замкнутый, пытаются поддержать, [чтобы] поменьше я думал о плохом. Допустим, я говорю: «Ну, опять». Они начинают: «Все-все-все!» — дают мне понять, [что] все нормально.

У меня работа сейчас такая, связано все с детьми — тематическое фото, выпускные альбомы, планетарий мобильный по школам, по садикам. Они устали от бомбежек, от этих тревог, сирен. Дети радуются чему-то, хоть как-то — это немножко меня вытягивало.

У меня было пару случаев, [когда] рассказываешь детям, делаешь объявление и видишь копию племянницы. У меня аж замирал дух, пропадал дар речи.

Я рассказывал-рассказывал, [потом] смотрю на эту девочку, и я не могу ничего. Мне уж учительница говорит: «Вы продолжайте-продолжайте». А я не могу даже просто полслова сказать.

Я постоянно на машине езжу, бывает, хочется пройтись пешком. У меня такие повадки стали: идешь и смотришь по сторонам, я пытаюсь среди толпы увидеть их: дочку, маму, всех.

Вот сейчас я сижу с вами разговариваю в машине — смотрю, идет папа с девочкой лет 13–14. Довольные, смеются, она его обнимает вот. Смотришь и сразу представляешь себя с Лизой. Но только представляешь, не наяву это все...

Жить мне придется с этим до конца жизни. Никак ты этого не забудешь. Может, с годами немножко оно поутихнет, но...

Нет, нет, не утихнет.

Записала Катя Александер

Материал вышел при содействии платформы Меморіал: вбиті росією