«Грех, стыд, страх»: Анатолий Фёдорович Кони, гомосексуальность и современная политика России (продолжение 1)

1.

Ответ на вопрос: «Какую позицию занимал А.Ф. Кони в дискуссиях о декриминализации мужеложства в России?» найти очень просто. Авторитетных источника для поиска информации на эту тему, собственно, два:

1) монография Лоры Энгельштейн «Ключи счастья: Секс и поиски путей обновления России на рубеже XIX и ХХ веков» (Пер. с англ. В. Павлова. — М.: ТЕРРА, 1996. — 572 с.);

2) монография Дана Хили «Гомосексуальное влечение в революционной России: регулирование сексуально-гендерного диссидентства» (Науч. ред. Л. В. Бессмертных, Ю. А. Михайлов, пер. с англ. Т .Ю. Логачева. В. И. Новиков. — Москва: НИЦ «Ладомир», 2008. — 624 с.).

Знакомство с этими, вторичными, истосточниками даёт однозначный ответ: Кони поддерживал криминализацию мужеложства. Энгельштейн об этом пишет на стр. 75, Хили на стр. 135, ссылаясь на Энгельштейн. Самое ценное, конечно же, как всегда, в сносках: спасибо Лоре, она указала в каких первичных источниках можно найти эту информацию. На удивление, эти источники оказались оцифрованы, поэтому я прильнул к ним и, вот, делюсь с вами тем, что нашёл.

Но, обо всём постепенно.

1.1.

Конец 19 - начало 20 века в России был ознаменован большой подготовительной работой по разработке нового Уголовного уложения. К этой работе на разных этапах были привлечены выдающиеся правоведы того времени, между которыми происходили оживлённые дискуссии по большому числу тем, затрагивающих как частные вопросы, так и вопросы о содержании и методе науки уголовного права.

В это время в России действует Уложение о наказаниях уголовных и исправительных 1845 года с дополнениями 1885 года. В соответствии со ст. 995 этого Уложения, добровольное мужеложство каралось лишением всех прав и лишением свободы на срок от 4 до 5 лет. Отдельно добавлялось, что если совершивший его христианин, то он дополнительно предавался для церковного покаяния. Квалифицировалось мужеложство как «преступленіе противъ общественной нравственности».

В этом контексте ряд известных правоведов инициировали профессиональную дискуссию о декриминализации добровольного мужеложства. Главным представителем этого направления был Владимир Дмитриевич Набоков - сын бывшего министра юстиции Дмитрия Николаевича Набокова, который совместно с Э.В. Фришем руководил работой Комитета по пересмотру действующих уголовных законов и разработке нового Уголовного уложения.

К описанию этой дискуссии среди российских юристов о декриминализации мужеложства обращается и Л. Энгельштейн, и Д. Хили. Однако, по моему ощущению, данный сюжет ещё недостаточно и всесторонне раскрыт и осмыслен. В частности, аргументы обеих сторон дискуссии, как за, так и против декриминализации, заслуживают более глубокого и внимательного анализа. Но это не в ходит в задачи настоящего очерка.

Тем не менее, важно отметить следующее.

Во-первых, Набоков был не единственным юристом, кто защищал позицию декриминализации мужеложства в России.

Во-вторых, выражая свою позицию Набоков обращался исключительно к юридическим аргументам: его неинтересовала ни нравственная оценка, ни социально-антропологическое объяснение феномена уранизма.

В-третьих, своими аргументами он не стремится вызвать сочувствия к тем, кто практикует данный тип противоестественного порока как жертвам со стороны несправедливого закона, хотя именно идея справедливости закона имплицитно присутствует в его рассуждениях. Его интересует исключительно формальная юридическая логика. В этом смысле, его риторика существенно отличается от риторики Ульрихса, Хиршфельда и других спикеров, например, немецкого движения за эмансипацию уранистов.

В-четвёртых, благодаря использовонию формальной юридической логики Набоков может указывать на необходимость декриминализации мужеложства при этом оставаясь совершенно в рамках гетеросексистской идеологии, которая в качестве естественных и здоровых рассматривает исключительно гетеросексуальные отношения в законном браке, а все иные формы сексуальных отношений, включая гетеросексуальные отношения вне брака, рассматривает как незаконные и, если они негетеросексуальные, то и как противоестественные.

В-пятых, Набоков и другие юристы высказывали свою позицию совершенно открыто и это никаким негативным образом не влияло на их репутацию, они не сталкивались из-за этого с какой-либо травлей или остракизмом, они не находились в ситуации риска потерять свою высокопоставленную работу и средства к существованию. Их никто не обвинял в том, что они хотят «разрушить нравственные устои России», что они «являются агентами Запада», представителями «гомо-лобби, несущими гомо-диктатуру».

В-шестых, при всём сложном состоянии Российской Империи, в котором она находилась в тот, завершающий её существование, период, вопрос о мужеложстве, уранизме или гомосексуальности - под любым именем, - не использовался общественными силами как средство для нагнетания моральных паник и ценностного раскола общества. То есть, гетеросексизм не использовался в России того времени как инструмент политического влияния на массовое сознание граждан.

В-седьмых, при том,что существовало уголовное преследование за мужеложство, нельзя говорить о каком-то организованном противостоянии гомосексуалам, которые в это время в России ещё не обладали сколько-нибудь значим политическим самосознанием как группа. То есть юристы, выступавшие за криминализацию мужеложства, по крайней мере в их собственном представлении, противостояли не гомосексуалам, но пороку как таковому - мужеложство же было всего-лишь частным случаем порока.

И, наконец, в-восьмых, вопрос о (де)криминализации мужеложства не был каким-то особенным, а был одним из сотен, по которым юристы того времени дискутировали и могли не соглашаться друг с другом. Их дискуссии никогда не выходили в плоскоть личных выпадов, но всегда оставались в рамках профессионального юридическго поля. И несмотря на все профессиональные разногласия между ними, все участники понимали, что перед ними стояла общая задача - разработать новый хороший уголовный закон для России.

1.2.

Отдельно стоит остановится на гетеросексизме как господствовавшей среди юристов идеологии.

Карл Мангейм, основоположенник социологии знания, в своей книге «Идеология и утопия» (1929), развивая идеи марксизма об идеологии как ложном сознании, обозначает сущностные признаки того, что он называет «тотальными идеологиями». Этот тип идеологий предопределяются существующей социальной системой и удерживаются общей рамкой культуры на всех уровнях, включая способы и модели мышления, онтологическое обоснование понятийный аппарат, обеспечивая целостное видение. По Мангейму, идеология - это система «идей и убеждений господствующих групп, а также бессознательные факторы, скрывающие реальное положение дел в обществе и выполняющие консерватив­ную функцию». «В слове "идеология" имплицитно содержится понимание того, что в определенных ситуациях коллективное бессознательное определенных групп скрывает действительное состояние общества как от себя, так и от других, тем самым стабилизируя его», - говорит Мангейм. Идеология является ложным сознанием постольку, поскольку она выдаёт представления и интересы господствующей группы в качестве всеобщих, универсальных. Идеология создаёт иллюзию того, что она описывает социальную реальность, хотя, в действительности, она предзадана сложившейся социальной реальностью. Карл Маркс это выражает в своей афористичной идее: «Не со­знание людей определяет их бытие, а, наоборот, их общественное бы­тие определяет их сознание».

Противостоит идеологии утопия, т.е. мышление угнетённых групп, которые оспаривают претензию идеологии на универсальное объяснение мира. Если идеология сосредоточена на сохранении существующего порядка вещей, то утопия обращена в будущее, через изменение существующего порядка. Однако и утопия, по Мангейму, не в состоянии дать адекватное объяснение мира, поскольку фокусирует своё внимание на конкретных элементах, которые с её точки зрения подлежат трансформации. Когда меняется социальная основа тех, кто участвует в формировании коллективных образов мышления, изменяется и идеология, и утопия.

Одним из механизмов идеологии, помогающей ей скрывать себя, является приписывание тем или иным явлениям культуры естественного, то есть природного характера. Когда гетеросексизм объявляет естественными только сексуальные отношения между мужчиной и женщиной, он использует именно данный механизм натурализации. Естественность гетеросексуальности начинает восприниматься как «само собой разумеющееся», как то, что соответствует здравому смыслу, а значит нормальное. При этом естественность гетеросексуальности начинает объясняться с помощью телеологических аргументов о деторождении как цели сексуального взаимодействия. Усилиние этих аргументов происходит через надстройку системы морали, в которой нравственным объявляется сексуальное взаимодействие с целью деторождения. Это закрепляется в системе права, где законными объявляются исключительно брачные гетеросексуальные отношения, а неспособность к деторождению объявляется достаточным фактором для расторжения брака. Далее законное объявляется моральным и, соответственное, не законное или беззаконное, аморальным или безнравственным. Происходит слияние права и морали до их полного неразличения, как это, например, было выражено в лекциях по уголовному праву ректора Харьковского университета А.И. Палюмбецкого, который был лично знаком с А.Ф. Кони. Палюмбецкий рассматривает право «как форму или вид нравственности. Все, что в субъективной форме составляет мораль, является правом, когда мораль является объективно-обязательной» (Цит. по: История юридической науки в России. Под ред. Блажеева В.В. 2020). Поэтому логичным завершением этого процесса является провозглашение того, что охрана нравственности является задачей уголовного закона, что закрепляется в выделении соответствующего класса преступлений против нравственности.

Именно это мы наблюдаем на примере гетеросексизма. Как тотальная идеология данного времени гетеросексизм, в том числе системный, пронизовавший все социальные институты, индивидуальное сознание и бессознательное, оставался для самих его носитилей и апологетов, в частности юристов, недостаточно отрефлексированным. В представлениях его носителей он был натурализован и отражал естественный (и, для многих, богоустановленный) порядок вещей, который нуждался в защите от посягательств на него со стороны порока и безнравственности. Мужеложство, по отношению к которому провозглашалась необходимость уголовной репрессии, было лишь частным случаем безнравственности.

1.3.

Как известно, декриминализация мужеложства не стала результатом дебатов вокруг нового Уголовного уложения. Однако эти дискуссии привели к тому, что наказание за добровольное мужеложство в новом Уголовном уложении было значительно смягчено. Новое Уголовное уложение было подписано императором Николаем II в марте 1903 года. И несмотря на то, что в силу разных причин оно вступило в силу не полностью и статья о мужеложстве продолжала действовать из Уложения о наказаниях 1885 года, более значительными результатами этих дискуссий стали дискурсивные изменения в российском профессиональном юридическом сообществе.

С одной стороны они отражали общие тенденции секуляризации российского общества в целом и права в частности, а, с другой стороны, они вполне вписывались в общеевропейские тенденци, и даже, в каком-то смысле, превосходили их. В результате этих дискуссий среди российских юристов были сформированы новые дискурсивные практики говорения о гомосексуальности, что выразилось в доскональной разработке двух главных, до сих пор конкурирующих, юридических дискурсов к гомосексуальности.

Первый, новый, либерально-правой дискурс, представителем которого был В.Д. Набоков, выступал за декриминализацию добровольного непубличного, происходящего между дееспособными участниками, мужеложства, поскольку это деяние не нарушает ничьих интересов. Набокова, в контексте уголовного права, не интересует нравственная оценка этого действия. И хотя Набоков делает отсылки к новым теория уранизма как врождённого патологического состояния, это не имеет значения для представляемой им юридической аргументации. Первостепенным для него является то, что «область уголовнаго закона и область нравственности не совпадаютъ» и, следовательно, «охрана нравственности какъ таковой не входитъ въ задачи уголовнаго законодательства». В этом заключается один из основных его аргументов в поддержку необходимости декриминализации добровольного мужеложства. Именно этот дискурс проложил дорогу периоду короткой декриминализации мужеложства в России в 1920-е годы, а также внёс свой вклад в обретение субъектности некоторой части российских гомосексуалов.

Второй дискурс - репрессивный, который оправдывал криминализацию мужеложства, также был до известной степени новым, поскольку должен был находить совершенно секулярную, не основывающуюся на понятии греха, аргументацию, а также отвечать на аргументы сторонников декриминализации. Разработка этого дискурса проложила дорогу к рекриминализации мужеложства после 1934 года в советской России, а также, как мы увидим, к принятию закона о «запрете пропаганды гомосексуализма» в 2013 году. Представителем именно этого, репрессивного, дискурса и является А.Ф. Кони, и учитывая его символический капитал и место патриарха российского правоведения, не стоит недооценивать влияние его позиции по этому вопросу на поколения российских юристов и российскую юридическую систему в целом.

1.4.

Итак, 7 декабря 1902 года на заседании Уголовного отделение Юридического Общества при Императорском С.-Петербургском университете состоялось выступление Владимира Дмитриевича Набокова «Плотские преступления по проекту Уголовного уложения». Понятие «плотские преступления» включало в себя, в том числе, и мужеложство, а Набоков, обращаясь исключительно к юридическим аргументам, последовательно обосновывал необходимость декриминализации.

Как отмечалось в газете «Право»: «Пренія по докладу отложены до слѣд. засѣданія. НѢсколько замѣчаній сдѣлалъ только А. Ф. Кони. Сущность сдѣланныхъ возраженій А. Ф. Кони любезно обѣщалъ изложить въ отдѣльной статьѣ, которая и будетъ напечатана въ ближайшихъ №№ „Права"» (Право: еженедельная юридическая газета. № 1. 1 января, 1903. Стр. 56).

Несколько позже, в Отчёте Юридического общества, давалась оценка выступлению Набокова: «докладъ, возбудившій продолжительныя, въ теченіе 2-хъ засѣданій, и въ высшей степени ивтересныя пренія, съ участіемъ самыхъ выдающихся криминалистовъ, принадлежащихъ къ составу Общества» (Отчёт По Юридическому Обществу при Императорскомъ С.-Петербургскомъ Университетѣ за 1902 г. Стр. 17. Опубликовано в Вестник права: журнал Юридического Общества при Императорском С.-Петербургском университете. Кн. 2-3. Февраль-Март, 1903).

Что же касается возражений, сделаных А.Ф. Кони, то, несмотря на обещание в газете «Право», в развёрнутом виде они так и не были опубликованы ни в 1903, ни в последующие годы, вплоть до закрытия газеты в октябре 1917 года. И в данный момент невозможно точно сказать, были ли они когда-либо им написаны вообще - чтобы это проверить необходимо провести поисковую работу в неопубликованном фонде.

Единственная публикация, хоть как-то раскрывающая позицию Кони, на которую и ссылается Лора Энгельштейн, это короткая заметка в Хронике Журнала Министерства Юстиции. - СПб., 1903, № 1 (янв.), стр. 235 (судя по преписке в Журнале, данная заметка в Хронике была перепечаткой из газеты С.-Петербуріскія Вѣдомости, декабрь, 1902 год, номер неизвестен). Других публикаций Кони раскрывающих его оппозицию Набокову, не было в 1903 году и в этом Журнале.

Заметка в Хронике небольшая и её первая половина посвящена изложению взглядов Набокова, при том, не касающихся декриминалиции мужеложства, но по другим статьям Уголовного уложения о плотских преступлениях. Вторая половина заметки была посвящена сжатому изложению «ряда очень ценных замечаний» со стороны Кони. Любопытно то, что Кони не отвечает на аругументы Набокова о необходимости декриминализации мужеложства, не опровергает их. Значительная часть этого фрагмента посвящена изложению аргументов самого Кони в поддержку криминализации мужеложства. Эти строчки достаточно выразительные.

«А.Ф. Кони отстаивает положения проекта, направленные против мужеложства. Проводя параллель между этим пороком и скопчеством, он указывает на то, что они опасны не только потому, что распространены на известный круг лиц, а, главным образом, потому что и уранисты, и скопцы всегда одержимы болезненными стремлениями к пропаганде, и это и это действует развращающе на общество. Раньше, говорит оппонент (имеется ввиду Кони - прим. ТС), от противоестественных пороков удерживало людей сознание их греховности, затем стало удерживать сознание постыдности. Теперь же, когда, как известно, указанные мотивы к исполнению норм права отступают на задний план, остаётся один путь - уголовная репрессия, действие страхом».

В этом отрывке сразу бросается в глаза параллель между уранистами и скопцами, которую проводит Кони. И эта аналогия ни для него, ни для других юристов его времени не была просто риторическим приёмом или фигурой речи.

Скопцы были радикальным народным религиозным движением, оформившимся в России в 18 веке, главным постулатом которого, на основании Евангелия от Матфея 19,12, была вера в то, что спасение возможно только через оскопление. В Российской Империи они подвергались жёсткому преследованию. На основании Уголовного уложения 1845 года скопцы одновременно определялись как «особо вредные секты» и как «изуверные секты». За принадлежность к этому религиозному движению, за распространение его идей («совращение других»), за оскопление самих себя или за оскопление других предполагались различные наказания, которые начинались с лишения всех прав и высылки в отдалённые районы Империи и доходили до 15-20 лет катаржных работ. Даже при послаблении к представителям других религиозных движений в 1885 году, положение скопцов оставалось таким же незавидным. Тем не менее, по мнению Сената, сама по себе принадлежность к скопчеству, всё-таки, никак не должна была наказываться.

Уголовное уложение 1903 года включало и изменение положение религиозных меньшинств. Известно, что Кони широко поддерживал веротерпимость по отношению к религиозным меньшинствам России и неоднократно вставал на их защиту как обер-прокурор и сенатор, но к скопцам у него было иное отношение. Также известно, что дискуссии по вопросам веротерпимости среди юристов были не менее острыми, чем дискуссии вокруг декриминализации мужеложства. В целом можно говорить, что в соответствии с новым Уложением положение скопцов изменилось мало, за исключением того, что теперь по ст. 96 можно было привлекать к ответственности за сам факт принадлежности к этому учению. Однако, эти части уложения так и не вступили в силу, а в 1905 году вступил в силу Указ об укреплении начал веротерпимости, в соответствии с которым не преследовались не только принадлежность к скопчеству, но даже добровольное оскопление другого, если это лицо было совершеннолетним, вменяемым и чётко сформулировало своё согласие на данную операцию. Как отмечает в завершении своего обзора И.А. Александров: «Подводя итоги, можно отметить, что в рассмотренных выше правовых нормах нашло отражение стремление государства не допустить организации и деятельности религиозных объединений, употребляющих средства «противные нравственности и общественному порядку» (курсив мой - ТС)». Подробнее см. Александров И.А. «К вопросу о правовой политике Российской империи в отношении секты скопцов во второй половине XIX - начале XX вв.».

Напомню, что Кони излагает свою аргументацию в декабре 1902 года, ему тогда было уже почти 59 лет (а Набокову 33 года). И для Кони и скопцы, и урнинги - это те, кто «всегда одержимы болезненными стремлениями к пропаганде». Семантический ряд этой фразы демонстрирует крайне негативное отношение Кони как к первым, так и вторым. Они не просто распространяют свои взгляды, как представители всех других групп, но и скопцы, и урнинги всегда одержимы этим желанием. При том, в оценке Кони, это стремление, к распространеию своих взглядов и практик, является болезненным. Использование же слова пропаганда призвано подчеркнуть агрессивный и навязчивый характер их действий по распространению своих взглядов и практик. Далее мы увидим, что к аргументу о пропаганде Кони будет прибегать и в последующем, в частности во фрагменте 1911 года.

Аргумент Кони заключается в том, что и пропаганда скопцов, и пропаганда урнингов «действует развращающе на общество». Но если мы можем предположить, что является предметом пропаганды скопцов, то Кони в данном фрагменте совершенно не поясняет, что является предметом пропаганды урнингов, которой необходимо противостоять с помощью уголовной репрессии. Мы лишь можем предположить: раз в данном случае речь о пропаганде идёт в контексте статьи о криминализации мужеложства, то, вероятно, Кони говорит исключительно о склонению к однополым сексуальным отношениям, поскольку, по его мнению, таким образом данный противоестественный порок распространяется среди тех, кто ранее ему не был подвержен.

Интересно, что, с одной стороны, Кони уже использует новое понятие уранисты для обозначения этой группы, но, с другой стороны, очевидно, что в основе его представлений находится убеждение, что в однополые сексуальные отношения может вступить любой мужчина, который окажется подвержен этой пропаганде, и единственным средством защиты от неё является страх уголовного наказания.

Обращаясь к данном фрагменту в Хрониках Лора Энгельштейн делает любопытное умозаключение: «Кони утверждал ..., что, подобно еретикам-скопцам, которые, отвергая истинную веру, подвергали себя оскоплению и подрывали общественный порядок, бросая вызов истинной религии, гомосексуалисты были активными пропагандистами бездетного образа жизни. Государство уже поставило скопцов вне закона, заключал он, ему слелует так же поступить и с гомосексуалистами» («Ключи счастья», стр.75).

Я не могу согласится с данным выводом о том, что в центре обеспокоинности Кони была «пропаганда бездетного образ жизни» со стороны уранистов и что именно из-за этого государство должно было поставить их «вне закона». Во-первых, у самого Кони не было детей, поскольку он никогда не был женат, и из частных писем (см. 8-й том Собрания сочинений, М., 1969) известно, что сам он относился к деторождению как к огромной непосельной ответственности и, скорее, радовался, что у него нет собственных детей. А, во-вторых, не стоит забывать о российской симфонии государства и православной церкви, а в русском православии существует монашество с его собственной «пропагандой бездетного образ жизни». Кони в этом отрывке ничего не говорит о бездетности прямо, а предположение усматривать в сравнении уранистов и скопцов указание на бездетность как основное зло, которое несут и те и другие, на мой взгляд, направляет наше внимание по ложному следу.

Как мы знаем, Кони высоко ценил книгу Тардье, в которой тот описывает педерастов как подрывных элементов для социальной стабильности, порядка и государственной безопасности. То, что Тардье, как судебный медик, сталкивался с гомосексуалами своего времени исключительно в криминальном контексте, создавало у него их туннельное восприятие. Гомосексуальные контакты для Тардье были не мыслимы вне контекста преступного мира. Воспринимая гомосексуальность - педерастию, на языке его времени, - как преступление против природы и общественной нравственности, так сказать, в своём существе, Тардье находил отпечатки этой изначальной преступной природы в личности и на теле гомосексуалов. И тот факт, что они могли пренебрегать социальными условностями класса и вступать в неравные отношения, был глубоко неприемлем для Тардье, поскольку подрывал социальную стабильность, и подтверждал для него их опасность. Также как контакты парижских педерастов с иностранцами: Тардье осуждает «космополитизм этих унизительных страстей».

Отрывки из работ Кони об уранизме и мужеложстве, ясно показывают схожее с Тардье движение мысли - от восприятия однополых контактов через призму религиозного концепта греха и понятия стыда, к формированию нового отношения и практики говорения об уранизме в категориях светского права как преступления против общественной нравственности и порядка, которая может быть защищена исключительно с помощью страха перед наказанием. Запомним эту триаду - грех-стыд-страх - она ещё неоднократно нам будет встречаться. Именно общественная нравственность и порядок, как объект преступления при добровольном мужеложстве, а не беспокойство о распространеии идей бездетности, находится в центре озабоченности Кони. И это было общем местом для развития российского дискурса о половых преступления, как это прекрасно показывает Н.В. Майданович в статье «Развитие учения об объекте половых преступлений в российском уголовном праве XVIII - начала XX века».

Также как и Тардье, Кони усматривает опасность пропаганды уранистов в увеличении их числа, т.е. фактически формирования группы лиц, которые представляют опасность для безопасности государства, поскольку преступают законы против общественной нравственности. Аналогия со скопцами для него и других юристов здесь понятна: фактически имитируя законопослушных граждан скопцы тайно совращают в своё движение людей, тем самым, фактически, выходя из под прямого подчинения государству и церкви - как государственной институции, и образуют на его территории силу неподконтрольную ему, а подчиняющуюся своим лидерам. Таким образом религиозное и сексуальное диссидентство для Кони напрямую связано с диссидентством политическим.

Понимание этой логики проливает некоторый свет и на логику законодателя современного Государства Российского. Когда в 2011-2012 года в различных регионах России обсуждались местные, а затем и федеральный, законопроекты о «запрете пропаганды гомосексуализма», первоначально предмет «пропаганды гомосексуализма» как региональными так федеральными законодателями определён не был. Собственно как не был он определён и в приведённом выше фрагменте с позицией А.Ф. Кони. Поэтому под пропаганду можно было подвести всё что угодно. Как мы увидим в следующем фрагменте 1904 года, в действительности Кони не понимал пропаганду уранистов исключительно как склонение к однополым сексуальным отношениям, по выступал против идей эмансипации уранистов, их нормализации, выведения их из под наказания государства и распространявшихся тогда новых представлений о «третьем или промежуточном поле». Удивительно, насколько современные дебаты в сфере гендерной политики напоминают дебаты, которые были в начале ХХ века.

Это касается и сведения вместе «запрета пропаганды гомосексуализма» с «запретом пропаганды религиозных сект». Как мы помним, в 2012 году как минимум в двух регионах России эта инициатива шла единым пакетом: в Костромской области соответствующий закон был принят, а в Кировской области его обсуждение осталось в рамках законопроекта. Признание «Сидетелей Иеговы» экстремистской организацией в 2017 году, их запрет на территории России и последовавшие за этим гонения на верующих этой организации, сделали их, с точки зрения преследований, современными скопцами. Таким образом, логика современного российского законодателя и правоприменителя, верна и соответствует логике А.Ф Кони.

ПРОДОЛЖЕНИЕ >