Говно с дымом

Значит, нагрузился я знатно, уже пошатывает слегонца. Пырявый и Яйцо тоже такие уже слегонца всратые, но еще на ногах. Ходим по даче, хуи пинаем. Хоть Кадат и сказал, «на хуй Новый Год», а вообще, конечно, недурно бы шершавого до боя курантов еще кому-нибудь засадить. Ну и, короче, шатаюсь по дому, в хуй не дую, поглядываю на телочек — кто со своим хахалем, кто здесь себе уже кого-то отхватил и сосется. Есть еще, конечно, Баба-Шницель, но ну его нахуй — я столько не выпью. Тут, гляжу — сидит в углу такая аккуратненькая, с сиськами и почти не жирная. Рыженькая с черными корнями. Сидит, значит, ногу на ногу, и черной помадой бокал с винищем мажет. Кажись, одна. Ну я, хуле, подкатываю, мол, мамзель, хуе-мое, не желаете ли познакомиться. Она такая культяпку тянет — вся в перстнях.

— Изида.

Ну я, понятное дело, культяпку облобызал, тоже представился:

— Погреб,— говорю, — Что пьет дама?

— Дама пьет сухое полусладкое с капелькой портвейна. Этот вкус ближе всего к младенческой крови.

Я, конечно, всхрюкнул, но виду не подал. Начинаем с ней, значит, в таком ключе общаться. Она пургу всякую гонит — мол, сатанистка настоящая, по проклятым местам шароебится, черные мессы посещает. Я ее сижу, оглядываю без палева. Над юбкой, конечно, валики; лицо, конечно, тоже — с такого не то что воду, с такого водяру пить надо и волосами занюхивать. А волосы у нее реально вкусно пахли — такая смесь клубники и чего-то такого, хуй знает, бабское, но приятно. А она, знай себе, пиздит:

— А еще я люблю забираться по пожарной лестнице на чердак — там у нас голуби живут. Я беру обломок кирпича и хуярю летучие кишечники в мясо. Такой кайф. Еще я умею инкубов призывать — ни один мужик не сравнится. Это типа эгрегор называется….

Кукожит, конечно, с таких историй, а хуле делать — шишка дымит, да и до НГ осталось хуй да нихуя. Сижу, слушаю, сам незаметно ее по колготкам, значит, поглаживаю — разведка боем типа. Она вроде и не против, только сама даже ухом не ведет. Бокал допила — мне вручила, мол, наполняй кавалер. Я долил винища со стола — какое было, уже похуй, и водочки добавил, для скорости, значит.

Ебанула она моего коктейля — поплыла как миленькая, захмелела. Сидит, рогатку раскинула, я ей уже почти мизулину тереблю, а ей похую. Несет хуергу какую-то:

— И, в общем, этот эгрегор, он… Бля, короче, он может с тобой взаимодействовать физически, принять любую форму. Типа как ангел, только адский, пониамаешь? И, в общем, это взаимодействие — это больше, чем секс. В процессе ритуала он позволяет тебе заглянуть на ту сторону, где они обитают. Там все как раньше, как… ик… в прошлом. Типа раньше. Ты же в курсе, что мир не всегда был таким? Это людишки потом с ними со всеми договорились, научились ритуалами, жертвоприношениями, чтоб мир нормальным делать. Ну, не нормальным, а как бы подходящим для людей. Типа пригодная среда. Но однажды вся эта лафа закончится, срок годности людских договоренностей истечет, и все станет как прежде. В две тысяча двенадцатом. И всем пизда. Ну, кроме нас.

— Кого, вас?

— Детей тьмы. Тех, кто присягнул на верность Князю Мира Сего.

Короче, общаемся в таком ключе. Она мне — свою ахинию, я ей — романтика-романтика, на хую два бантика. Сам незаметно руку на сиську кладу, сиськи мощные — с грейпфрут, свисают только слегонца. Тут Пырявый и Яйцо подползли. Я сначала бычку, мол, хуле надо, а Изида плывет, мол, мальчики, такие вы смешные. Я на ухо Яйцу говорю, мол, есть маза ее здесь на хор протянуть, только где бы? Яйцо кивнул, типа, все хоккей, не ссы, ща все будет. Хапнул бутылку со стола, и к Кадату. Чего-то там с ним тер, мне не слышно было, я Изиду стерег, чтоб не отрубилась раньше времени, или не дай бог не протрезвела. Пырявый ей почти на сиськи прилег, она и не возражает, только языком мелет про эгрегоры, старый мир, космические сущности и про то, что пизда нам всем через четыре года.

— Какие четыре года? — встрял Пырявый — Ты ж Кадата слышала. Остался только две тысяча седьмой. Навсегда две тысяча седьмой!

— Тру навсегда! — подтверждаю.

— Аве Сатанас! — хрюкнула Изида, чокнулась с нами.

А тут и Яйцо подошел с ключами какими-то и бутылкой. «Пошли» — говорит.

— А куда?

Проснулась клуша, блядь. Ну я ей наплел какой-то хуйни, мол, там у Кадата в подвале какие-то крутые артефакты от деда, и, мол, ритуалы, проведенные в новогоднюю ночь обладают особой силой. Чисто от балды нес, да и ей похуй было. Просто бабе, как известно, нельзя сказать напрямую, что ебаться зовешь, а то сразу начинается типа «я не такая, я жду трамвая». Почему, блядь, нельзя так — «хочешь ебаться? — Хочу! — Пошли!». Вот было бы заебись. Впрочем, по ходу и эту Изиду долго уговаривать не придется: спускается по лестнице и бедрами виляет, как на подиуме, блядь. Пырявый засмотрелся, чуть с лестницы не ссыпался. Пырявый, хули с него взять.

Зашли — пылища, одна «лампочка Ильича» и, короче, хлам всякий, простынкой накрыт. Ну она садится, значит, своей сракой на какой-то ксерокс — тоже под простынкой — тот аж заскрипел, ноги раздвигает, аж шов на колготках видать, и такая

— Ну что, мальчики, какой ритуал будем проводить?

Пырявый стоит-дрочит чего-то; ну, понятное дело, у него,небось, и бабы раньше не было. Яйцо тоже чего-то залип. Пришлось все на себя брать. Тупо подхожу и засасываю. Губищи у нее толстые были и язык какой-то неповоротливый: тупо вывалила мне его в рот и сидит, ждет чего-то. Ну я хуле, по наработанной схеме — руку под юбку, и давай ее налимонивать. Эти два долбаеба так и застыли. А я — че? Палец, другой. Эта дура глаза замалеванные закрыла, шепчет хуйню какую-то типа:

— Мальчик мой, мой мальчик…

Нашла себе, блядь, мальчика. Чую, хлюпает уже — готова. Стаскиваю с нее колготки, приспустил до голенища сапог, а то это говно пока расшнуруешь — ебнешься. Хуй, понятное дело, колом, у этой тоже морда красная, дышит как бегемотиха беременная, сиськи колышатся. Спрашивает так хрипло:

— Прямо при них?

— Для ритуала нужно четверо, — отвечаю.

Сам пальцы нюхнул — ссаниной воняют, и еще чем-то. А она в штаны лезет холодными руками. Давай надрачивать, потом пару раз лизнула, но че-то по ходу не пошло. Давай так, вялым вставлять. Сидит на этам ксероксе прыщавой жопой раскорячилась, я стою, глаза закрыл, то Сашу Грей представляю, то Тристессу из Астартэ. Кое-как вставляю. Более-менее пошло. Тепло-мокро. Даже слишком мокро. Смотрю — вся простыня в крови. Думаю, пиздец мне от Кадата. Охуеваю:

— Ты че, целка?

— Сам ты целка, бля! Красный день календаря! — отвечает. И интимно так на ухо, — Зато можешь в меня кончить, сегодня можно.

И — цоп — Пырявого за яйца и разминает. Вот ведь блядская натура!

— А мы тебе Антихриста ненароком не заделаем? — Яйцо, юморист херов.

— Тогда вчетвером будем воспитывать.

Ну че, ебемся. Холодно, блядь, в подвале. Хуй то и дело падает, у этой — Изиды — ебальник недовольный. Хлюпает опять же, сам думаю «Небось, все джинсы своими месюками засрала». И тут, короче, ксерокс этот зажужжал! Я не понял, сначала, а потом вижу — лампочки какие-то, кнопочки мигают. Я простыню отодвинул, а там стекло черное навроде экрана.

— А давай типа как вы ебетесь отсканим! — предложил Яйцо. Ему-то хуле, ему скучно. Он давай на кнопки давить, это говно жужжит, но не сканирует. И главное, вижу — кровь куда-то внутрь утекает, как будто в сам этот сканер. А еще жужжание какое-то странное, как будто кто-то хором поет, типа как в церкви. Я даже в ритм встроился — ебу как по нотам «Жужу-жу-жу-жу-у-у-у-жу-у-у». И тут, короче, какой-то грохот наверху, дым нахуй коромыслом, слышу, орут:

— Нахуй новый год! Нахуй новый год!

Ну пиздец, новый год проебали. Буквально, блядь. Даже обидно как-то стало.

— Бля, с новым годом! — говорю я, и сам чувствую — тупняк какой-то. Я в ней по самые яйца, тут Пырявый с Яйцом, эта манда раскорячилась. А она мне возьми, да гаркни в ебальник:

— Нахуй новый год! Аве Сатанас!

И эти двое орут:

— Нахуй новый год!

Ну я и подхватил:

— Нахуй новый год!

А здесь, короче, происходит самый непонятный пиздец. У меня че-то в глазах потемнело, думаю, бля, свет отрубили. А потом вижу — мы типа как в пустыне. Небо черное, ни звезд, нихуя. Только две луны как будто в небе висят. Кругом пиздец все серое, скалы, кратеры и нихуя вокруг. Никакого подвала. Холодно, яйца обдувает. Яйцо, кстати, с Пырявым тоже тут — стоят, тупят. Эта манда их за хуи держит, отпустить не может, башкой вертит. Вижу — лежит она нихуя не на ксероксе, а на какой-то плите черной, как могильная короче. А рядом — мужики какие-то, лысые, в татухах. И с кинжалами в руках — вроде тех, что на стене у Кадата висели. Глаза у обоих закатились, типа в трансе, а сами поют ту жужжащую хуйню как ксероксе, только громче. И кинжалами эту Изиду — хуяк-хуяк. Прям в сиськи. Она орет, визжит, пальцы сжала — я вижу, Яйцо с Пырявым глаза выпучили. А я ебу и остановиться не могу. Только об одном думаю — как бы ее дуру не заклинило. Слыхал я эти истории о «неразлучниках». Эти ее кинжалами ебашат и жужжат, дура эта орет, Пырявый с Яйцом хуи пытаются выдернуть, а я чувствую — хуйня какая-то нездоровая происходит. Такая нездоровая, что ну ее нахуй. И там, в небе, что-то огромное, темное, как будто гора или башня… Нет, не ебу. Больше, гораздо больше. Как будто, блядь, в космосе какая-то хуйня к планете поближе рассмотреть подлетела или проглотить — хуй знает. И до меня доходит — это не луны нихуя, это глаза этой твари. И она, короче, эта хуета огромная прям на нас смотрит. И я на нее в ответ. Я за каким-то хуем приглядываться начал, и вот, блядь, нахуй я это сделал. Я сейчас даже, блядь, никакими словами это описать не могу. Это такая пиздецовость, что если бы я это запомнил, оно бы мне башку прожгло, как кислота нахуй. Не должен никто такое видеть. Это как какой-нибудь блэкушный логотип прочесть, блядь, и не ебнуться. Я думал, у меня глаза вытекут. А ебать перестать не могу. А эти хмыри с кинжалами уже всю требуху ей распидорасили, металл скребет по камню, а я все хуй выдергиваю – лишь бы они мне его не задели. И тут эта хуерга громадная в космосе заговорила. Голос такой типа, как если бы Джорджа Фишера записали и замедлили в миллион раз. Слов, понятное дело, не разобрать нихуя. Но звучало типа как согласие или одобрение, не ебу. Ну и я, короче, с испугу кончил. Думал, ее струей прошибет.

И тут все прекратилось. Снова подвал, эти двое стоят с хуями наружу, я тоже хорош, и манда эта целая-невредимая, только молофья вытекает. Ясен хуй, этой уже не до ебли, да и я уже ничего не хочу. Только в сон клонит. А, еще. На ксероксе этом надпись появилась — «успешн». Спасибо, блядь, за комплимент, а то так бы хуй догадался. Эта Изида давай одеваться, простыней вытерлась и молча съебалась из подвала. Пырявый и Яйцо застыли с тупыми рожами несолоно ебавши. А я пошел наверх, накатил еще рюмашку – там у всех ебать-ебать веселье, два мудака-рекона на дюралях машутся, панкуши хаерами трясут. А мне что-то так похуевело, я где стоил – там на диван ебнулся и уснул.

И вот тут-то начинается пиздец. Просыпаюсь – нет нихуя никого. Прям вообще. И прибрано как, блядь, в лучших домах Лондона. И ходики тикают: так-тик-так-тик. Неправильно, короче, тикают. Ну хуле, одеваюсь, хожу по хате, яйца чешу. Тишина как в морге. На второй этаж поднимает — слышу храп. Гляжу — лежат: Яйцо, Пырявый, а между ними — Изида — и храпит как бегемот. Распинал их кое-как, они ваще в невменозе, бормочут хуету какую-то, мол, вчера что-то нездоровое приключилось. Как будто, блядь, я не помню. Сказал, мол, пусть собираются — хуле на пустой даче ловить. Сам вышел на улицу, покурить. Дубак, блядь, как в холодильнике. И чет смотрю на небо и охуеваю: вроде как и светло, а вроде, блядь, и ночь. Ну типа как в Питере. Хер знает, замутило меня короче, я в сугроб струганул — у крыльца. А сам вспоминаю «Блядь, Кадат же что-то про Гришнака говорил.». Пес-не пес, хуй его знает. Ну я ногой более-менее прикопал, сразу не обнаружишь. Докуривать не стал, вернулся в дом. И опять это: «так-тик-так-тик». Думаю, хуета какая-то. Смотрю — и правда: стрелка-то в обратную сторону идет. Типа сначала девять, потом восемь, семь и так далее. Ну как будто назад. Ну я чет значения не придал — мало ли какого старья тут на стенах висит. Эта троица уже более-менее раздуплилась: Яйцо на кухне из-под крана пьет, Пырявый в носках запутался, эта мандень тоже там чего-то себе поправляет. А мне чет все хуевей и хуевей, будто это не я на спор водяру с дихлофосом хуярил. Выворачивает как будто наизнанку. Все эти маски-хуяски на стенах, кинжалы, блядь, ритуальные… Сразу вчерашний глюк вспоминается. Или не глюк это нихуя был? Но это ж тогда означает, что и та громадная… бля, я даже слов не подберу. Что если она тоже была? Что если оно такое вообще существует? Что если нет никакой луны, а есть глаз? А второй кто-то выбил нахуй? Или оно моргнуло? Подмигивало?

Кое-как выгнал этих долбаебов на улицу, уже выходили, хуй знает, зачем я обернулся. Там, куда я наблевал, стоял пес и жрал мою блевотину. И не просто, сука, жрал, он ее собирал длинным, как кишка языком. И весь пес был шиворот-навыворот. Как будто ему кто-то, сука, в жопу руку засунул и выдернул. А ему, блядь, норм! Тут я, конечно, еще разок у самых ворот струганул, не сдержался.

А дальше было только пиздецовей и пиздецовей. Началась метель и снег летел вверх! Вверх, мать его! Изида сракой в сугроб плюхнулась, там кровавое пятно осталось, и оно тоже, блядь, улетело вверх! Куда? А я ебу, куда? Яйцо и Пырявый тоже бледные, дерганые, как будто понимают что пиздец какой-то кругом-бегом, а сформулировать не могут.

Главное, что я понял — нельзя спать. Как только ты спишь, проходят еще антисутки, и ты просыпаешься еще глубже в прошлом. Я прикорнул в электричке, а, когда проснулся, то ехали мы под землей. Не типа как в метро, а по обратной стороне земли. Вверх ногами, всекаешь? И там, под землей, нихуя не кроты да черви. Я видел, блядь, вот этими самыми зенками червей размером с дерево, что грызут корни фундамента. Я видел уебанов без кожи, что подкапывали могилы снизу и поджирали мертвецов со спины. Пробивали гроб и тянули кишки через дырку. И с каждым разом становится все хуже.

Зинаида мне все объяснила. Потом. Она оказалась хорошая баба, на самом деле, домовитая. Быстро приспособила в хозяйстве нарастающее в подъезде мясо. Жрать его невозможно, зато на него слетаются те странные курлычащие твари. Наверное, когда-то это были голуби, не ебу. Видел бы ты, как она ловко их переебывает кирпичом! Да, Зинаида — это Изида. Настоящее имя типа, а Изида — так, погремуха.

Жить мы приспособились вместе. Мытищинское ДК меньше всех пострадало. Я не буду тебе здесь писать, что я обнаружил дома, но, блядь, меньше всего ты хочешь видеть, что произошло с бабкой и матушкой. Хуй знает, может, стоило их добить, но я не смог. Не чужие ж, блядь, люди.

Главное, чего здесь не стоит делать — это спать. Я говорил уже, да? Нихуя не соображаю. Сказал бы, что не сплю третьи сутки, но время отмерять тут не получается. Часы тупо крутятся в обратную сторону. По моим расчетам выходит, что я в минус двадцать четвертом мая минус две тысяча седьмого года. Времени прошло, конечно больше, но спасают кофе и энергетики. Те, что не превратились в какую-нибудь кислоту или плесень. Каждый раз открываешь банку и льешь сначала на бумажку — не разъест ли.

Короче, базар не о том. Эти две луны — они теперь здесь. Вернее, не луны, а ты понял. Эта хуйня прямо сейчас смотрит на нас. Постоянно, блядь. Оно висит в космосе и смотрит, как будто, блядь, издевается. И вот, что мне рассказала Зинаида. По ходу та хуйня, на которой мы там куролесили была нихера не ксерокс, а типа автоматический алтарь. Его в этом НИИВ-Говна-Наверни нашли и улучшили. Автоматизировали, блядь. Здесь включаешь, льешь кровь, озвучиваешь желание. Хер знает, почему оно раньше не работала, но Зинаида объяснила так: типа при помощи всех этих вытребенек древние жрецы «починили» мир. Сделали его как будто пригодным для жизни, понавешали на него всяких надстроек-костылей-плагинов. Типа чтоб кровавых смерчей не было, чтобы космические слизни не прилетали, чтобы трупоеды под землей сидели, чтобы хуйня эта огромная не была видна, чтобы время шло только вперед а не косоебилось как у нас. Короче, совершали какие-то гетакомбы, чтобы с этим всем дерьмом договориться. Так вот, эти костыли ебать как легко сломать. У нас по ходу и вышло. Сказали «нахуй новый год», он и пошел нахуй. А мы в старом остались. И дальше в прошлое падаем. А прошлое, оно гниет. На него всем похуй, вот в нем вся эта хуерга и скопилась. И теперь еще мы вдогонку.

Но знаешь, что самое заебенное? Почему-то интернет здесь работает, прикинь? Я бы тебе фоток прислал, но траффик не вывозит, все крашится. Не спрашивай, откуда я беру электричество — у меня вместо розетки пизда в стене. Работает и похуй. Так вот, блядь. Я зачем тебе все это говорю, да еще так подробно. Чтобы ты поверил. Если я сейчас — в мае, то и ты в мае. И для тебя этот пиздец еще не наступил, так, выходит? А, значит, если ты не нахуевертишь, как я тогда, то и всего этого не было, выходит?

Короче, Погребняк Владимир Валерьевич тысяча девятьсот девяносто первого года рождения, проживающий по улице Силикатная, дом 32, квартира 111 с мамкой и бабкой. Ты, у которого шрам от гвоздя на левом полужопии и ты, который в деревне соседскому пацану в рукомойник нассал, и никто не узнал. Сейчас читай, блядь, внимательно. Ты можешь все вернуть как было. Пырявый не выжил. Не важно, как. Яйцо… блядь, хуй знает, как это описать. Считай, что его тоже нет. Он-то, конечно есть, но я ебал его кладки в подвале находить. А он их мечет, сука, как икру. Сейчас в соседней комнате Зинаида воет — у нее антисхватки. А скоро — антироды. По ходу залетела все же. Не ебу, что она родит, когда она уснет. И не хочу знать. И не узнаю, если ты прочтешь это письмо и, сука, последуешь одному простому совету: Не спускайся к Кадату в подвал и не трогай, блядь, хуйню, похожую на ксерокс! И не вздумай совать свой хуй в толстозадую херку!

А теперь мне пора идти — Яйцо уже ломится в окно. Видать, Зинаида разоралась — приманила. Надеюсь, мяса Пырявого будет достаточно, чтобы этот пидарас перестал ломать стену.