Госпожа блондинка связала раба и стала играть гениталиями парня

⚡ ПОДРОБНЕЕ ЖМИТЕ ЗДЕСЬ 👈🏻👈🏻👈🏻

Госпожа блондинка связала раба и стала играть гениталиями парня
Sie können auf diesen Inhalt nicht zugreifen, da er gegen unsere Nutzungsbedingungen verstößt.
Weitere Informationen zu diesem Thema finden Sie in der Google Drive-Hilfe .


 Роман можно купить в бумаге:
открыть сайт интернет-магазина
https://www.ljubljuknigi.ru/
 в окошке поиска на сайте интернет-магазина набрать либо Андрей Лебедев, либо "Старик и Мэри"



 Андрей ЛебедевЪ

Книга первая

Старый пруд

1.

- Тебе никогда не хотелось убить свою девушку?
- Убить мою девушку? Но зачем?
- Затем, чтобы не досталась другому.

Они только что покончили с трапезой и теперь, перейдя в парадный кабинет, служивший хозяину еще и курительной, наслаждались сигарами и ликером.
Тяжелые бордовые – в цвет с ореховой мебелью кабинета портьеры, были по-дневному отдернуты, и сквозь легкую дымку газовой занавеси из глубины кабинета была видна река Тёма – ее живописный изгиб с перекатом, и островком на середине Марьиного плёса.

- Прям хоть Левитаном сам становись и картины для Третьяковки пиши, - сказал Баринов, - виды у тебя здесь, не хуже чем в Поленово на Оке…
- Ты уклоняешься от ответа на вопрос, - сухо заметил Вениамин Борисович.
- Убить девушку, чтобы не досталась другому? – переспросил Баринов.
Он улыбнулся, и задержав дыхание, залюбовался гармонией тонов – темно-коричневая сигара и облачко седого дыма – это так личит понимающему стиль Вениамину Борисовичу, этаким графом Калиостро сидящему теперь подле камина. Стильным он был в своей университетской юности, каким его помнил Баринов – тогда весь в линялой джинсне – у себя в своей комнате в общежитии на Войковской, на фоне плакатов Блэк Саббат и Роллинг Стоунз – с длинными до плеч волосами цвета пшеницы. И теперь, через тридцать пять лет – Веня все такой же стильный, только теперь уже на фоне дорогого малахитового камина и картин кисти Камилла Коро… И все в тон… тогда - в голубой дымке далекой беспечной юности это были цвета нежного выцвевшего по дениму индиго, а теперь в гамме Вениамина Борисовича появилась иная цена. Не глянцевые бумажные плакатики с заджинсованными музыкантами по голым стенам студенческого общежития – но подлинные холсты европейских мастеров в дорогих рамах по шпалере собственного дворца. И тона поменялись из светло - голубых – в темно-коричневые. Ореховый гарнитур, Камилл Коро и Добиньи с их глубокими темными красками французских лесных пейзажей, коричневый бархат халата с шелковыми отворотами… 

Баринов любил бывать здесь – во вновь отремонтированном дворце князей Бердских. В этом покойном течении времени, что дает послеобеденная сиеста, когда никуда не надо торопиться, и когда на обдумывание верного ответа, тебе никто не ставит шахматных часов с падающим красным флажком – Баринову здесь хорошо думалось.  

- Убить свою девушку, чтобы не досталась другому? – переспросил он еще раз, с изумлением ребенка разглядывая облачко серебристого сигарного дыма.

- Именно так, - из своего придвинутого к камину кресла кивнул Вениамин Борисович, - убить, чтобы не переживать мук ревности.

- Как царь Ирод поступил со своей юной красавицей женой? – ухмыльнулся Баринов.

- Да, - снова кивнул Вениамин Борисович, - как пятидесятилетний Ирод поступил со своей двадцатипятилетней Мариам.

- Веня, но ты же умней его и старше, - хмыкнул Баринов, выпустив новое облачко, - ему было пятьдесят, а тебе то теперь ведь скоро шестьдесят пять, он же пацан для тебя, ты же умней!

- Ну и что? – пожал плечами Вениамин Борисович, - чем старше становишься, чем разница в возрасте с твоей возлюбленной становится больше, тем сильнее ревность, и тем сильнее желание убить.

- А мне кажется, если любишь и если имеешь страсть, а девушка тебе на эту страсть не отвечает взаимностью, то отпустить ее надо и радоваться ее счастью, если такое у нее случится.

- Я не верю тебе, - сказал Вениамин Борисович, - ты неправду говоришь.
- Почему неправду? – удивился Баринов. Он пригубил крепкий ликер и снова пыхнул своей горьковатой сигарой.

- Потому что правда в том, что здоровый самец – единоличный собственник по натуре, - отозвался Вениамин Борисович.
Хозяина уже не увлекала гармония совкусия сигарного дыма с крепким и сладким алкоголем, глаза его горели и лицо его было напряжено, - и не верю я тебе, Баринов, что ты искренне так щедр душой, что ты искренне способен на этакое расточительное великодушие, когда дело коснется твоего живого, твоей ревности, твоей страсти. 

- Литература всегда сочувствовала людям, жившим страстями, все эти сентенции – типа лучше один раз напиться живой крови, чем жить на коленях…

- Хоть эта цитата и не об этом, но – Да, литература была на стороне лириков, держала сторону эмоционального, потому как искусство вообще питается от эмоций, а не от идей. Пробовали строить шедевры от ума, да не получалось.

- Понты… Убить? Зачем? Убить или уехать – это так радикально. Это так по-русски. Это враз решает все проблемы. Убить – и убивая, крикнуть истошно – так не доставайся же ты никому! Это ли не эталон пошлости? Точно так же, как и уехать. Уехать и посылать оттуда открытки с видами и себя на фоне этих видов, де вот где я теперь, а вы? Все там же гниете? Знаешь, ведь отъезд – это обычный поступок честолюбивого слабака, снедаемого комплексами провинциала. Вы все еще в Москве, а я то уже - в Лос-Анджелесе! теперь! Это радикальное решение провинциальной недостаточности.

- Недобрый ты, Баринов.
- Нет, это ты недобрый. Ишь, удумал, убить!


- А бывает вторая волна?
- Нью вэйв?
- Один хрен мне как-то говорил, что во второй раз не склеивается.
- А я тебе скажу, что сильное – навсегда в сердце остается.
 
          ***

Вениамин Борисович умел объяснять корни своей собственной сексуальности. Он был умным человеком. А иначе, разве смог бы он в пятьдесят пять лет, с практического нуля за три года сделать себе состояние, да еще при этом и остаться в живых? Когда те, кто были моложе и глупее, а потому были и менее осмотрительными – те уже давно лежали где-то там… Закатанные под метровым слоем железобетона. А вот он – Вениамин Борисович, он был не только благоразумен и расчетлив, но и еще и смел. Потому как иные – робкие – те его ровесники и бывшие коллеги по науке, с которыми он некогда заседал в ученых советах и на партийных собраниях факультета – они теперь жались по своим норкам – по фанерным дачкам на шести сотках и на чем свет стоит, ругали нынешние порядки, которые вместо обещанного им старым режимом почета и уважения по старости – дали черную зависть к несправедливо по их разумению разбогатевшим.
Они – его бывшие коллеги по университету – с которыми он некогда учился в аспирантуре, защищал диссертации, подавал на различные конкурсы, выдвигался на премии – теперь так забавно выряженные в недорогие джинсы турецкого производства и такие-же недорогие кроссовки, в этой своей не по возрасту манере одеваться как-то что-ли наверстывали недополученное в детстве… Компенсируя этими нынешними вызывающе не по возрасту джинсами - те обиды, нанесенные их самолюбию в студенческие годы, когда американский коттон был лишь у богатых и пронырливых… Как красный подбой на тоге у патриция.
Но только вот уже и остатка жизни не хватит им, чтобы скомпенсировать теперь те их новые комплексы, что породило нынешнее время.. Когда кто-то ездит в свое Рублево на дорогой немецкой машине, а эти – старые шестидесятилетние мальчики в турецких- а ля- хиппи семидесятых – джинсиках и кроссовках, ездят на свои шесть соток – кто в на старой ржавой отечественной пародии на авто, а кто и вообще - на электричке.
Так и получается, что если в этой жизни ты несмел – никогда не выберешься из вечных кругов черной зависти. И преодолев одну полосу детской тоски по недополученным джинсикам, упрешься в другую – более сложную и трудоемкую - с Мерседесами и модными курортами юга Франции. Такими же недостижимыми теперь, как некогда – в семидесятые казались недосягаемыми кожаные пальто, джинсы ЛЕВИС и ондатровые шапки на удачливых парнях грузинской наружности.
Да.
Вениамин Борисович умел объяснить многое.
Умел он объяснить и корни собственной сексуальности.
Почему, например, в ранней молодости, ему просто, прямолинейно и примитивно нравились все грудастые девчонки с длинными ногами, и почему ему был безразличен при этом цвет их волос и цвет их глаз?
И почему теперь, с возрастом, он стал вдруг так избирателен и из тысячи девушек с развитым бюстом останавливал свой взгляд едва на одной. И обязательно на светловолосой. С голубыми или зеленоватыми глазами.  
Потомушто, потомушто, потомушто…

А еще Вениамин Борисович верил в проведение.
В случай.
В некого Ангела, что подталкивает к заветной встрече, и подает при этом знак, мол это она. Не пропусти – это именно та единственная, что прописана тебе в высочайшей прескрипции .  
Именно так было в его жизни с Мариной.
Вениамин Борисович часто вспоминал тот день, когда у них на кафедре появилась ОНА. Двадцатитрехлетняя аспиранточка пришла чтобы ей назначили нового научного руководителя, взамен умершего профессора Бородавкина, которого они только-только схоронили. Ах, как дрогнуло сердце в груди у Вениамина Борисовича, как сладко сжалось, когда стройная и робкая – стояла она подле стола заведующего кафедрой, а Вениамин Борисович говорил себе – всё отдам, всё сделаю, чтоб эта стала моей.
И сделал. И именно его назначили Марине её новым научным руководителем. И все у них потом было. И его навязчивые ухаживания, и её сперва решительное сопротивление. И потом – вдруг резкое прекращение этого сопротивления. И белый флаг над крепостью. Такой неожиданный для него – для осаждавшего. Такой неожиданный, что он уже готов был плюнуть и отстать.
 И потом было счастливое обретение…
И потеря.

Да, прошли годы.
И ушло.
И работа с аспирантами ушла, и профессорство кануло, да и кафедра… Где она? Захирела, небось, совсем. Кто там теперь остался? Старые седые мальчики в недорогих турецких джинсах? Что до язвы в желудке завидуют таким как он – удачливым и смелым.    
И вот теперь…
Вениамин Борисович зашел в этот книжный магазин. И сразу увидал её. И ангел на небе протрубил на той одному Вениамину Борисовичу слышимой частоте – вот она. Не пропусти.

          ***

В городе Бердске это был единственный книжный магазин.
Хорошо торговля в нем шла только раз в году. В августе – перед первым сентября, да и то за счет отдела канцелярских принадлежностей. Ну, да еще на Новый год и на восьмое марта, когда покупатели приходили за недорогими подарками. В основном за открыточками. А теперь вот еще один праздник прибавился – святого Валентина, так тоже – эти придурошные школьники за три дня на открытках с сердечками месячный план магазину выполняли.
Но Мэри работала не в отделе канцелярских товаров.
Она стояла в книжном.
Позади ее светлой головки рядами выстроились благородные корешки мировой классики, зловеще отливали черным и кроваво-красным развалы бандитских приключений, яркими рисованными полуоткрытыми губами – подманивали покупателя глянцевые обложки любовных романов, фиолетовой таинственностью заигрывали с читателем груды космической фантастики… 
И в руках у Мэри – тоже всегда была книжка. Чаще французского автора. «Воль де нюи» Антуана Экзюпери, «Большой Мольн» Алена Фурнье, «Доменик» Эжена Фромантена.

Внутренний радар Вениамина Борисовича сразу ее отметил. Сразу засек её.
Но обладатель радара не стал кидаться в атаку в тот же самый миг.
Вениамин Борисович встал перед стендом книжных новинок и сделал вид, что интересуется только книгами. Но не молоденькой продавщицей.

- Вы так интересно держите книгу в руках, - сказала она ему потом. Потом, когда они уже почти подружились, - я вас поэтому сразу отметила. У нас, наши местные покупатели никто так бережно и нежно что ли книгу в руки не берут. И я сразу подумала, вот настоящий интеллигентный человек.

Но сперва, но сперва это он с нею заговорил.
Вернее, не заговорил, а позволил себе подглядеть, то что она читает, а увидав, обрадовался случаю.
Случаю поумничать. Блеснуть. По-хорошему выпендриться 

Со словами, - вы разрешите полюбопытствовать? - Вениамин Борисович одним пальчиком приподнял загнутую обложку отложенной ею на прилавок книги и вдруг обрадовавшись, раскрыл ее в каком то одному ему особо известном месте и сказав девушке, - следите, правильно ли помню? - принялся говорить.
По французски…
 
J’a pris bien vite a mieux connaitre cette fleur. Il y avait toujours eu, sur la planete du petit prince, de fleurs tres simples, ornees d’un seul rang de peteles, et qui ne tanaient point de place, et qui ne derangeaient personne. Elles apparaissaient un matin dans l’herbe, et puis elles s’eteignaient le soir. Mais celle-la avait germe un jour, d’une graine apportee d’on sait ou, et le petit prince avait surveille de tres pres cette brindille qui ne ressemblait pas aux autres brindilles.. Ca pouvait etre un nouveau genre de baobab.

А потом тут же и перевел.

«Скоро я узнал этот цветок получше. На планете Маленького Принца обычно росли самые простенькие цветочки. У них было мало лепестков, они занимали мало место и никого не беспокоили. По утру, они раскрывались, а к вечеру уже увядали. А вот этот пророс однажды из неизвестно откуда занесенного ветром зерна и Маленький Принц теперь не сводил глаз с этого ростка, такого непохожего на остальные. А вдруг это новый вид баобаба?»

Он знал, что это эффектный ход.
Ну, не на всякую женщину рассчитанный, но здесь это было к месту.
И еще он знал, что ему так превосходно дается это грассирование в «нё деранже па»…

Конечно же он признался, что никакой не фокусник, а просто учась некогда на филфаке МГУ, на четвертом что ли курсе, когда у них были и Фурнье и Экзюпери, просто зазубрил несколько абзацев наизусть…

Но дальше, они уже читали вместе.
И вместе переводили.
И он поправлял…
Поправлял ее и в произношении и в подыскивании более точных слов русского эквивалента…
Le petit prince, qui assistait a l’installation d’un bouton enorme, sentait bien qu’il en sortirait une apparition miraculeuse, mais la fleur n’en finissait pas de se preparer a etre belle, a l’abri de sa chamber verte. Elle choisissait avec soin ses couleurs. Elle s’habillait lentement , elle ajustait un a un ses petals. Elle ne voulait pas sortir toute fripee comme les coquelicots. Elle ne voulait apparaitre que dans le plein rayonement de sa beaute. 

«Маленький принц еще никогда не видел таких больших бутонов. И он предчувствовал, что нынче увидит чудо. А неизвестная гостья, еще скрытая в своей зеленой комнатке, все продолжала принаряжаться. Она тщательно подбирала краски, она неторопливо примеряла лепестки. Она не желала появляться на свет растрепанной, как какой-нибудь мак. Она желала появиться в свет во всем блеске своей красоты.»

А потом они вместе принялись восхищаться.

- Согласитесь, как он все же знал женщин! – говорил Вениамин Борисович
- Это французы, - отвечала Мэри.
- Нет, я знаком с этой породой, и уверяю вас, им несправедливо приписывают это знание, - возражал Вениамин Борисович, -Зачастую это бесчувственные жадные моральные уроды. А Экзюпери это скорее исключение, нежели правило. В смысле знания женщин.
- Да, так знать женщину, так восхищаться ею, как розой - задумчиво говорила Мэри.
- Не обязательно, возражал Вениамин Борисович, - Дега знал балерин, но рисовал их уродками. Знать – не обязательно означает любить.


Когда он уходил, он вспоминал ее слова…
- Вы так интересно берете в руки книгу?

И она вспоминала эти свои слова, смущаясь своей похвалы.
А потом подумала – а как же он берет в руки женщину? Если так он берет книгу?


Мечтала ли Мэри о том, что вот когда то в магазин зайдет он?
Конечно же, мечтала!
Но что им станет такой вот старый мужчина?
Нет…
Об этом не мечтала.


Глава 1

«Как хороши, как свежи были розы»
Иван Петрович Мятлев




1.

По паспорту Мэри была Мариной Валериевной.
Просто в школе, когда к девятому классу она так не по местному убедительно расцвела, восхищенная природа мальчишечьего остроумия сама выдала это – Мэри…. Потому что так это было более верно. И более подходяще к невиданной доселе здесь красе.
Правда, находились среди мальчишек некоторые бунтари, не признававшие очевидно состоявшегося и по недоуменной инерции инфантильности своей, скорее пытаясь скрыть тем собственное перед этой красотою бессилие – вдруг дразнились, типа:
Ах, Мэри, Мэри, Мэри, как плохо в Эс-Эс-Эре!
Дразнились, но тут же получали по шее от адекватно признававших состоятельность Маринкиной красоты.
Угодило бы случиться такой красоте не в Бердске, а в Москве – все бы в жизни у Мэри сложилось иначе. Поступила бы в свой МГУ на вожделенное романское отделение. И уже перешла бы на третий курс. И жила бы полной событиями насыщенной столичной жизнью, легко совмещая посещение дорогих ночных клубов с блестящей учебой, открывающей перспективы аспирантуры по страстно любимой литературе начала ХХ века. И уже съездила бы пару или даже тройку раз в Париж. И уже бы наверняка завела бы себе там поклонника, который водил бы ее там по кафушкам на Шонс Элиссе…
Но родилась Мэри не в Москве, а в Бердске.
И произношение, которым она так гордилась учась в их Первой Бердской гимназии, в Москве на Ленинских горах, вызвало лишь обидную усмешку той высокомерной выпендрежницы-аспирантки, что принимала у Мэри вступительные по языку.

И плохим утешением для Мэри было то ее оправдание, что преподавательнице она попалась молоденькой, да некрасивой…. Позавидовала та Маринкиной красоте, вот и захотела та унизить, - де с вашим произношением, лучше вообще не пытаться грассировать… Для педвуза, может быть и сошло бы, но для дневного филфака МГУ – это «тро»…. 
И как беспощадный эпикриз:
Берите репетиторов, готовьтесь… У нас, слава Богу, не Израиль, девушек в армию не берут, на следующий год приезжайте…


И кабы еще не только факт рождения в Бердске – сколько девчонок из провинции, не поступив на первой попытке, оставались потом в столице – искать московского счастья, кто в официантках, кто в клубных танцовщицах, кто в ларечных продавщицах?!
Но помимо всего – был у Мэри строгий папа.
И оттого строгий, что росла Мэри у него одна – сироткой.
Маму схоронили они еще когда Мэри не была Мэри, а была просто Маринкой. Второклашкой с косичками вокруг темечка.
Папа ей и сказал по-простому, как умел.
Останешься в Москве – с по****ушками рисоваться, приеду, найду, поймаю, выпорю, и тогда уже на следующий год ни в какой МГУ не отпущу, будешь в наше Бердское медучилище поступать на фельдшера. Или в лицей – на швею-мотористку.
Папка строгий у Мэри.
Но разве его нельзя понять?
Он на Маришку всю свою жизнь положил.
Не женился, хотя и молодой еще был.
Боялся Маришке мачеху злую в дом привести.
Вот и дрожал теперь над нею.
Как Кащей над златом…

          ***

Магазин закрывался в восемь.
Если Мэри оставалась за старшую, Генка приходил и помогал ставить магазин на сигнализацию.
Генка всем своим видом пыжился – показывал, что Мэри ему безразлична.
Это он тогда в девятом все пел – Мэри, Мэри, Мэри, как плохо в Эс-Эс-Эре…
И это ему Пашка за эти дурацкие куплеты все по шее костылял.

Генка работал в отделении Росгосстраха – агентом.
В армию его после школы не взяли из-за плоскостопия и из-за гастрита.
У них в Бердске такие интимные подробности про всех всегда знают.
Тем более, что тетя Маша – Мария Евгеньевна – врачом в призывной комиссии работала. А тетя Маша с Маринкиным папкой давно … как это называется… Дружили что ли… После того, как мама Маринкина умерла.

Вобщем, работал Генка в Росгосстрахе, а Росгосстрах располагался как раз над их магазином.

Знала Мэри, что Генка ее любит?
Скорее – не задумывалась.
Разве известно королеве, что один из ее многочисленных пажей в нее влюблен? Или даже не из пажей, а просто один из солдат короле
Обнаженные прелестницы мастурбируют секс игрушками порно фото
Уселась на стол и выставила гладко выбритую щелку порно фото
Жесткий трах милой девушки в миссионерской позе