Глаза закрыла и сосать не страшно

🛑 ПОДРОБНЕЕ ЖМИТЕ ЗДЕСЬ 👈🏻👈🏻👈🏻

Глаза закрыла и сосать не страшно
Сердце блудницы (из жизни) Отец Евгений не был святым. Он был просто человеком. И, как и все люди, он совершал ошибки и поступки, за которые ему было стыдно. Но он старался, очень старался быть хорошим священником. И, поверьте, у него это получалось. Уж я-то знаю. – Но, знаешь, хорошо, что есть память, – говорил он. – Ты уже признал, покаялся, встал, отряхнулся, а все равно перед глазами встают картинки из прошлого. Где ты был неправ, струсил, смалодушничал, мимо горя чужого прошёл. Да что там – свиньей был. Это нужно, это полезно вспоминать. Чтобы опять совесть кольнула и никогда уже не повторять… Верку не забуду никогда… Молодой я тогда был, дурной. … Давно это было. В том маленьком городке многие ее называли Верка-потаскуха. Отца у неё не было, мать-пьяница то и дело меняла таких же пьяных кавалеров. В итоге кто-то из них ударил ее бутылкой по голове. И умерла Анджела – так звали мать. Верка осталась с бабушкой. Еще со школы пошла она по кривой дорожке. Сначала спала с какими-то похотливыми сальными мужиками за ужин в дешёвом кафе, потом – за шмотки. Иногда и деньжат могли ей подкинуть. Нет, была у неё и нормальная работа – на рынке торговала мясом. Но все знали, что и другое продать она может. Когда Верке было восемнадцать, умерла бабушка. Не выдержало сердце, изболевшееся сначала за дочь, потом за внучку. И осталась она одна. *** А потом забеременела. От кого – сама сказать не могла. – Рассказывала мне Верка, что тогда это известие о беременности как молнией ее ударило, – вспоминал отец Евгений. – Ведь спала она со всеми подряд не от жизни хорошей. Что мать ее делала, то и она. От осинки не родятся апельсинки. Только не пила, в отличие от матери. До тошноты насмотрелась на попойки. А ещё хотела от одиночества убежать. Только не знала, как. Не научили ее. Ни о каком аборте даже не думала. Хотя врачи сразу сказали: «Тебе-то зачем?» И заниматься Веркой особо не хотели, брезговали. Но все равно ей было, что они там говорят. На обследования не ходила. Думала о том, что наконец-то закончится ее одиночество, будет любить этого ребёночка, и он ее будет любить. И станет теперь у неё в жизни всё по-другому. Не как у них с матерью. Странно, да? Но ведь даже «потаскухам» нужна любовь. Блудницам последним. Она всем нужна. И ведь, Лен, подумай, что-то внутри у неё было чистое, настоящее, раз малыша оставила. Мы, люди, ведь оболочку только видим… А сердце видит Господь. … Но тогда, в начале истории, этого никто не знал. И в один из дней завалилась к ним в храм пьяная в драбадан Верка. Она то рыдала, размазывая по опухшему лицу дешевую тушь, то заходилась каким-то зловещим сумасшедшим хохотом. И толкала перед собой коляску, в которой лежал ее, наверное, уже трёхмесячный малыш. «Верка-потаскуха», – прошелестел по храму испуганный старушечий шёпот. Кто-то побежал за сторожем – вывести девку побыстрее. Стыд-то какой. Блудница бесстыжая в Доме Божием. Кто-то попытался оттеснить ее к выходу. Там и наткнулся на них отец Евгений. Молодой батюшка был не в духе. Дома болела дочь, нервничала матушка, они сильно поругались. А тут ещё крестины, и он опаздывает. И Верку-патаскуху ещё нелегкая принесла. Да, он знал, кто это. Зачем Вера тогда пришла впервые в храм, она и сама не понимала. Наверное, потому что не куда было идти. Она почти ничего не говорила и все так же то смеялась, то плакала. И заглядывала отцу Евгению в глаза, как будто ждала чего-то, что хоть немного облегчит ее невыносимую боль. А болеть было чему. – Я смотрел тогда на ее ребёнка, – вспоминал батюшка, – и чувствовал, что у меня волосы становятся дыбом. Это был настоящий уродец. Какая-то бесформенная голова, всё как будто не на своих местах. Вера сказала, что он ещё и слепой. «Почему? – спрашивала она меня заплетающимся языком. И перегаром от неё разило противно так. – Делать-то что?» Отец Евгений замолчал и несколько раз вытер ладонью лицо. Как будто хотел смыть навязчивое воспоминание. Но оно не уходило. – А я… – опять заговорил он и схватился за голову. – Знаешь, что сделал тогда я? Я же знал про ее похождения, городок-то маленький. Я сказал: «А что ты хотела? Всю жизнь грешила, теперь всю жизнь терпи!!!! Пойди проспись сначала, потом поговорим». И пошёл по своим делам. Понимаешь, Лена?! По своим делам пошёл! Мимо прошёл… – А разве не так? Разве не за грех? – спросила я. – Так или не так, знает только Господь! … Вера тогда молча повернулась и, шатаясь, пошла прочь со своей коляской. Тяжело, медленно, как будто придавленная бетонной плитой. Это была какая-то чёрная безысходность. Она шла в пустоту. А сзади шипела какая-то бабушка: «Ишь, удумала! Пьяная приперлась. И хохочет ещё…» Сторож Степан шёл за Веркой по пятам. Как будто боялся, что она вернётся. И гнала, гнала ее какая-то волна прочь от храма. Да что там от храма – из жизни. Нет ей места в жизни этой. Нет! Отец Евгений обернулся и посмотрел ей в след. Вроде бы всё правильно сказал, но жгло всё внутри. «Не вернётся ведь, – шептало сердце. – Ну, значит, не нужен ей Бог. Ладно, пора крестить». – Я ни бабушке той шипящей ничего тогда не сказал, ни Степану, Лен, – почти простонал отец Евгений. – Почему? Да не до того мне было. Чиновник большой сына крестил. Спонсор. Опаздывать нельзя. *** Ночью отцу Евгению не спалось. Он ворочался в кровати, вставал, уходил на кухню, возвращался… – Ты чего не спишь-то? – сонно пробормотала матушка его Ирина. Он рассказал. Она помолчала, встала, вскипятила чайник и долго они сидели тогда на кухне. Вспоминали, как «залетела» без мужа двоюродная сестра матушки. И как ни уговаривали они ее, сделала аборт. А ведь и деньги были, и работа. Как бросила в роддоме дочь с гидроцефалией их знакомая. «Я не буду матерью инвалидки!» – сказала она тогда. И муж хороший, и дом полная чаша, и всё равно. – А девочка эта, блудница, на самое дно опустившаяся, и родила, и не бросила. Не оправдываю ее, но посмотри – сердце-то любящее, чистое. Ты ж говоришь, больной очень ребёночек. Понятно, что больно ей, страшно. Вот и пьёт. А ты ей про грех и расплату. Про «проспись»… Согреть ее надо было сначала, обнять, пожалеть, поплакать вместе с ней. Она же за этим пришла. За соломинку хваталась. А там, глядишь… Эх, батюшка… Ладно, идём спать, тебе рано служить… *** Утром отец Евгений пришёл в храм задолго до службы. Там уже была Лидия Ивановна – одна из старейших прихожанок. Она почти всегда была в храме. Уходила позже всех, приходила раньше. А иногда и ночевать оставалась – в строительном вагончике. Нечего ей было дома делать, после того как потеряла одного за одним сына и мужа. И сама еле выжила. Спас ее тогда отец Евгений. Но это уже другая история. – Лидия Ивановна, здравствуйте! Вы Верку знаете? Ну эту… – Благословите, батюшка. Да кто ж ее не знает! – А где она живет, знаете? – Где живет, не знаю, но сейчас спит она у меня дома с Мишуткой своим-бедолажкой. Я и питание ему купила. – Как это?.. Вчера, вослед уходящей Верке смотрел, задумавшись, не только отец Евгений. Смотрела и Лидия Ивановна. Услышала она случайно их разговор и пошла следом за еле волочащей ноги женщиной с ее коляской. – Вера, Вера, постой! Верка остановилась и зло посмотрела на неё мутными глазами. – Что, тоже про грехи? Сама знаю… Лидия Ивановна помолчала, а потом обняла эту пахнущую водкой молодую женщину и начала гладить по голове. Как когда-то своего сына. Верка сначала пыталась вырваться, а потом обмякла и прижалась к Лидии Ивановне. Как мечтала всегда прижаться к матери, но не обнимала та ее. И разрыдалась. И рыдала, рыдала. Как ребёнок. – Он, он-то за что страдает? Это из-за меня, да? Из-за меня? Я же хотела всё по-другому. Жизнь изменить хотела, счастливым его сделать. Любить. А он вон какой, Мишутка мой. Врачи говорят, долго не протянет. Ест из шприца. Не видит. Лицо вон, как через мясорубку… – Ты уже изменила жизнь, девочка, – прошептала Лидия Ивановна. – Ты просто сама ещё не понимаешь. И люби его, люби. Ему это нужно. И тебе тоже. «Девочка»… Так Верку не называла даже мать. А потом все только и звали потаскухой. Она плакала и плакала… И как будто легче ей становилось. Лидия Ивановна позвала Веру к себе. «Чайку попьём, отдохнёшь, помоешься». Чувствовала старая женщина, сама пережившая нечеловеческое горе, что, отпусти она ее сейчас, она не только не вернётся в храм, но произойдёт что-то страшное. *** … Лидия Ивановна тихонько закрыла за собой дверь. Отец Евгений сел рядом с Веркой на кровать. – Прости меня, Вера, – не то я вчера сказал, не о том, – долетели до неё тихие слова батюшки. Вера рассказывала ему, как родила, услышала тихий писк и как будто солнце для неё взошло. «Всё, всё будет теперь хорошо!» – думала она. А потом были слова врачей про то, что урод, что смертник, кто-то даже про «неведому зверушку» сказал. И даже показывать ей сына не хотели. Никому и в голову не могло прийти, что «потаскуха» такого ребенка-урода не бросит. Рассказывала, как в реанимацию к нему рвалась, а ее не пускали: «Иди уже домой. Родила нам тут…». Как ничего не говорили – почему такой. «Шляться надо было меньше», – и всё. – Мне страшно на него было смотреть, больно. Непонятно, как жить. Но бросить-то как?! Живое же… Уж какой есть. Сама виновата. Из роддома врачи провожали ее молчанием. – Надо же… Кто бы мог подумать, – сказала вдруг старенькая акушерка. – Тут здоровых бросают. А эта... #duhovno_nravstvennoe_vospitanie Рассказывала Вера, как дома пила с горя. Впервые в жизни. В себя приходила, только когда Мишутка от голода кричал. Молоко у неё пропало, и она давала ему дешёвую смесь. Сил сосать у него не было, и она кормила его из шприца, как научили в роддоме. Он срыгивал, а она опять кормила. И так часами. Как гулять с ним не выходила, людей боялась. Как из окна с сыном чуть не выбросилась. Жить-то как и на что? Но что-то остановило ее. *** – А я, Лен, сидел, слушал всё это, и мне казалось, что я прикоснулся к чуду, – говорил отец Евгений. – Вот грешница передо мной, видавшая виды, прожжённая, всеми презираемая. Нами – такими чистыми, порядочными. А ведь шелуха всё это, случайное, наносное. Под этой грязью – сердце, светлое, доброе. Смелое сердце. Которое не побоялось ношу такую на себя взвалить. Ни на секунду ведь не задумалась она аборт сделать или бросить своего Мишутку. А ведь никто от неё не ожидал. Как же мы ошибаемся в людях, Лен. Как ошибаемся! Это так страшно! Душа какая у неё! Больная, а живая, любящая! И я со своим: «Нагрешила…». Ох, Господи! «Сначала полюби, а потом учи» А ещё вспоминал отец Евгений слова своего старенького духовника из Лавры: «Сначала полюби, образ Божий в человеке увидь, а потом учи! Слышишь, сынок! Полюби! Самого последнего грешника! Тогда сердце тебе правильные слова подскажет, не казённые. Мы же, священники, иногда что-то умное, духовное скажем и пошли своей дорогой. Дела, требы. А боль и горе человека не видим. Прошли мимо этой боли и забыли. И пропал человек. Окаменела душа. А ведь он к нам как ко Христу пришёл. Всегда помни об этом! Не дай Бог мимо горя пройти, оттолкнуть. Не дай Бог!» *** На следующий день несколько женщин из храма отца Евгения убирали в Веркиной захламлённой квартире. Рассказал он им всё. Кто-то принёс старенькую детскую кроватку, белье, ползуночки. Матушка Ирина отдала коляску. Скинулись на памперсы, на питание. Медсестра Валентина Петровна, прихожанка, через день заходила проведать Мишутку. Девчонки с клироса забегали с ним погулять. Верка сначала все больше лежала и плакала. А потом начала в себя приходить. Подолгу на руках с сыном сидела, что-то говорила ему. Целовала в невидящие глазки, в изуродованное лицо. Ловила мимолётную его улыбку. И страшно ей было, и хорошо. Что-то незнакомое, горячее подкатывало к горлу и заставляло биться сердце. Она, наконец, была нужна. И был тот, кого она любила. – Да, любовь всем нужна, – повторил отец Евгений. … Мишутка умер в десять месяцев. Рано утром. Так же у Верки на руках. Когда в обед зашла к ним Валентина Петровна, она все так и сидела с ним. Что-то бормотала и целовала, целовала. В глазки, в носик. Еле забрали у неё маленькое тельце. Хоронил мальчика приход. Верку увезла скорая. Подумали все, что сошла она с ума. – Но ничего, через месяц выкарабкалась, – рассказывал отец Евгений. Мы ее сначала у себя с матушкой поселили. Все равно боялись, что сделает с собой что-то. В храм с собой за ручку водили. Одну не оставляли. А потом она домой ушла. На рынок свой вернулась. Но в церковь приходила, в трапезной помогала. На могилку каждый день бегала. К тому, кому она была нужна. И кто ей был нужен. Иногда срывалась, пила. Много всего было за это время. Больше десяти лет прошло. Долго рассказывать. – А сейчас она как? Посмотреть бы на неё. – Так ты же ее видела. – Я? – Помнишь, в прошлом году к отцу Димитрию в село на храмовым праздник ездили? Она же тебя своими варениками угощала… Что глаза-то вытаращила? Верка это была. … Я вспомнила ту женщину. Полную, красивую, тихую. Мирную. Да, она была именно мирной. Рядом с ней было тепло. Отец Димитрий тогда хвалился, что Вера – их храмовый повар и лучше во всей епархии не найти. Мужа ее вспомнила, тоже тихого, молчаливого. Вроде Игорем звали. Он староста в храме. И трое пацанов у них. – Это его дети. Он вдовец. Как-то заехал к нам на приход и приглянулась ему Верка. Она долго поверить не могла. Грязной себя считала, потаскухой. Да и люди шептали ему: «Ты что, она же…». Но упрямый он, не слушал никого. Теперь вот семья. Молчун он, тихий, но не дай Бог кому косо на жену взглянуть. Да и не смотрит никто. Забыли все давно. Только я вот помню. И стыдно мне, и больно. Прошёл я тогда мимо Веркиного горя. И если бы не Лидия Ивановна, что было бы? Страшно, Лен! Страшно! Как же легко погубить человека. Просто пройдя мимо. А у него же тоже душа, у самого пропащего грешника. Увидеть ее надо – душу эту. Легко погубить, да. Но и спасти легко. Как Лидия Ивановна. Просто согреть. Поплакать вместе. Не на шелуху смотреть, а на сердце. Не побояться испачкаться. Сердцем сердца коснуться. Полюбить. Любовь меняет всё. Жизнь, мир, судьбы. Она всё может. Главное – не оттолкнуть! Елена Кучеренко
Ihr Browser ist veraltet. Für bessere Geschwindigkeit und Stabilität bei der Verwendung von VK probieren Sie Atom aus. Mehr


[Глава 5]

Снилось ли мне что-то или нет - не знаю, но я начала просыпаться оттого, что кто-то принялся настойчиво стягивать с меня одеяло, видимо, отчаявшись разбудить меня какими-нибудь другими способами. Я инстинктивно схватила драгоценное одеялко покрепче, вцепившись в него пальцами и с силой зажав между ног.
- Да вставай же ты, соня! – слышался веселый, шутливо негодующий голос. – Опять полдня проспали!
Я нехотя, со стоном открыла глаза. Надо мной склонилась Настя, скривив губы в укоризненной улыбке.
- Вот же спящая красавица! – сказала она. – Ты, как я понимаю, вставать не собираешься?!
Борьба за одеяло прекратилась. Я сладко потянулась, прогоняя остатки сна, и произнесла:
- Доброе утро… А что, уже пора вставать?
- Да какое утро?! Половина третьего! – она выпрямилась, пристально поглядывая на меня сверху.
- Ох, ничего себе…
- Итак, ты готова покинуть свою уютную кроватку?
Хоть я и проснулась, но соображала все равно медленно. В голове крутились какие-то бессвязные мысли о том, что спала я вроде бы крепко, что ничего не снилось, что сейчас я не совсем понимала происходящее вокруг и что в воображении почему-то прочно засел какой-то самолет, то ли почти без топлива, то ли с отказавшим двигателем, пытающийся совершить посадку на какой-то аэродром… Ах, да! Также еще и то, что вчера вечером я внезапно стала лесбиянкой… Лесбиянкой?! Эй, минуточку!..
- Ксюшик?! - Настя привлекла мое внимание, помахав рукой перед моими глазами. – Я здесь! Ты проснулась или нет?
Поморгав и избавившись от наваждения, я взглянула на нее.
- Да… Кажется, да!
- Вот и отлично! А то уже думала полить тебя холодной водичкой…
- Ах… Что?!
- Ну иначе, похоже, ты не собиралась просыпаться… Завтрак мы с тобой, разумеется, проспали. Даже обед проспали. Но кофе, наверное, не помешает, правда?
Я окончательно пришла в себя.
- Да, - сказала я, - конечно…
- Тогда жду тебя внизу, в столовой!
- Нет, погоди… - я торопливо поднялась, отбросив от себя одеяло. – Я пойду с тобой, можно?
От меня не ускользнуло, что Настя как-то неловко, лишь на какое-то мгновение, задержала взгляд на моей обнаженной груди и поспешно отвела глаза в сторону. Да что такого-то?! Мы вроде девушки, что может быть постыдного?..
Нет, все-таки я не окончательно проснулась… До жирафа все доходит медленно! Получилось так, что я раздразнила Настю, представ перед ней в таком, наверное, очень соблазнительном, полуобнаженном, помятом и сонном утреннем образе.
Я отошла к стоящему неподалеку креслу, взяла свой лифчик и, надевая его, никак не могла справиться с застежкой. Вот черт!
Пальцы не слушались, не могли выполнить доведенное до автоматизма, привычное движение! От волнения, что ли?!
Да какое волнение, ничуть не бывало! Это просто у Насти лифчики с секретом! Хотя, вероятно, было бы гораздо веселее, если бы я не смогла его вчера снять, а не наоборот – застегнуть сегодня.
Похоже, она приблизилась ко мне сзади, и я боялась оборачиваться. Ее пальцы коснулись моих, мягко, но настойчиво заставляя отпустить кончики ремешков.
У меня перехватило дыхание, когда я опустила руки, оставляя себя как бы беззащитной. Сейчас, наверное, этот многострадальный лифчик упадет на пол, а Настя обхватит меня сзади, прижмется всем телом, положит свои теплые ладони на мою грудь и поцелует в плечико… Может быть – в шею…
Погрузиться в эти влажные фантазии я не успела. Обе половинки застежки, наконец, сомкнулись, и я почувствовала, что свободна, и лишь тогда несмело обернулась.
- Спасибо… - тихонько проговорила я, смущенно улыбаясь.
О, боже, кажется, я опять краснею!
- Не за что… - услышала я в ответ.
В каком-то странном молчании мы с ней вышли из спальни, как только я успела накинуть халат. Похоже, Настины самоуверенность и твердость сильно поколебались за вчерашний вечер. Чувствовалось, что возникло какое-то напряжение между нами. Напряжение, не в смысле того, будто что-то не так, а в том плане, что накопился будто электрический заряд, готовый в любой момент ударить молнией с непредсказуемым результатом… Во мне вновь проснулась целая буря разнообразных чувств – счастье от того, что жизнь снова кажется жизнью, радость видеть ее, мою странную и загадочную подругу, неловкость из-за всего происходящего, замешательство от собственных мыслей и поступков!
Что же делать-то теперь? Неужели я вчера так явно выдала то, что меня терзало? Сейчас почему-то мне хотелось произнести лишь одну фразу: «Настенька, пожалуйста, можно я поеду домой?..». Но я не решалась сказать это вслух, и даже боялась себе представить, что из этого может получиться.
Сейчас каждое слово, каждый жест наполнен более глубоким смыслом, чем обычно, и каждая из нас, наверное, внимательно улавливала этот смысл непрерывно и с какой-то боязливостью… Ну, по крайней мере, я могла сказать такое о себе! Что происходило с Настей, можно было лишь предполагать, потому что все эти эмоции очень мешали анализировать и рассуждать.
- У тебя печальный вид, - вдруг сказала Настя, возвращая меня в реальность из моих хаотичных мыслей. – Что-нибудь не так?
В ее глазах вновь было некоторое беспокойство. Это что же получается, мой вид вызывает у нее такую реакцию?
- Да нет, все в порядке… - ответила я. – Может, просто поздно так проснулась и еще не совсем в себе…
Я опустила взгляд себе под ноги, потому что мне не хотелось сейчас смотреть ей в глаза и снова замечать по ним, как неубедительно прозвучали мои слова.
- Ты хотя бы хорошо поспала?
- Да! Уснула крепко-крепко… Ты сама могла потом в это убедиться. Ну а ты?
Она усмехнулась.
- Я?.. Очень хорошо! Давно не спала так долго!
Слова стали даваться немного легче. Нам обеим.
Мы уже пересекли холл и направлялись на кухню, пока
Зрелый отчим ебётся с молоденькой падчерицей
Мама Соблазнила Своего Сына И Занялась С Ним Сексом Позволив Сыну Кончить Ей В Пизду
Порно видео с Sola Zola (Сола Зола)