Глава 3

Я ужас­ный лгун — та­кого вы ни­ког­да в жиз­ни не ви­дали. Страш­ное де­ло. Иду в ма­газин по­купать ка­кой-ни­будь жур­наль­чик, а ес­ли ме­ня вдруг спро­сят ку­да, я мо­гу ска­зать, что иду в опе­ру. Жут­кое де­ло! И то, что я ска­зал ста­рику Спен­се­ру, буд­то иду в гим­насти­чес­кий зал за­бирать ве­щи, то­же бы­ло вранье. Я и не дер­жу ни­чего в этом трек­ля­том за­ле.

По­ка я учил­ся в Пэн­си, я жил в но­вом об­ще­житии, в кор­пу­се име­ни Ос­сенбер­ге­ра. Там жи­ли толь­ко стар­шие и млад­шие. Я был из млад­ших, мой со­сед — из стар­ших. Кор­пус был наз­ван в честь Ос­сенбер­ге­ра, был тут один та­кой, учил­ся рань­ше в Пэн­си. А ког­да за­кон­чил, за­рабо­тал ку­чу де­нег на по­хорон­ных бю­ро. Он их по­нас­тро­ил по все­му шта­ту — зна­ете, та­кие по­хорон­ные бю­ро, че­рез ко­торые мож­но хо­ронить сво­их родс­твен­ни­ков по де­шев­ке — пять дол­ла­ров с но­са. Вы бы пос­мотре­ли на это­го са­мого Ос­сенбер­ге­ра. Ру­ча­юсь, что он прос­то за­пихи­ва­ет по­кой­ни­ков в ме­шок и бро­са­ет в реч­ку. Так вот этот тип по­жер­тво­вал на Пэн­си ку­чу де­нег и наш кор­пус наз­ва­ли в его честь. На пер­вый матч в го­ду он при­ехал в сво­ем рос­кошном «ка­дил­ла­ке», а мы дол­жны бы­ли вско­чить на три­буны и тру­бить вов­сю, то есть кри­чать ему «Ура!». А на сле­ду­ющее ут­ро в ка­пел­ле он от­гро­хал речь ча­сов на де­сять. Сна­чала рас­ска­зал пять­де­сят анек­до­тов вот с та­кой бо­роди­щей, хо­тел по­казать, ка­кой он мо­лод­ча­га. Си­ла. А по­том стал рас­ска­зывать, как он в слу­чае ка­ких-ни­будь зат­рудне­ний или еще че­го ни­ког­да не стес­ня­ет­ся — ста­нет на ко­лени и по­молит­ся бо­гу. И нам то­же со­вето­вал всег­да мо­лить­ся бо­гу — бе­седо­вать с ним в лю­бое вре­мя. «Вы, — го­ворит, — об­ра­щай­тесь ко Хрис­ту прос­то как к при­яте­лю. Я сам все вре­мя раз­го­вари­ваю с Хрис­том по ду­шам. Да­же ког­да ве­ду ма­шину». Я чуть не сдох. Во­об­ра­жаю, как этот су­кин сын пе­рево­дит ма­шину на пер­вую ско­рость, а сам про­сит Хрис­та пос­лать ему по­боль­ше по­кой­нич­ков. Но тут во вре­мя его ре­чи слу­чилось са­мое за­меча­тель­ное. Он как раз до­шел до се­реди­ны, рас­ска­зывал про се­бя, ка­кой он за­меча­тель­ный па­рень, ка­кой лов­кач, и вдруг Эд­ди Мар­салла — он си­дел как раз пе­редо мной — пук­нул на всю ка­пел­лу. Ко­неч­но, это ужас­но, очень не­веж­ли­во, в цер­кви, при всех, но очень уж смеш­но выш­ло. Мо­лодец Мар­салла! Чуть кры­шу не сор­вал. Ник­то вслух не рас­сме­ял­ся, а этот Ос­сенбер­гер сде­лал вид, что ни­чего не слы­шал, но ста­рик Тер­мер, наш ди­рек­тор, си­дел ря­дом с ним на ка­фед­ре, и сра­зу бы­ло вид­но, что он-то хо­рошо слы­хал. Ух, и ра­зоз­лился он! Ни­чего нам не ска­зал, но ве­чером соб­рал всех на до­пол­ни­тель­ные за­нятия и про­из­нес речь. Он ска­зал, что уче­ник, ко­торый так на­рушил по­рядок во вре­мя служ­бы, не­дос­то­ин на­ходить­ся в сте­нах шко­лы. Мы про­бова­ли зас­та­вить на­шего Мар­саллу дать еще один залп во вре­мя ре­чи ста­рика Тер­ме­ра, но он был не в нас­тро­ении. Так вот, я жил в кор­пу­се име­ни это­го Ос­сенбер­ге­ра, в но­вом об­ще­житии.

При­ят­но бы­ло от ста­рика Спен­се­ра по­пасть к се­бе в ком­на­ту, тем бо­лее что все бы­ли на фут­бо­ле, а ба­тареи в ви­де ис­клю­чения хо­рошо гре­лись. Да­же ста­ло как-то у­ют­но. Я снял кур­тку, гал­стук, рас­стег­нул во­рот­ник ру­баш­ки, а по­том на­дел крас­ную шап­ку, ко­торую ут­ром ку­пил в Нью-Й­ор­ке. Это бы­ла охот­ничья шап­ка с очень-очень длин­ным ко­зырь­ком. Я ее уви­дел в ок­не спор­тивно­го ма­гази­на, ког­да мы выш­ли из мет­ро, где я по­терял эти чер­то­вы ра­пиры. Зап­ла­тил все­го дол­лар. Я ее на­девал за­дом на­перед — глу­по, ко­неч­но, но мне так нра­вилось. По­том я взял кни­гу, ко­торую чи­тал, и сел в крес­ло. В ком­на­те бы­ло два крес­ла. Од­но — мое, дру­гое — мо­его со­седа, У­ор­да Стрэд­лей­те­ра. Руч­ки у кре­сел бы­ли сов­сем по­лома­ны, по­тому что веч­но на них кто-ни­будь са­дил­ся, но са­ми крес­ла бы­ли до­воль­но удоб­ные.

Чи­тал я ту книж­ку, ко­торую мне да­ли в биб­ли­оте­ке по ошиб­ке. Я толь­ко до­ма за­метил, что мне да­ли не ту кни­гу. Они мне да­ли «В деб­рях Аф­ри­ки» Иса­ка Дай­нсе­на. Я ду­мал, дрянь, а ока­залось ин­те­рес­но. Хо­рошая кни­га. Во­об­ще я очень не­об­ра­зован­ный, но чи­таю мно­го. Мой лю­бимый пи­сатель — Д.Б., мой брат, а на вто­ром мес­те — Ринг Лар­днер. В день рож­де­ния брат мне по­дарил книж­ку Рин­га Лар­дне­ра — это бы­ло еще пе­ред пос­тупле­ни­ем в Пэн­си. В книж­ке бы­ли пь­есы — ужас­но смеш­ные, а по­том рас­сказ про по­лис­ме­на-ре­гули­ров­щи­ка, он влюб­ля­ет­ся в од­ну очень хо­рошень­кую де­вуш­ку, ко­торая веч­но на­руша­ет пра­вила дви­жения. Но по­лис­мен же­нат и, ко­неч­но, не мо­жет же­нить­ся на де­вуш­ке. А по­том де­вуш­ка гиб­нет, по­тому что она веч­но на­руша­ет пра­вила. Пот­ря­са­ющий рас­сказ. Во­об­ще я боль­ше все­го люб­лю книж­ки, в ко­торых есть хоть что-ни­будь смеш­ное. Ко­неч­но, я чи­таю вся­кие клас­си­чес­кие кни­ги вро­де «Воз­вра­щения на ро­дину»[*], и вся­кие кни­ги про вой­ну, и де­тек­ти­вы, но как-то они ме­ня не очень ув­ле­ка­ют. А ув­ле­ка­ют ме­ня та­кие книж­ки, что как их до­чита­ешь до кон­ца — так сра­зу по­дума­ешь: хо­рошо бы, ес­ли бы этот пи­сатель стал тво­им луч­шим дру­гом и чтоб с ним мож­но бы­ло по­гово­рить по те­лефо­ну, ког­да за­хочет­ся. Но это ред­ко бы­ва­ет. Я бы с удо­воль­стви­ем поз­во­нил это­му Дай­нсе­ну, ну и, ко­неч­но, Рин­гу Лар­дне­ру, толь­ко Д.Б. ска­зал, что он уже умер. А вот, нап­ри­мер, та­кая книж­ка, как «Бре­мя страс­тей че­лове­чес­ких» Со­мер­се­та Мо­эма, — сов­сем не то. Я ее про­чел прош­лым ле­том. Книж­ка, в об­щем, ни­чего, но у ме­ня нет ни­како­го же­лания зво­нить это­му Со­мер­се­ту Мо­эму по те­лефо­ну. Сам не знаю по­чему. Прос­то не тот он че­ловек, с ко­торым хо­чет­ся по­гово­рить. Я бы ско­рее поз­во­нил по­кой­но­му То­масу Хар­ди. Мне нра­вит­ся его Юс­та­сия Вэй.

Зна­чит, на­дел я свою но­вую шап­ку, усел­ся в крес­ло и стал чи­тать «В деб­рях Аф­ри­ки». Один раз я ее уже про­чел, но мне хо­телось пе­речи­тать не­кото­рые мес­та. Я ус­пел про­читать все­го стра­ницы три, как вдруг кто-то вы­шел из ду­шевой. Я и не гля­дя по­нял, что это Ро­берт Эк­ли — он жил в со­сед­ней ком­на­те. В на­шем кры­ле на каж­дые две ком­на­ты бы­ла об­щая ду­шевая, и этот Эк­ли вры­вал­ся ко мне раз во­семь­де­сят на дню. Кро­ме то­го, он один из все­го об­ще­жития не по­шел на фут­бол. Он во­об­ще ни­куда не хо­дил. Стран­ный был тип. Он был стар­шеклас­сник и про­учил­ся в Пэн­си уже че­тыре го­да, но все его на­зыва­ли толь­ко по фа­милии — Эк­ли. Да­же его со­сед по ком­на­те, Херб Гейл, ни­ког­да не на­зывал его «Боб» или хо­тя бы «Эк». На­вер­но, и же­на бу­дет на­зывать его «Эк­ли» — ес­ли толь­ко он ког­да-ни­будь же­нит­ся. Он был ужас­но вы­сокий — шесть фу­тов че­тыре дюй­ма, страш­но су­тулый, и зу­бы гни­лые. Ни ра­зу, по­ка мы жи­ли ря­дом, я не ви­дал, что­бы он чис­тил зу­бы. Они бы­ли ка­кие-то гряз­ные, зап­лесне­велые, а ког­да он в сто­ловой на­бивал рот кар­тошкой или го­рохом, ме­ня чуть не тош­ни­ло. И по­том — пры­щи. Не толь­ко на лбу или там на под­бо­род­ке, как у всех маль­чи­шек, — у не­го все ли­цо бы­ло пры­щавое. Да и во­об­ще он был про­тив­ный. И ка­кой-то под­лый. По прав­де го­воря, я не очень-то его лю­бил.

Я чувс­тво­вал, что он сто­ит на по­роге ду­шевой, пря­мо за мо­им крес­лом, и смот­рит, здесь ли Стрэд­лей­тер. Он не­нави­дел Стрэд­лей­те­ра и ни­ког­да не за­ходил к нам в ком­на­ту, ес­ли тот был до­ма. Во­об­ще он поч­ти всех не­нави­дел.

Он вы­шел из ду­шевой и по­дошел ко мне.

— При­вет! — го­ворит. Он всег­да го­ворил та­ким то­ном, как буд­то ему до смер­ти скуч­но или он до смер­ти ус­тал. Он не хо­тел, что­бы я по­думал, буд­то он за­шел ко мне в гос­ти. Он де­лал вид, буд­то за­шел не­ча­ян­но, черт его де­ри.

— При­вет! — го­ворю, но кни­гу не бро­саю. Ес­ли при та­ком ти­пе, как Эк­ли, бро­сить кни­гу, он те­бя за­муча­ет. Он все рав­но те­бя за­муча­ет, но не сра­зу, ес­ли ты бу­дешь чи­тать.

Он стал бро­дить по ком­на­те, мед­ленно, как всег­да, и тро­гать все мои ве­щи на сто­ле и на тум­бочке. Веч­но он все ве­щи пе­рет­ро­га­ет, пе­рес­мотрит. До че­го же он мне дей­ство­вал на нер­вы!

— Ну, как фех­то­ванье? — го­ворит. Ему неп­ре­мен­но хо­телось по­мешать мне чи­тать, ис­портить все удо­воль­ствие. Пле­вать ему бы­ло на фех­то­ванье. — Кто по­бедил — мы или не мы? — спра­шива­ет.

— Ник­то не по­бедил, — го­ворю, а сам не под­ни­маю го­ловы.

— Что? — спро­сил он. Он всег­да пе­рес­пра­шивал.

— Ник­то не по­бедил. — Я по­косил­ся на не­го, пос­мотрел, что он там кру­тит на мо­ей тум­бочке. Он рас­смат­ри­вал фо­тог­ра­фию дев­чонки, с ко­торой я дру­жил в Нью-Й­ор­ке, ее зва­ли Сал­ли Хейс. Он эту трек­ля­тую кар­точку, на­вер­но, дер­жал в ру­ках по край­ней ме­ре пять ты­сяч раз. И ста­вил он ее всег­да не на то мес­то. На­роч­но — это сра­зу бы­ло вид­но.

— Ник­то не по­бедил? — ска­зал он. — Как же так?

— Да я все это ду­рац­кое сна­ряже­ние за­был в мет­ро. — Го­лову я так и не под­нял.

— В мет­ро? Что за черт! По­терял, что ли?

— Мы не на ту ли­нию се­ли. Все вре­мя при­ходи­лось вска­кивать и смот­реть на схе­му мет­ро.

Он по­дошел, зас­ло­нил мне свет.

— Слу­шай, — го­ворю, — я из-за те­бя уже двад­ца­тый раз чи­таю од­ну и ту же фра­зу.

Вся­кий, кро­ме Эк­ли, по­нял бы на­мек. Толь­ко не он.

— А те­бя не зас­та­вят пла­тить? — спра­шива­ет.

— Не знаю и знать не хо­чу. Мо­жет, ты ся­дешь, Эк­ли, дет­ка, а то ты мне весь свет за­горо­дил.

Он не­нави­дел, ког­да я на­зывал его «Эк­ли, дет­ка». А сам он веч­но го­ворил, что я еще ма­лень­кий, по­тому что мне бы­ло шес­тнад­цать, а ему уже во­сем­надцать. Он бе­сил­ся, ког­да я на­зывал его «дет­ка».

А он стал и сто­ит. Та­кой это был че­ловек — ни за что не отой­дет от све­та, ес­ли его про­сят. По­том, ко­неч­но, отой­дет, но ес­ли его поп­ро­сить, он на­роч­но не отой­дет.

— Что ты чи­та­ешь? — спра­шива­ет.

— Не ви­дишь — кни­гу чи­таю.

Он пе­ревер­нул кни­гу, пос­мотрел на за­голо­вок.

— Хо­рошая? — спра­шива­ет.

— Да, осо­бен­но эта фра­за, ко­торую я все вре­мя чи­таю. — Я то­же иног­да мо­гу быть до­воль­но ядо­витым, ес­ли я в нас­тро­ении. Но до не­го не дош­ло. Опять он стал хо­дить по ком­на­те, опять стал ца­пать все мои ве­щи и да­же ве­щи Стрэд­лей­те­ра. На­конец я бро­сил кни­гу на пол. Все рав­но при Эк­ли чи­тать не­мыс­ли­мо. Прос­то не­воз­можно.

Я раз­ва­лил­ся в крес­ле и стал смот­реть, как Эк­ли хо­зяй­ни­ча­ет в мо­ей ком­на­те. От по­ез­дки в Нью-Й­орк я по­ряд­ком ус­тал, зе­вота на­пала. Но по­том на­чал ва­лять ду­рака. Люб­лю иног­да по­дура­чить­ся прос­то от ску­ки. Я по­вер­нул шап­ку ко­зырь­ком впе­ред и над­ви­нул на са­мые гла­за. Я так ни чер­та не мог ви­деть.

— Увы, увы! Ка­жет­ся, я слеп­ну! — го­ворю я сип­лым го­лосом. — О моя до­рогая ма­туш­ка, как тем­но ста­ло вок­руг.

— Да ты спя­тил, ей-бо­гу! — го­ворит Эк­ли.

— Ма­туш­ка, род­ная, дай ру­ку сво­ему нес­час­тно­му сы­ну! По­чему ты не по­да­ешь мне ру­ку по­мощи?

— Да пе­рес­тань ты, бал­да!

Я стал ша­рить вок­руг, как сле­пой, не вста­вая. И все вре­мя си­пел:

— Ма­туш­ка, ма­туш­ка! По­чему ты не по­дашь мне ру­ку?

Ко­неч­но, я прос­то ва­лял ду­рака. Мне от это­го иног­да бы­ва­ет ве­село. А кро­ме то­го, я знал, что Эк­ли злит­ся как черт. С ним я ста­новил­ся нас­то­ящим са­дис­том. Злил его изо всех сил, на­роч­но злил. Но по­том на­до­ело. Я опять на­дел шап­ку ко­зырь­ком на­зад и раз­ва­лил­ся в крес­ле.

— Это чье? — спро­сил Эк­ли. Он взял в ру­ки на­колен­ник мо­его со­седа. Этот прок­ля­тый Эк­ли все хва­тал. Он что угод­но мог схва­тить — шнур­ки от бо­тинок, что угод­но. Я ему ска­зал, что на­колен­ник — Стрэд­лей­те­ра. Он его сра­зу швыр­нул к Стрэд­лей­те­ру на кро­вать; взял с тум­бочки, а швыр­нул на­роч­но на кро­вать.

По­том по­дошел, сел на руч­ку вто­рого крес­ла. Ни­ког­да не ся­дет по-че­лове­чес­ки, обя­затель­но на руч­ку.

— Где ты взял эту ду­рац­кую шап­ку? — спра­шива­ет.

— В Нью-Й­ор­ке.

— Сколь­ко от­дал?

— Дол­лар.

— Об­ду­ли те­бя. — Он стал чис­тить свои гнус­ные ног­ти кон­цом спич­ки. Веч­но он чис­тил ног­ти. Стран­ная при­выч­ка. Зу­бы у не­го бы­ли зап­лесне­велые, в ушах — грязь, но ног­ти он веч­но чис­тил. На­вер­но, счи­тал, что он чис­топлот­ный. Он их чис­тил, а сам смот­рел на мою шап­ку. — В мо­их кра­ях на охо­ту в та­ких хо­дят, по­нят­но? В них дичь стре­ля­ют.

— Чер­та с два! — го­ворю. По­том сни­маю шап­ку, смот­рю на нее. При­щурил один глаз, как буд­то це­люсь. — В ней лю­дей стре­ля­ют, — го­ворю, — я в ней лю­дей стре­ляю.

— А твои род­ные зна­ют, что те­бя вы­тури­ли?

— Нет.

— Где же твой Стрэд­лей­тер?

— На мат­че. У не­го там сви­дание. — Я опять зев­нул. Зе­вота одо­лела. В ком­на­те сто­яла страш­ная жа­ра, ме­ня раз­мо­рило, хо­телось спать. В этой шко­ле мы ли­бо мер­зли как со­баки, ли­бо про­пада­ли от жа­ры.

— Зна­мени­тый Стрэд­лей­тер, — ска­зал Эк­ли. — Слу­шай, дай мне на ми­нут­ку нож­ни­цы. Они у те­бя близ­ко?

— Нет, я их уже уб­рал. Они в шка­фу, на са­мом вер­ху.

— Дос­тань их на ми­нут­ку, а? У ме­ня но­готь зад­рался, на­до сре­зать.

Ему бы­ло со­вер­шенно нап­ле­вать, уб­рал ли ты вещь или нет, на са­мом вер­ху она или еще где. Все-та­ки я ему дос­тал нож­ни­цы. Ме­ня при этом чуть не уби­ло. Толь­ко я от­крыл шкаф, как ра­кет­ка Стрэд­лей­те­ра — да еще в рам­ке! — упа­ла пря­мо мне на го­лову. Так грох­ну­ла, ужас­но боль­но. Эк­ли чуть не по­мер, до то­го он хо­хотал. Го­лос у не­го виз­гли­вый, тон­кий. Я для не­го сни­маю че­модан, вы­тас­ки­ваю нож­ни­цы — а он за­лива­ет­ся. Та­ких, как Эк­ли, хле­бом не кор­ми — дай ему пос­мотреть, как че­лове­ка стук­ну­ло по го­лове кам­нем или еще чем: он прос­то об­хо­хочет­ся.

— Ока­зыва­ет­ся, у те­бя есть чувс­тво юмо­ра, Эк­ли, дет­ка, — го­ворю ему. — Ты это­го не знал? — Тут я ему по­даю нож­ни­цы. — Хо­чешь, я бу­ду тво­им ме­нед­же­ром, ус­трою те­бя на ра­дио?

Я сел в крес­ло, а он стал стричь свои пар­ши­вые ног­ти.

— Мо­жет, ты их бу­дешь стричь над сто­лом? — го­ворю. — Стри­ги над сто­лом, я не же­лаю хо­дить бо­сиком по тво­им гнус­ным ног­тям. — Но он все рав­но бро­сал их пря­мо на пол. От­вра­титель­ная при­выч­ка. Чес­тное сло­во, про­тив­но.

— А с кем у Стрэд­лей­те­ра сви­дание? — спро­сил он. Он всег­да выс­пра­шивал, с кем Стрэд­лей­тер во­дит­ся, хо­тя он его не­нави­дит.

— Не знаю. А те­бе что?

— Прос­то так. Не тер­плю я эту сво­лочь. Вот уж не тер­плю!

— А он те­бя обо­жа­ет! Ска­зал, что ты — нас­то­ящий принц! — го­ворю. Я час­то го­ворю ко­му-ни­будь, что он — нас­то­ящий принц. Во­об­ще я час­то ва­ляю ду­рака, мне тог­да не так скуч­но.

— Он всег­да за­дира­ет нос, — го­ворит Эк­ли. — Не вы­ношу эту сво­лочь. Мож­но по­думать, что он…

— Слу­шай, мо­жет быть, ты все-та­ки бу­дешь стричь ног­ти над сто­лом? — го­ворю. — Я те­бя раз пять­де­сят про­сил…

— За­дира­ет нос все вре­мя, — пов­то­рил Эк­ли. — По-мо­ему, он прос­то бол­ван. А ду­ма­ет, что ум­ный. Он ду­ма­ет, что он — са­мый ум­ный…

— Эк­ли! Черт те­бя де­ри! Бу­дешь ты стричь свои пар­ши­вые ног­ти над сто­лом или нет? Я те­бя пять­де­сят раз про­сил, слы­шишь?

Тут он, ко­неч­но, стал стричь ног­ти над сто­лом. Его толь­ко и зас­та­вишь что-ни­будь сде­лать, ког­да нак­ри­чишь на не­го.

Я пос­мотрел на не­го, по­том ска­зал:

— Ты злишь­ся на Стрэд­лей­те­ра за то, что он го­ворил, что­бы ты хоть иног­да чис­тил зу­бы. Он те­бя ни­чуть не хо­тел оби­деть! И ска­зал он не на­роч­но, ни­чего обид­но­го он не го­ворил. Прос­то он хо­тел ска­зать, что ты чувс­тво­вал бы се­бя луч­ше и выг­ля­дел бы луч­ше, ес­ли бы хоть из­редка чис­тил зу­бы.

— А я не чи­щу, что ли? И ты ту­да же!

— Нет, не чис­тишь! Сколь­ко раз я за то­бой сле­дил, не чис­тишь — и все!

Я с ним го­ворил спо­кой­но. Мне да­же его бы­ло жаль. Я по­нимаю, не очень при­ят­но, ког­да те­бе го­ворят, что ты не чис­тишь зу­бы.

— Стрэд­лей­тер не сво­лочь. Он не та­кой уж пло­хой. Ты его прос­то не зна­ешь, в этом все де­ло.

— А я го­ворю — сво­лочь. И во­об­ра­жала.

— Мо­жет, он и во­об­ра­жа­ет, но в не­кото­рых ве­щах он че­ловек ши­рокий, — го­ворю. — Это прав­да. Ты пой­ми. Пред­ставь се­бе, нап­ри­мер, что у Стрэд­лей­те­ра есть гал­стук или еще ка­кая-ни­будь вещь, ко­торая те­бе нра­вит­ся. Ну, нап­ри­мер, на нем гал­стук, и этот гал­стук те­бе ужас­но пон­ра­вил­ся — я прос­то го­ворю к при­меру. Зна­чит, что он сде­лал бы? Он, на­вер­но, снял бы этот гал­стук и от­дал те­бе. Да, от­дал. Или зна­ешь, что он сде­лал бы? Он бы ос­та­вил этот гал­стук у те­бя на кро­вати или на сто­ле. В об­щем, он бы те­бе по­дарил этот гал­стук, по­нят­но? А дру­гие — ни­ког­да.

— Чер­та лы­сого! — ска­зал Эк­ли. — Будь у ме­ня столь­ко де­нег, я бы то­же да­рил гал­сту­ки.

— Нет, не да­рил бы! — Я да­же го­ловой по­качал. — И не по­думал бы, дет­ка! Ес­ли б у те­бя бы­ло столь­ко де­нег, как у не­го, ты был бы са­мым нас­то­ящим…

— Не смей на­зывать ме­ня «дет­ка»! Черт! Я те­бе в от­цы го­жусь, ду­ралей!

— Нет, не го­дишь­ся! — До че­го он ме­ня раз­дра­жал, ска­зать не мо­гу. И ведь не упус­тит слу­чая ткнуть те­бе в гла­за, что ему во­сем­надцать, а те­бе толь­ко шес­тнад­цать. — Во-пер­вых, я бы те­бя в свой дом на по­рог не пус­тил…

— Сло­вом, не смей ме­ня на­зывать…

Вдруг дверь от­кры­лась и вле­тел сам Стрэд­лей­тер. Он всег­да ку­да-то ле­тел. Веч­но ему бы­ло не­ког­да, все важ­ные де­ла. Он под­бе­жал ко мне, пох­ло­пал по ще­кам — то­же до­воль­но неп­ри­ят­ная при­выч­ка — и спра­шива­ет:

— Ты идешь ку­да-ни­будь ве­чером?

— Не знаю. Воз­можно. А ка­кая там по­года — снег, что ли?

Он весь был в сне­гу.

— Да, снег. Слу­шай, ес­ли те­бе ни­куда не на­до ид­ти, дай мне свою зам­ше­вую кур­тку на ве­чер.

— А кто вы­иг­рал? — спра­шиваю.

— Еще не кон­чи­лось. Мы ухо­дим. Нет, серь­ез­но, дашь мне свою кур­тку, ес­ли она те­бе не нуж­на? Я за­лил свою се­рую ка­кой-то дрянью.

— Да, а ты мне ее всю рас­тя­нешь, у те­бя пле­чи черт зна­ет ка­кие, — го­ворю. Мы с ним поч­ти од­но­го рос­та, но он ве­сил ра­за в два боль­ше и пле­чи у не­го бы­ли ши­рочен­ные.

— Не рас­тя­ну! — Он под­бе­жал к шка­фу. — Как де­лиш­ки, Эк­ли? — го­ворит. Он до­воль­но при­вет­ли­вый ма­лый, этот Стрэд­лей­тер. Ко­неч­но, это прит­ворс­тво, но все-та­ки он всег­да здо­ровал­ся с Эк­ли.

А тот толь­ко бур­кнул что-то, ког­да Стрэд­лей­тер спро­сил: «Как де­лиш­ки?» Эк­ли не же­лал от­ве­чать, но все-та­ки что-то бур­кнул — про­мол­чать у не­го ду­ху не хва­тило. А мне го­ворит:

— Ну, я пой­ду! Еще уви­дим­ся.

— Лад­но! — го­ворю. Ник­то не со­бирал­ся пла­кать, что он на­конец ушел к се­бе.

Стрэд­лей­тер уже сни­мал пид­жак и гал­стук.

— На­до бы поб­рить­ся! — ска­зал он. У не­го здо­рово рос­ла бо­рода. Нас­то­ящая бо­рода!

— А где твоя де­воч­ка?

— Ждет в том кры­ле, — го­ворит. Он взял по­лотен­це, брит­венный при­бор и вы­шел из ком­на­ты. Так и по­шел без ру­баш­ки. Он всег­да рас­ха­живал го­лый до по­яса, счи­тал, что он здо­рово сло­жен. И это вер­но, тут ни­чего не ска­жешь.

Читать следующую главу

Больше интересного на нашем канале "Литература"