Глава 1. Дэвид Герберт Лоуренс.

«Моя великая религия – вера в кровь»

Дэвид Герберт Лоуренс (1885-1930) признан одним из самых влиятельных ро-манистов двадцатого столетия. Он писал романы и стихи как акты полемики и пророчества. Потому что Лоуренс рассматривал себя и как пророка, и как предвестника Нового Рассвета, и как лидера-спасителя, который как диктатор жертвенно возьмет на себя огромную ответственность политической власти так, чтобы освободившееся человечество могло бы вернуться к тому, чтобы снова быть человеческим.

Взгляды Лоуренса большей частью напоминают о Юнге и Ницше, но, хотя они познакомился с трудами обоих, его философия развивалась независимо от них. Лоуренс родился в Иствуде, небольшом шахтерском городе около Ноттингема, в семье угольщика. Его отец был алкоголиком, и приверженность его матери христианству наполняла дом постоянной напряженностью между роди- телями. В колледже он был агностиком и решил стать поэтом и писателем. Отвергнув веру своей матери, Лоуренс отверг также и антиверу в науку, демократию, индустриализацию и механизацию человека.

ЛЮБОВЬ, ВЛАСТЬ И «ТЕМНЫЙ ВЛАСТЕЛИН»

По мнению Лоуренса, капитализм разрушил душу и тайну жизни, так же, как это сделали демократия и равенство. Он посвятил большую часть своей жизни поиску новой, и при этом все же старой религии, которая вернет мистерию к жизни и воссоединит человечество с космосом.

Его религия была анимистической и пантеистической, видящей душу как все-проникающую, Бога как природу, и человечество как способ, которым Бог ре-ализует сам себя. Отношения между всеми вещами основаны на двойственно-сти – на противоположностях в напряжении. Эта двойственность выражается двумя способами: любовь и власть. Одно без другого приводит к дисбалансу. Поэтому для Лоуренса любовь христианства – это сентиментальность, разру-шающая естественную иерархию общественных отношений и неравенствамежду людьми. Его критика христианства напоминает о Ницше.

Любовь и власть – две «вибрации угрозы», которые скрепляют людей, и они подсознательно исходят от руководящего класса. С властью существуют дове- рие, страх и повиновение. С любовью есть «защита» и «чувство безопасности». Лоуренс полагает, что большинство лидеров не соблюдали баланса, сдвигаясь к одному или к другому. Таково послание его романа «Кенгуру». В нем англичанин Ричард Ловет Сомерс, хотя и тяготеет к фашистской идеологии «Кенгуру» и его движения «диггеров» («землекопов»), в конечном счете, от- вергает ее как представляющую тот же тип изнуряющей любви, как и христи-анство, любви к массам, и стремится обрести свою собственную индивидуаль-ность. Вопрос для Сомерса – это вопрос принятия его собственного темного властелина (Тень подавляемого подсознательного Юнга). Пока это не вер- нется, никакая человеческая власть не может быть принята:

«Он еще не смирился с фактом того, что он НАПОЛОВИНУ знал: что до того человечество приняло бы любого человека как короля. Прежде, чем Харриет когда-либо приняла бы его, Ричарда Ловета как властелина и хозяина, он, тот же самый Ричард, который был силен в королевском сане, должен открыть двери своей души и впустить темного властелина и хозяина для себя, темного бога, которого он чувствовал за дверью. Позвольте ему только на самом деле подчиниться темной величественности, со скрипом открыв его двери этому вызывающему ужас богу, который является хозяином, и войти в нас снизу, более низкие двери; позвольте ему самому однажды принять хозяина, неописуемого бога: все прочее произойдет само собой».

Что необходимо, как только темный властелин возвратился в человеческие души вместо недифференцированной 'любви', так это общественный строй, основанный на иерархической пирамиде, вершиной которой является дикта- тор. Диктатор освободил бы массы от бремени демократии. Этот новый обще-ственный строй был бы основан на равновесии власти и любви, что-то вроде возвращения к средневековому идеалу защиты, покровительства и повинове- ния.

Обычный народ обрел бы новую ценность, повинуясь вождю, который, в свою очередь, взял бы на себя огромную ответственность и через добродетель своего «кругообращения» привел бы народ к космосу. Через такого спасающего, искупающего философа-короля люди могли бы снова воссоединиться с космо- сом и через повиновение героям обрести героические пропорции (размеры, масштабы, свойства?).

«Дай клятву верности и храни преданность герою, и ты сам станешь героем, это закон человека».

ГЕРОИЧЕСКИЙ ВИТАЛИЗМ

Поэтому героический витализм является главным в идеях Лоуренса. Вся его политическая концепция противоположна тому, что он назвал «тремя ядови-тыми змеями Свободы, Равенства, Братства». Вместо этого: «У вас должнобыть правительство, основанное на хорошем, лучшем и наилучшем».

В 1921 году он написал: «Я не верю ни в свободу, ни в демократию. Я верю в настоящую, священную, вдохновленную власть». В корне наших проблем ле- жит абсолютный интеллект, мертвый и механистический; он ограничивает страсти и убивает естественное.

Его эссе о «Любовнике леди Чаттерлей» занимается социальным вопросом. Механистическое, являющееся результатом чистого интеллекта, лишенное эмоции, страсти и всего того, что заключается в крови (инстинкт) вызвало беды современного общества.

«Это снова трагедия общественной жизни сегодня. В старой Англии своеоб-разная связь крови скрепляла классы. Сквайры могли быть высокомерными, склонными к насилию, задиристыми и несправедливыми, и все же до некото-рой степени они были заодно с обычными людьми, были частью одного и того же кровотока.

Мы чувствуем это в Дефо или Филдинге. И затем, в посредственной Джейн Остин, этого не стало... Так, в «Любовнике леди Чаттерлей» у нас есть один человек, сэр Клиффорд, который является просто индивидуальностью, полно- стью утратившей все связи со своими собратьями, мужчинами и женщинами, кроме тех, кто ему полезен. Вся теплота исчезла полностью, очаг холоден, сердце в человеческом отношении не существует. Он – чистый продукт нашей цивилизации, но он – смерть великого человечества мира».

Выступая против этого бледного интеллектуализма, продукта последнего цикла цивилизации, Лоуренс в 1913 году утверждал: «Моя великая религия – вера в кровь, так как плоть мудрее интеллекта. Мы в наших умах можем пойти неверным путем, но то, что наша кровь чувствует, во что она верит и что говорит, это всегда правильно».

Великие деятели культуры нашего времени, включая Лоуренса, Йейтса, Паунда и Гамсуна, были Мыслителями Крови, людьми инстинкта, обладающего постоянством и вечностью. Это правда, что термин «интеллектуалы» с 1930-х годов стал синонимом слова «левые», но эти интеллектуалы были продуктом своего времени и предыдущего столетия. Они оторваны от традиции, лишены корней, отчуждены, они утратили инстинкт и чувства. Первые 'Мыслители Кро- ви' отстаивали превосходство и благородство. На них очень сильно повлиял Ницше, и они относились с недоверием, если даже не просто боялись нивели- рующих все результатов массовой демократии и порожденного ею коммунизма. В демократии и коммунизме они видели разрушение культуры как стремления к возвышенному. Их коллеги с противоположной стороны, левые интеллектуалы, прославляли возвышение человека массы в извращенной ма- нере, которая, если бы коммунизм восторжествовал во всем мире, означала бы разрушение их собственной свободы творить выше и вне государственных комиссариатов.

Лоуренс полагал, что социалистическая агитация, волнения и беспорядки со- здадут климат, в котором он мог бы собрать вокруг себя «отобранное мень- шинство, более энергичное и аристократичное по духу», чтобы взять власть в результате переворота, подобного фашистскому, «тогда я выйду на передний план».

Восстание Лоуренса направлено против той последней или зимней фазы ци- вилизации, в которую вступил Запад, как это описал Шпенглер. Эта фаза ха- рактеризуется возвышением города над деревней, денег над кровными узами. Как и у Шпенглера, концепция истории Лоуренса циклична, и его идея обще- ства органична. Он хотел разорвать мертвую хватку последней цивилизации и возродить органическое, возвысив его над механистическим.

РЕЛИГИЯ, СТАРАЯ И НОВАЯ

Лоуренс искал возвращения к языческому мировоззрению с его общностью с жизнью и космическим ритмом. Его привлекала мистика крови и то, что он называл темными богами. 'Темный Бог' воплотил все, что было подавлено по- следней цивилизацией и искусственным миром денег и промышленности. Его поиски водили его по всему миру. Добравшись до Нью-Мексико в 1922 году, он наблюдал за ритуалами индийцев племени пуэбло. Затем он отправился в Старую Мексику, где прожил несколько лет. Именно в Мексике он столкнулся с Крылатым змеем ацтеков, Кетцалькоатлем. С помощью возрождения этого божества и пробуждения давно подавленных первобытных импульсов, как ду- мал Лоуренс, можно было бы возродить Европу. Что касается США, то он со- ветовал им обратить внимание на свою землю времен до прихода туда испан- цев и отцов-пилигримов и принять 'черного демона дикой Америки'. Этот 'де- мон' подобен концепции Юнга о Тени (и ее воплощении в том, что Юнг назвал «архетипом дьявола»), и привести его в сознание необходимо для истинной цельности или индивидуализации.

Повернитесь к «нерешенному, к отвергнутому», советовал Лоуренс американ- цам (Финикс, штат Аризона). Он считал роман «Пернатый змей» самым важ- ным из своих произведений: история белой женщины, которая погружается в общественное и религиозное движение национального возрождения среди мексиканцев, основанного на возрождении веры в Кетцалькоатля.

Через индейцев Лоуренс надеялся увидеть урок для Европы. В его романе один из лидеров возрождения Кетцалькоатля, Дон Рамон, говорит: «Я хочу, чтобы тевтонский «Я хочу, чтобы тевтонский (германский) мир вновь обрел Тора, Вотана и древо Иггдрасиль...».

В поисках такого наследия по всей Европе он нашел его среди этрусков и дру- идов. Все же, хоть и находя свой путь назад к духовности, которая когда-то была частью Европы, Лоуренс не защищает ни бездумное копирование древних методов в настоящем времени; ни принятие чуждой духовности для евро-пейского Запада, как это стало фетишем среди многих отчужденных душ се-годня, которые смотрят на любую культуру и любое наследие кроме своего собственного. Он хочет вернуться к самой сути, к благоговению перед тайной жизни. «Мой путь – мой собственный, старый красный отец: я не могу больше толпиться вокруг барабана», пишет он в своем эссе «Индейцы и англичанин». Все же то, что он нашел среди индейцев, было очень далеко от самого глубо- кого, сокровенного места в сущности человека, всегда присутствующего, ко- гда он описывает то, как на Кейт повлиял ритуал, свидетелем которого она стала среди последователей Кетцалькоатля. В «Женщине, которая ускакала прочь» жена владельца рудника, уставшая от своей жизни, уезжает, чтобы найти отдаленное индейское горное племя, которое, как говорили, сохранило ритуалы старых богов. Ей говорят, что белые захватили в плен солнце, и она должна стать посланницей, чтобы сказать им, что они должны его вернуть.

Ее приносят в жертву солнцу... Это жертва продукта механистического обще- ства ради восстановления связи с космосом. Для Лоуренса наибольшая цен- ность должна быть в «жизни, которая возникает из крови».

ЛЕВ, ЕДИНОРОГ И КОРОНА

Концепция Лоуренса о двойственном характере жизни, в которой происходит непрерывный конфликт между полярностями, это диалектика, приводящая к синтезу. Для описания этого Лоуренс использует символику. Лев (разум и ак- тивный мужской принцип) пребывает в вечной борьбе с единорогом (чувства, пассивный, женский принцип). Но если кто-то из них смог бы полностью убить другого, то это привело бы и исчезновению его самого, и вакуум образовался бы вокруг победы. Так происходит и с идеологиями, религиями и этикой, которая обозначает победу одной полярности и подавление другой. Корона не принадлежит ни одной из противоборствующих сторон. Она стоит выше их обеих как символ баланса. Это что-то вроде Дао для Запада, то, что также искал Юнг, и что древние алхимики пытались найти на индивидуальной основе.

Проблемы, которые рассматривал Лоуренс, становились все более острыми, поскольку наш последний цикл западной цивилизации приближается к концу, пребывая во власти денег и машин.

Лоуренс, как Йейтс, Гамсун, Уильямсон и другие, искал возвращение к Веч- ному, с помощью воссоединения той части нас самих, которая была глубоко подавлена «отвратительным духом эпохи».

Из книги Кэрри Болтона "Правые Мыслители".