Гимназия

Его не преследовали. Только гудел за дверью недовольный хор и натужно гремело, будто в кабинете двигали мебель.

— Задроты больные! — обругав напоследок дверь, Паша сбежал, в чем был, на 2й этаж. Там царила безмятежная тишь. Пользуясь этим, искатель необычных ощущений влез в нишу меж двух кабинетов и торопливо, через ботинки, натянул штаны. Кабинет справа молчал, слева глухо слышалась речь, видно, математички. "Прямая А один — Б один...". И ворох голосов вторил, будто древнее заклинание: "аддин-бэддин, аддин-бэддин!". Коридор был гол и безлюден, узкие окна давали мало света. Паше вдруг стало неуютно торчать в полумраке под раскатистый речетатив, и он уже сунул руку в рукав футболки, как снизу, из холла раздалось тяжкое звериное уханье, и прямо над Пашей заревел звонок.

Подпрыгнув от неожиданности, он, забыв про рукав, понесся вниз.

— Аддин! — угрожающе рявкнули ему в спину, окатив даже, вроде бы теплом. Или просто спина и шея вмиг взмокли от напряжения?

Кубарем скатившись в холл, Паша, чуть не стерев резиновые подошвы о казенный бетон, задохся и встал как вкопанный. Сперва он осознал, что вместо забытого впопыхах телефона держит в руке дурацкий муляж. А миг спустя увидел, что на пути к свободе, у стола с кемарящей консьержкой, стоит, пригнувшись к полу, тот самый черный пес.

Сверху затопали. Схватят, лучше вперед! Сделав шажок навстречу собаке, Паша с накатывающим к горлу тошнотворным спазмом разглядел, что это не собака. Увидел, как хмурится лощеная лобастая морда, и как медленно, но верно раздается вширь веерными створками спина зверя. Это походило на живую раскладушку, только открывавшуюся поперек. Когда бока существа заскребли щетками по батареям холла и ногам привратницы, та очнулась, погрозила Паше пальцем.

Не дожидаясь дальнейшего, тот метнулся в примеченную раньше боковую дверь, захлопнул ее изнутри, вцепился в шпингалет и заперся. В почти полной темноте и компании угловатых и шатких предметов, о которые с порога ударился.

Точно, подвал. Большой. Сухой, вроде, не пыльный. Издалека сочился вялый свет. Матерясь, Паша побрел к нему. Напрямую не получалось, мешали нагромождения школьных стульев и какие-то занозистые ящики. Забрел, блин! Паша нехотя признал, что гимназия сыграла с ним вничью. Удивили, гады. Но собака? О ней думать не хотелось. Выберемся, там подумаем. Почему охрана не подняла тревогу, и никто не ломится в подвал? Сверху стучали десятки ног, но криков и вообще признаков погони не было.

Он почти врезался в адски загрохотавшую непрочную стену, в последний миг поняв, что это сложенные штабелем парты и успев упереться в них руками. Но правое предплечье все-таки ссадил. Злобно зашипев, Паша подобрал оброненные вещи, наощупь обошел преграду и разочарованно уставился на источник света — узкое, в ладонь, проем-оконце в стенке фундамента. В оконце был полдень и шевелящиеся верхушки травинок. Вот же!

Он вспомнил работяг, тащивших шланг из дверцы. Это точно на этой стороне здания. Ну-ка… Пройдя до темного дальнего угла, Паша вспомнил о телефоне. Он там, наверху, и его содержимое, конечно, уже рассматривают Доголюбов с прочими придурками. К директору отнесли. И донесли. Там же все контакты и прежние видео! И — номера матери и деда. Сейчас эти гниды позвонят домой, и, умолчав о собственных делишках…

— Мразь! — Паша свирепо сжал в руке муляж. Но он не хрустнул, а противно чавкнул.

Поднеся обломки к световой полоске на полу, Паша содрогнулся. Съеденная утром котлета кислой дрянью поднялась по горлу и, перекрывая дыхание, ткнулась в самый нос. В руках парня оказалась сморщенная белесая шкурка, из-под которой сочилась розоватая кашица и лезла желтая жирная пакость. Завоняло падалью.

Еле подавив рвоту, он бросил мерзкие маленькие останки в угол и бешено затер ладонями по полу, убирая с кожи влажные следы «пособия». От накатившей было паники его спас остаток цинизма. «Вот какая школа у них! Фиг с ним, с телефоном, тут у них самих на три уголовки хватит!». Минуту спустя он уже овладел собой, оделся и, трижды вдохнув-выдохнув, двинулся прочь от угла. Скорее прочь!

— Паша! — тихо, свистяще позвали из окошка. Паша чуть не подпрыгнул. Стало темнее, окошко кто-то загораживал. — Паштет! Эй!

Парень пополз было обратно в темный угол, но остановился. Голос был знаком. Спрятавшись за партами и вывернув шею, Паша различил влезшую в проем руку с синим напульсником. Это же Кирюха!

— Киря! — просипел он, выбираясь из-за парт. — Приперся!

— Паша! Слышь, Паша? — шептал Кирюха.

— Что? Ты нашел дверь? — Паша почти добрался до оконца. — Там дверь должна быть, надо сваливать, понял? Эй!

Едва он достиг света, рука, дернувшись, втянулась обратно, и стало светлее.

— Слышь, Паша? — спросили снаружи. Туда! Но в оконце все так же молчала трава.

— Что? — хрипло, понимая, что что-то не так, спросил парень. За спиной, в темноте, щелкнуло, дохнуло гнилым и горячим, и над самым ухом бешено заорали:

— ТЫ ПИДОР, ПАША!!

С диким воплем, круша углы деревянных нагромождений, Паша пронесся по подвалу, дернул, выломав из гнезда, задвижку и молнией метнулся на лестницу. Наверх, в любое окно! Прыгать тело не разучилось, а страх только придал скорости и тонуса в мышцах.

Второй этаж! Двустворчатая дверь заперта изнутри. Вот заразы! Третий — на лестницах никого. Ручки массивных створок перетянуты цепью с сарайным замком. Мало беспокоясь о последствиях прыжка с четвертого этажа, пусть и в кусты, Паша влетел туда, чуть не расколол лоб о косяк низкого проема — открыто! — и, дико и коротко возликовав, в злом недоумении сгорбился. Прислушался — обычный ребячий гомон. Мелкота. Как и сам коридор, стены которого едва поднимались выше полутора метров. Желтенькие, картинки на них. Неважно, завалиться в первый попавшийся класс, а там…

За углом открылся обычный, не считая давящего в плечи потолка, зал с десятком дверей. Пол покрывали расчерченные цветными красками дорожки со сплошными и пунктирными полосами, «кармашками» и «зебрами». Юные гайцы тут, ага.

Помещение кишело детьми начальной школы — шумными, мелкими, частью в знакомом синем, частью просто в виде «белый верх, темный низ». Одни играли — в ручеек, жмурки, «маялки», другие несли из классов в туалет цветную воду в стаканчиках, третьи гуськом, с четкими интервалами, шагали по полосам нарисованных дорог или ехали по ним на небольших, с парой поддерживающих колесиков, велосипедах. Любой попавший на «дорогу», играя или просто бегая, резко переходил на шаг. Одна вереница энергично пела:

— Будем шагом мы ходить! Кто не хочет — тех убить!

Паша, ощущая себя исследователем термитника, шагом «подполз» к первой двери, дверце точнее. Подергал ручку — заперто. На пути ко второй его обогнал серьезный карапуз на велике, сосредоточенно вертящий педали. Сделав долгую дугу сквозь детское мельтешение, он въехал в раскрытую дверь туалета и с дребезгом там исчез.

— Придуры, — без толку возясь с новой дверью, Паша краем глаза заметил в тамбуре, откуда пришел, низкую тень. Псина! Как она его… Черт! По полу змеилась дробная лента. Краска из неиспользованного для шалости шарика-пузыря. Вонючая и липкая… Дурак!

Он кинулся к ближайшей раскрытой двери, и вокруг загалдели:

— Шагом! Шагом! Надо шагом!

В спину, плечи, вцепились детские ручонки. Паша кого-то лягнул, но и на ноге повисли упрямые маленькие тела. Рванувшись, он протянул на себе, наверное, дюжину юных гимназистов, привалился к стене, бросив взгляд назад — собаки не было, вместо нее к свалке подходили согнутые Доголюбов и какая-то женщина. Еще рывок — он почти схватился за порог спасительного кабинета, но, открыв спину, дал себя окружить. Вопли, гам и эхо смешались в кашу, за уши больно держали дети, а потом на выпростанную из кучи малы руку наступила маленькая с острым каблучком туфля, и некрасивая седая девочка в строгом костюме крикнула громче всех:

— Медников, быстро к директору! Хулиган!

∗ ∗ ∗

Директором оказался мужик возрастом под полтинник, с пухлым лицом и глазами навыкате. Ничего странного в нем не наблюдалось, насколько это можно наблюдать с уровня метра от пола. Он был благодушен, расслаблен и почти участлив к собеседнику. А Паша наоборот — напуган, зол и ошеломлен разом. Да еще и посажен в какой-то холодильник, но без полок и с решетчатым окном спереди. Страшная карлица-учительша, пленившая Пашу, и совсем проснувшаяся «консьержка», выговорившись, сидели у окна, бросая на чужака неприязненные взгляды. Рядом торчала строгая дама из коридора, наверное, завуч. Доголюбов сидел на холодильнике и курил паршивую «Приму».

— Где ты учишься?

— В тринадцатой…

— Не ври! Тринадцатая школа сгорела в девяносто седьмом году, теперь в ее стенах наша гимназия, — сказал директор. — Ты не только хулиган, но еще и врун. Зачем пришел, напугал детей, расстроил работников, педагогу нахамил? В милицию захотелось?

Доголюбов мстительно пнул ящик так, что Паша чуть не оглох.

— А вам? Трупаков вон в классе держите, и биолог ваш — конченый! Я на вас самих в милицию! Пустите!

— Он что, видел? — спросил директор присутствующих. Те закивали.

— И видел, и слышал. Потому и дошло до облавы, — сказала завуч.

— Правильно, — директор кивнул, и ящик открыли. Выбравшись, Паша понял, что бежать нельзя: в дверях стоял еще один охранник. — Верните телефон.

Схватив гаджет, Паша проверил звонки — слава богу, никуда эти уроды не звонили. Видео тоже были на месте. Удивило, правда, что брошенную в классе запись кто-то закончил и сохранил. И мудро. Поиздевались, зная, что он не «настучит». А пособия по анатомии и настоящие бывают, это не грех. Про подвал и пса он не докажет. Ладно.

— Угу. Я пошел, — сказав это, Паша завыл от резкой боли. Под коленом заныло, а правую мочку словно отхватили ножом. — Это ваши сопляки мне ухо отгрызли? Выйти мне дайте!

— Ну, мы тебя выпустили, но отпустить не в силах, — печально улыбнулся директор. — Ребята распробовали тебя, и сочли хорошим. Скажу больше, Паша — даже я считаю, что ты нам подходишь.

— С какого?! У вас школа ненормальная!

— А ты нормальный?

Паша промолчал. Завуч протянула ему тряпку, и он приложил ее к горящему уху.

— Ну вот, — хмыкнул директор. — Этим ты и понравился нам. Тех, кто отличается от местной нормы, мы принимаем безоговорочно.

— Местной? — тупо спросил парень, пялясь на окропленную багровым ткань. Оглянулся.

— Дверь отсюда все равно не откроется. Нас заперли снаружи. Тебя боялись.

— Чего?

— Того! — отрезал директор. Сядь и послушай — у нас все честно. Наша гимназия необычная, для детей, чьи семьи с… ну, скажем, двойным гражданством. Понимаешь?

— И че? — Паша привалился к стене.

— Так вот, семьи эти особые, хотя дети у них — вполне как местные. Ну, те, кто просто живет в нашем городе. Однако ребятам нужна особая среда. Вот их и собрали в гимназии.

— Кретинов, что ли? — презрительно фыркнул Паша. — Вы вроде не кретин, а биолог ваш…

— Вовсе нет. Мы — такие же, как ты, местные. И работаем здесь по контракту. Учредители… — помедлил мужчина. — Не здесь, совсем не здесь. Но всегда пекутся о детях. Никто не может попасть в гимназию просто по своей воле. Нужен отбор. Но изредка, те, кто с ребятами на одной волне…

Что-то новое. Сучары. Мажоры долбаные. Охотятся на бомжей и таких вот, залетных. Значит, ты их, Паштет, развлекал, а не наоборот. И они остались такие правильные…

— Ага. Я, значит, дерьмо, а вы святые. Проучили. Окей, я плохой, да. Довольны?

— Вовсе нет, — улыбнулся директор. — Алексей Лесов — слыхал?

Пашу передернуло.

— Понравилась ему в репетиторском центре одна девочка. Гриднева, наша лучшая ученица. И гуляли они вместе, и учились. А потом она пригласила его к нам. Леше не понравилось, но гимназия его полюбила. И Гриднева, само собой… Включи свою запись.

Паша тупо повиновался, ткнул в белый треугольник. На экране, после недолгого мелькания, возник класс с Доголюбовым и пособиями.

— Вот Леша! — ткнула охранница в скелет.

— Врете! — свирепо сказал Паша. — Лесов чокнулся, в дурке лежит, нам его отец сказал.

— А ты внимательно глянь! — Доголюбов ткнул в экран, остановив видео. На черепе зачем-то были очки. Дымчатые, с редкой формы оправой. Такие, как у Лехи-ботана.

— А дурка. Есть такая поговорка про сор из избы, — медленно сказал директор. — Хорошая.

Но тебя она может не коснуться. Ты понравился своему классу, надо проверить, подходишь ли ты другим. Если да, то ты останешься учиться у нас, и пойдешь отсюда домой, как ни в чем не бывало. Твоя семья не будет против. Если нет — тебя отпустят восвояси. Сейчас проверим.

Охранники, как санитары в дурдоме, скрутили Паше руки.

— Сволочи! Сектанты! Кто, блин, проверит, когда?

— Мы. Через полчаса. Только без глупостей. Ты все равно ослабел. Боли не бойся, сейчас наша медсестра сделает тебе укол, и станет лучше.

— В вену колоть будете? — насупился Паша.

— Нет, — решительно ответил директор. — В жопу.

∗ ∗ ∗

Его протащили по полутемным клетушкам и под руки вывели на помост. Волосы встали дыбом: что это? Паша заскреб ногами по гладкому дереву, но, хоть и слышал звуки, ног не ощущал. Как и боли в рваном ухе. Укол действовал.

— Не робей, Пашка! — сказал в здоровое ухо Доголюбов. — Если что, я за тебя горой!

Стало светлее, впереди проявилась багровая тряпка. Из-за тряпки несся сдержанный гул и поскрипывание. Что там? Палач, собака-не собака, очередной мелкий псих на велике?

— Еще раз здравствуйте, дорогие ребята и уважаемые коллеги! — раздался совсем близко директорский голос. — Извините за то, что приходится вас отвлекать, но повод сегодня неординарный и, не побоюсь сказать, приятный. У нас завелся новый ученик!

За ширмой разразилась буря удивленно-одобрительного воя. Директор продолжил:

— Некоторым из вас он уже знаком, а со многими он познакомится уже сейчас. Прошу любить и жаловать — Паша Медников!

Тряпка поползла вбок, и перед Пашей предстал высоченный, с редкими узкими окнами, актовый зал, заполненный людьми или кем-то, очень похожими на людей. В первом ряду сидели с торжественными лицами учителя, включая карлиц, дальше шевелились грядки ученических голов. В проходах, ведущих к единственной очень узкой двери, навытяжку застыли незнакомый рыжий парень и та девица, что встретила Пашу у зарослей. Все смотрели на Пашу с доброжелательным любопытством.

— Помаши, — велел Доголюбов и сам, сжав Пашину руку, поднял ее и потряс. Паша сжатия не ощутил. Но почувствовал — язык отпустило, и, наверное, можно говорить. Что, если…

Дети восторженно кричали, встал с места чудик с проводами в голове и обещал Паше «доиграть», а Паша, додумывая свой план, уставился на маленькую, но острую грудь дежурной, на белые ноги, скрытые чуть выше колена синей клетчатой юбочкой, а ниже середины икры — гольфами…

— Говорили же — понравится! — проскрипел в ухо старый хрыч. Паше не нравилось. Из-под края гольфа девочки торчали блестящие круглые ручки маникюрных ножниц.

— Ну а теперь приступим к тесному знакомству. И его начнет наша звездочка, ученица 11 класса, Ага Гриднева! Агочка, прошу!

Несколько старшеклассников приняли Пашу из рук учителей и уложили на оказавшуюся на сцене больничную каталку. Полупарализованный Паша вспомнил гадкий фильм, где полоумные индейские жрецы вырезали людям внутренности, и вяло забился. Шустрые гимназисты придержали его ноги и перехватили тело широким поясом с застежками — Паша еле успел немного напрячь пресс, чтобы получить мизерное послабление. Затем изголовье приподняли так, чтобы зрители видели лицо. Двое подонков, державших руки, никуда не делись. Палачи… Хорошо, что руки как деревяшки.

— Ну, привет, — ласково улыбнулась Ага, вытягивая ножницы. Подмигнула жлобу справа, и тот крепко стиснул Пашину руку, заставив безвольную ладонь раскрыться.

Девушка погладила Пашины пальцы — он видел это, но не ощущал — потом подышала на них и принялась аккуратно, бережно срезать ногти. Аудитория молчала.

— Старосты, узнавайте Пашу! — сказал директор, стоявший все это время в сторонке.

— Первый, второй, третий класс, сюда! — позвала Ага. Из рядов, подбадриваемые учителями, выбрались трое сияющих от счастья младшеклассников и, приняв из рук девушки срезанные ногти, принялись их грызть и жевать.

— Халасо. Нормально, — сообщили они залу и, улыбнувшись, сделали знак залу. На сцену повалила мелюзга, что ловила Пашу на низком этаже. Передние выхватили ногти из рук старост, откусывали по кусочку, передавали оставшееся задним. Многим не досталось.

— В затылочек, ребята, в затылочек! — кричали вставшие с мест карлицы-классухи, но распаленная действом малышня валом лезла на сцену, обтекая улыбнувшуюся Паше Агу и вгрызаясь молочными зубами в грязные ногти его левой руки.

— А ну соблюдаем порядок! — повысил тон директор. — Те, кто попробовал — по местам!

Паша смотрел в далекий потолок и не слушал, как вокруг орут и толкутся, желая узнать, вкусить, принять его тело большие и мелкие безумные ублюдки, как чиркают лезвия по волосам и Ага возвещает «Четвеортый клаасс!», не откликаясь на толчки и боль в мочке уха и кончиках пальцев… Эй, стопэ!

Боль. Он ее чует. И она невелика! Какие отличные новости! Напрячь еще раз пресс. Сжать-разжать пальцы ног. Посмотреть вбок.

— А теперь средняя школа! — объявил директор. Паша сделал жуткое подобие улыбки.

— Ребята! Я хочу вас лучше видеть!

Директор, ухмыльнувшись, кивнул, и жлобы, отпустив его руки, взялись за изголовье. Дернув пряжки ремня, Паша пружинистым ударом влепил обе ноги в грудь подбежавшего толстячка — видимо, старосты пятиклассников, и, оттолкнув каталку на не успевших увернуться жлобов, в два прыжка оказался в проходе. Еще три секунды — и он втиснулся в щель выхода из зала. Сразу застряв в коридоре, где мог двигаться только боком.

— Ты сбегаешь, что ли? — сунулось из зала лупоглазое лицо толстячка. — А нам теперь как?

— Так! — схватив старосту за шиворот, Паша протащил его за собой, а потом, с треском порвав форму, развернул во всю ширь прохода, превратив в живую орущую пробку для прущей сзади толпы. Как же здесь тесно!

Шум и сумятица медленно отдалялись, а через три поворота почти заглохли. Пробка сработала! Скорее прочь, пока боль не вернулась по-настоящему! А изуверские коридоры с редкими дверями все не кончались. Для кого их сделали, для ходячих листов крагиса? А несобака сможет влезть сюда? Брось грузиться! Ты не лошара, не отклоненец, не Митек, не Киря даже! Все выйдет!

Ноги уже подкашивались, когда он вылетел на лестничную площадку, такую же, как «подиум» в родной школе. Только центрального пролета тут не было, а следующий шел двумя этажами ниже, метров через шесть. Позади загудело от дробного топота и яростных выкриков. Что возьмет у него на пробу разгоряченный пятый класс? А твари постарше?

Ноги и голову прострелила боль. Сейчас, а то будет поздно, и настигнут судороги и толпа! Завыв от злости и отчаяния, Паша скатился по боковой лестнице до обломанного края, полез через перила, ужаснулся высоте и твердости равнодушного бетона. Нет! А орда уже приближалась. Окошко! Он вышиб весело тренькнувшее стекло коленом, убедился, что снизу густые деревца и лужайка, прошелся ногой по нижним сколам, сбив опасные клыки.

— Ааааа! — вторглась бело-синюшная толпа на площадку, но Паша уже висел за окном на вернувших хватку руках.

— Хер на! — звонко ответил он атакующим, и не раз испытанным движением отнял руки. В тот же миг выдохлось гимназическое лекарство, и схваченный столбняком Паша марионеткой полетел вдоль белой стены, вытянув ноги, как палки.

∗ ∗ ∗

— Он живой. У нас все — живое и настоящее. Другого не держим. Этот даже слишком жив.

Вокруг мягко, нездорово-уютно и приглушенно — и звуки, и серый свет. Потянуться бы... Раскрыв глаза до конца, он увидел кривого себя в блестящих стеклах шкафов с зеркальными задниками, стоящих у торцевой стены незнакомого прежде кабинета. Парты, стулья — очень узкие. Зеркальный Паша сидел в каком-то креслице.

— Эх, — сказал скорбно Доголюбов. — Такой парень!

Паша все вспомнил и дернулся встать, но не смог. Нагнул голову — ноги скрылись в каком-то ящике, стянутые, как у мумии, гипсовыми бинтами.

Рядом, прямо на партах сидели завуч и сам директор.

— Что это? — глухо взмыкнул Паша, чуть подвигав ящиком.

— Отчасти то, что твоя мать хотела выхлопотать в поликлинике, — поджал плечами директор. — Ты ведь не собирался в армию? Плоскостопие, всякое такое.

— Упал на прямые ноги, вшиб себе пятки внутрь, — вздохнул Доголюбов. — Мы не хотели, но теперь у тебя… впуклостопие. Это не считая раздроблений. В армию не возьмут.

— А в класс-то возьмут? — встрепенулась завуч. — Он так понравился моим ребятам.

— Мы не можем, — сказал директор. — Инклюзивные программы в гимназии не действуют. Скоро будет пресса, — глянул он на наручные часы. — Решим через родителей. Откажут — унесем под калитку, в которую он полез, и оставим. У калитки тебя, Паша, подберет пресса. Приедет для репортажа ко Дню защиты детей. У тебя будет потеря памяти, но на вторые сутки по объявлению телеканала тебя найдет семья. Ноги поправятся через год, память тоже. Кроме того, что было тут. А если понравишься…

— Может, как пособие? — робко спросила завуч. — Там южная стена голая.

— Разве что так. Но это решать родителям. Распробовать надо.

— Вы че творите, гниды? — рванулся на своем кресле Паша, но, ужаленный дикой болью, бессильно откинулся назад. — Что вам надо-то? Пустите…

— Это мы-то гниды? — зашевелил бровями Доголюбов. — выходили тебя, жизнь спасли! А то, что ты сюда полез, вина не наша! Ты хороший, и мы хотим тебя оставить. Но тут уж, — он кивнул на директора. — Как родители девятого класса решат.

Паша заставил себя думать. Поднял взгляд на мучителей.

— Как им не понравиться?

— Притворись мертвым, — сказал директор. — Собрание не продлится долго, я выдвину твою повестку первым же вопросом. После отказа тебя увезут к калитке. Жаль, конечно.

— Хорошо, — через силу, еле вытерпливая боли, проскрипел Паша.

— Идут! — истошно заорали снизу. Педагоги шустро уселись на стулья лицом к партам. Их стулья были нормальные. В тот же миг по узкому коридору проклятого пятого этажа пронеслось гулкое хрипящее эхо. И еще одно. Паша обмяк и закрыл глаза. Как там выглядят покойники? А он, блин, знает?! Но надо верить. Эти шизики и правда, ни разу его не обманули. Но вдруг на этот раз нет?

Завибрировал пол, в оконных рамах задрожало стекло. На лицо легко упала паутинка, стряхнутая, наверно, с потолка. Громовой гул и рык приближались. Чуть усилились на повороте, сместились. Еще приблизились… Родители! Уже!

— Тшш! — сказал Паше директор.

Звуки ближе! Стараясь расслабить сведенный живот, парень, снедаемый неизвестностью, напоследок приоткрыл глаза и заглянул в ярко освещенный коридор за открытой дверью.

Когда на высокую стену скользнула первая густая тень, Паша Медников закричал.