Герои без лат

В защиту русской свободы и русской человечности

Россию принято называть страной логоцентричной, а стоило бы – историоцентричной, наверное. Россия или даже «русский мир» в любом из возможных смыслов – место вечно актуального, непроходящего прошлого. Любой спор о настоящем и любой разговор о будущем тонет в прошлом. Споры об истории подменяют политику и становятся полем конструирования идеологии.

Диктат Карамзина

Между либеральной и, скажем так, «охранительской», чтобы не поганить слово «консервативной», моделями русской истории как целого концептуальной разницы нет, – есть только оценочная. С чего начинается родина всех последующих исторических рефлексий в новой России – «История государства Российского» Николая Карамзина? С посвящения государю императору Александру Павловичу. А для формулировки концепции национальной истории, которая не преодолена до сих пор, Карамзину хватило одной, последней фразы этого посвящения: «История народа принадлежит Царю». Тут речь и о книге, которую автор дарит главному читателю, и о процессе, авторские права на который – у верховной власти. «В его “Истории” изящность, простота доказывают нам без всякого пристрастья необходимость самовластья и прелести кнута», – язвил Пушкин. Язвил и Алексей Толстой в «Истории государства российского от Гостомысла до Тимашева». Полевой замахивался на альтернативный проект, где идеологическая полемика – уже в названии: «История русского народа». Однако схема, предложенная Карамзиным, пережила Карамзина, пережила империю, и еще одну империю, и до сих пор жива.

Утрируя, изложить эту схему можно так: русский народ-государственник с самого начала был озабочен невозможностью жить вне сильной власти, в связи с чем и пригласил править собой варягов, и дальше, во все времена, либо строил сильное централизованное государство, либо расплачивался за попытки с этого пути свернуть и снова строил сильное централизованное государство.

Его главные герои – властители и воины, его главные достижения – военные победы. «Святые» нашего исторического пантеона – сплошь с мечами и в доспехах. Вот любопытный пример: герой Смутного времени, причем не из числа властителей и воинов, нижегородский мясник (или гуртовщик скота, тут разные есть версии, источники называют его «говядарь») Кузьма Минин и для Карамзина, и для многих прочих, о нем писавших, – как раз символ государственничества русского народа. Когда элиты предали, мясник вышел на площадь и восстановил государство волевым усилием. У Александра Островского, которого, наверное, скоро выкинут из школьной программы за пропаганду суицида в «Грозе», есть пьеса – «Кузьма Захарьич Минин, Сухорук». Сначала классик написал вариант, где Минин занимается тем, чем должен – переживает за отечество и собирает деньги для ополчения. А потом переписал пьесу, и, в частности, ввел эпизод, в котором Минин под Москвой возглавляет отряд солдат, и поражает князя Пожарского храбростью и мощью стратегического мышления. То есть все-таки одел героя-простолюдина в доспехи, ввел в круг властителей и воинов. Потому что не может здесь быть другого героя.

⤢

(Впрочем, в книгах современников о Смуте есть намеки на то, что Минин действительно принимал участие в боях, но тут важна не историческая правда, а понятный ход мысли драматурга.)

Упрек не историкам – многие талантливые историки давно овладели модными (или успевшими устареть за годы советского ига, но для России все равно диковинными) концепциями, и делают свое великое дело. Но общество переживает и пережевывает только историю Человека Государственного, не замечая просто человека в истории. Истории человека – нет, истории русской свободы – тоже нет. В каноне никаких примеров для подражания, помимо собирателей земель в сияющих латах. Вроде бы уже и мир не таков, чтобы непременно гибнуть за отчизну, а никаких других поведенческих моделей новым поколениям россиян просто не предлагают. Впрочем, чего уж, и государство не прочь самостоятельно создавать ни для чего не нужные ситуации, в которых гибнуть за него снова приходятся.

Либералы жалуются ⁠на плохой народ, враги свободы издают целые ⁠цитатники, чтобы ⁠показать, какие либералы звери. ⁠Есть, например, памятная книжка «Либералы ⁠о народе» с предисловием Михаила Леонтьева, который, сочиняя это предисловие ⁠в 2006 ⁠году, и знать еще не знал, что он в душе нефтяник. Впрочем, составители могли бы поберечь бумагу, ограничиться единственной цитатой из Сигизмунда Герберштейна, со времен которого о «плохом народе» ничего нового не выдумали: «Трудно понять, то ли народ по своей грубости нуждается в государе-тиране, то ли от тирании государя сам народ становится таким грубым, бесчувственным и жестоким». Торжествующие почвенники переживают мистические экстазы, созерцая то «небесную розу Сталина», то цветы прорастающей сквозь лед империи. С небес на все это глядя, улыбается Карамзин, творец русской матрицы, из которой общество не пытается искать выхода. А значит, подросшие дети снова будут убивать и умирать, пугать соседей и прощать государству любые государственные зверства. Потому что им никто не рассказал, что здесь может быть по-другому, и что здесь бывало по-другому.

Битва за историю

Государство со своей историей определилось – ему нужна история трансляции власти, во века себе равной, во все эпохи неизменной. Власти, ради сохранения и самовоспроизводства которой простой человек всегда готов умереть – для того и живет. Отсюда – бесконечные парадные выставки, тематические парки, советские броневики с двуглавыми орлами на Красной площади, и памятник покойному князю, соименному живому диктатору… Да, в этой схеме есть противоречия, но есть и мастера противоречия разрешать, объявляя, например, оппонентов «кончеными мразями».

Претендующая на европейскость часть общества принимает пас, и бросается (друг другу в фейсбуке) доказывать, что Иван-то Грозный был, оказывается, душегубец, и не стоит ставить ему памятника… А ведь это – чужой спор. Грозный – заметный исторический деятель, и вопрос не в том, достойна ли увековеченья его память. Вычеркивать из истории тирана – значит, играть в чужую игру, значит изобретать ненастоящую историю. А не нужно ничего изобретать. Все есть.

Достаточно просто сказать: русская история сложна, страшна и прекрасна, а главное, – это вовсе не история любви дурака-народа к тирану-государству. Она альтернативна, она всегда предполагала разные возможности, и некоторые даже частично реализовывались. Но главное – нужен новый пантеон исторических героев. Не отметающий, но дополняющий ряд правителей и воинов. Нужно, чтобы дети, вот именно дети, которые сейчас растут и которые интересуются историей, могли читать книжки не только про войну.

Играть с властью в поддавки, споря о борьбе добра и зла в душах разнообразных человекоядцев – дело увлекательное и не всегда бесполезное. Но России сегодня просто необходимо сломать тренд на милитаризацию исторического сознания. Нужно персонифицировать русскую историю, сделать ее близкой, человеческой и понятной.

Мединский пантеон на поклонской горе с мощами святых усов и статуей святой трубки никуда в ближайшее время не денется. Пусть стоит. И, поплевывать в его сторону не забывая, не лучше ли поискать собственных героев? Тем более, что они не прячутся.

Икона первая: несвятая святая.

Жила в Одессе девочка – Ефросинья Керсновская. В Гражданскую бежала с семьей в Бессарабию, а перед Великой отечественной туда пришли простые советские люди. Простые советские люди Керсновскую, естественно, из дома вышвырнули, а потом и вовсе сослали в Сибирь. И дальше – дальше обычное, наше. Кошмар лагерей, нелюди на вышках, люди в бараках, смерть, которая всегда рядом, и какая-то при всем при этом незамысловатая, но насквозь пробивающая душу вера в жизнь. В ее правильность, что ли.

Она выжила, осталась после отсидки работать на шахте в Норильске, заработала на домик в Ессентуках, перевезла маму из Румынии. И началось необычное. Керсновская не написала, а нарисовала книгу о своей жизни. Страшный русский комикс – незамысловатые, но оттого вдвойне достоверные картинки с подписями. Несколько сотен картинок.

Она не писатель, конечно, никакой и писательские задачи решать даже не пытается. Великий Шаламов, например, решал, делал литературу, а она – нет. Кстати, она – живое опровержение главной шаламовской мысли, про то, что нет у человека возможности сознательно остаться человеком в аду, есть только что-то вроде лотереи: повезет – останешься, нет – так оскотинишься, и при любом варианте скорее всего сдохнешь. А Керсновская именно что сознательно оставалась человеком. По-человечески жила там, где и выживать-то нельзя.

⤢

Очень простые слова, бедный язык, стилистические ошибки. И все в целом – как выстрел в голову. Книга в разных вариантах (она еще и сделала несколько вариантов!) есть на сайте gulag.su, а недавно Музей ГУЛАГа издал два тома – роскошные, настоящий шедевр. Стоят бешеных денег, конечно, но стоят того. А должны – стоять в каждой школьной библиотеке. Серьезно. По этой книге надо учить детей любить родину. Она доходчивая очень.

Странный жанр – автоагиография человека, которому и в голову не приходит, что он святой. Свидетельство, что человек – именно наш человек – внутренне свободным и порядочным может быть всегда.

И если бы ее рисунки печатали не в роскошных альбомах, а на самой дешевой бумаге, и как плакаты развешивали на стенах школ, – может быть, страна менялась бы быстрее. И, что тоже важно, к лучшему.

Икона вторая: благотворитель

Или вот еще – история Юрия Деточкина, который не угонял автомобилей.

Жил после войны в одной татарской деревне мальчик Асгат Галимзянов. Семья голодала, и Асгат подался в Казань на заработки. Это был простой и необразованный человек, работал, естественно, тоже не в университете. Сменил несколько незамысловатых профессий и в конце концов стал возчиком на рынке. Вывозил отбросы на свалку.

Но он был деревенский мужик с памятью о голодном детстве. Он не мог спокойно относиться к тому, что арбузные корки и порченые овощи едут на помойку. Он купил заброшенный барак. И сделал невероятную вещь. Вырыл под бараком подвал. Оборудовал специальным механизмом, чтобы в подвал опускать корма, а наверх поднимать навоз. И стал тайно выращивать свиней. Видимо, ислам еще не в почете был в советской Татарии.

Естественно, в какой-то момент его вычислили и хотели судить. И тут случилась вторая невероятная вещь. За него вступились трудовые коллективы нескольких детских домов. Оказалось, что большую часть того, что тогда называлось нетрудовыми доходами, он тратил на помощь детским домам.

Фрукты, то есть дикий дефицит, скупал и на своей телеге возил детям. Подарил детским домам более 80 машин и автобусов. И так далее. Это конец 70-х.

Случилась и третья невероятная вещь – дело закрыли. И четвертая – после этого ему выделили территорию и разрешили держать стадо в триста быков. Он продолжил свою работу.

⤢

(Тут любой из русских националистов докрымской эпохи начал бы, наверное, бормотать про счастливую жизнь национальных анклавов, и про то, что русскому человеку такого никогда не позволили бы; но, кажется, в посткрымскую эпоху у русских националистов не осталось времени на русские беды.)

Галимзянов умер 3 января 2016 года. При жизни ему поставили памятник на Площади тысячелетия напротив Казанского кремля. Его знал и очень ценил Шаймиев, лично следил за эскизами к памятнику, забраковал, пишут, 12 штук. Там нет таблички, он называется Памятник Благотворителю, потому что при жизни же нельзя. Телега, пять, кажется, детей и возчик. Возчик – это Галимзянов.

Жил до смерти аскетом. Новую квартиру в 2010 году подарил нищим переселенцам из Казахстана.

Икона третья: книгочей

Адриан Топоров – сельский учитель из крестьян, создал на Алтае в 20-е коммуну “Майское утро”, и в этой самой коммуне годами читал крестьянам по вечерам книги – русскую классику, европейскую классику, современных писателей. Годами. Сотни книг. А потом обсуждал с ними прочитанное. По некоторым даже спектакли ставил. Дискуссии – записывал, издал в 1930 году книгу “Крестьяне о писателях”. Вернее, как он тогда думал, первый том книги.

Люди из глухой деревни, измученные крестьянским трудом, шли вечером в школу, слушали, обсуждали, не все понимая, или понимая странно. Шли по доброй воле, потому что им было интересно. Им казалось, что они делают что-то важное. К тому же, так ведь оно и было.

“Язык Пушкина – огонь и бритва”, – говорит, например, один из собеседников Топорова.

А другой, по поводу “Двенадцати” Блока, которые очень не понравились, кстати, публике, замечает – странно, что старушка, глядя на транспарант, думает о портянках. Транспарант, скорее всего, ситцевый, а какие из ситца портянки! Она могла подумать – “сколько бы вышло рубашек для ребят” или “платьев для девок”, но портянки – это нелепо.

И у какого критика могли бы мы встретить столь точное и убийственное замечание?

⤢

Да, вот еще что – в какой-то момент ему запретили читать крестьянам книги. Государству не нужна была эта маленькая фабрика по производству свободной мысли. И он продолжил это делать тайно, в кружке “наиболее активных коммунаров”. И они не боялись, они его слушали. В 1932-м его уволили с должности учителя – за то, что “проводил в школе чуждую идеологию в воспитании детей”. Ездил по стране, работал, где придется, учился, оказался в Подмосковье. Там его и арестовали в 1937-м.

Освободился в 1943-м, но работать учителем уже не мог – 58-я статья, запрет на профессию. Был разнорабочим, и даже подрабатывал скрипачом в ресторане. Проблемы разрешились в 1961-м: Топорова спас русский космос. Оказалось, что родители Германа Титова, космонавта №2, – преданные ученики Топорова из коммуны “Майское утро”. Титов называл учителя своим “духовным дедом”, встретился с ним, восхищался, благодарил. После такого жить ему уже никто не мешал. Он снова работал учителем. Умер в 1984-м, в Николаеве. Там была в его память мемориальная доска, есть ли сейчас, не знаю. Надеюсь, что есть, хотя Украина – место ведь не простое.

Рукописи второго и третьего томов работы “Крестьяне о писателях” исчезли без следа после ареста. Первый том относительно недавно переиздали мизерным тиражом.

P.S.

Все эти люди – настоящие герои русской свободы. Другая Россия, которая рядом, и которую даже искать не надо. Надо только, чтобы они вошли в пантеон, чтобы те, кому тут после нас жить, помнили, что не одними завоеваниями и кровопролитиями строилась родина. Что-то еще здесь у нас тоже случалось.