Гай Стэндинг

••••

Получить доступ

Предисловие

Эта книга – о новой группе людей, появившейся на мировой арене, о классе, который пока еще находится в процессе становления. В связи с этим в данной работе дается попытка ответить на пять вопросов: что это за класс? Почему нас должен беспокоить его рост? Почему он растет? За счет кого он пополняется? И к чему это все может привести?

Последний вопрос особенно важен. Существует опасность, что, если мы не поймем сути и назначения прекариата, для общества все это может закончиться политикой ада. И это не просто предположение, а вполне реальный и малоприятный прогноз. Избежать этого можно лишь в том случае, если прекариат станет классом «для себя», с эффективным представительством, и окажется достаточно силен, чтобы сформировать новую «политику рая», более-менее утопическую программу и стратегию, которую могли бы подхватить политики и так называемое гражданское общество, в том числе многочисленные неправительственные организации, которые слишком часто заигрывают с соответствующими полугосударственными организациями.

Пора осознать проблему мирового прекариата, и как можно скорее. В нем зреет недовольство и обеспокоенность. И хотя в данной книге больше говорится о роли прекариата как жертвы, а не освободителя, стоит сразу подчеркнуть, что было бы неверно рассматривать прекариат только как страдальцев. Многие примкнувшие к нему ищут чего-то лучшего, нежели то, что могло предложить им индустриальное общество и лейборизм двадцатого века. С тем же успехом их можно назвать не жертвами, а героями. И они уже показывают, что прекариат может стать предвестником «хорошего общества» двадцать первого века.

Ситуация такова, что, пока прекариат рос, скрытая реальность глобализации вышла наружу во время финансового кризиса 2008 года. Слишком долго откладывавшееся всемирное регулирование «окорачивает» страны с высоким уровнем доходов, а страны с низким – подтягивает. Если эти диспропорции, на которое большинство правительств в последние два десятилетия закрывали глаза, радикально не исправить, последствия могут оказаться весьма болезненными и взрывоопасными. Глобальная рыночная экономика может со временем поднять уровень жизни повсюду – это признают даже ее критики, – но лишь наивные мечтатели станут отрицать, что миллионам людей в мире она принесла лишь неуверенность в завтрашнем дне. И в первую очередь прекариату. Но он еще не обрел собственного голоса и не способен предъявить свою программу. Это не «ущемленный средний класс» (squeezed middle), не «низший класс» (underclass) и не «беднейший рабочий класс» (lower working class). Он уже осознает свою уязвимость по определенному ряду позиций и выдвинет столь же определенное число требований. Когда я только задумал писать эту книгу, я представил интересующие меня темы на суд группы ученых, как выяснилось состоявшей преимущественно из пожилых академиков социал-демократических взглядов. Большинство из них отнеслись к моим идеям с насмешкой, заявив, что тут нет ничего нового. И сегодня для них способ решения проблем такой же, как и в дни их молодости. Нужно больше рабочих мест, больше достойных видов работ. Все, что мне остается ответить этим уважаемым людям, – что, по-моему, прекариату от этого ни холодно ни жарко.

За помощь в подготовке данной книги следовало бы поблагодарить многих и каждого по отдельности. Однако я хочу выразить благодарность группам студентов и активистов, слушавших мои доклады в шестнадцати странах, которые я объездил, собирая материал для книги. Остается надеяться, что их советы и вопросы нашли отражение в данной работе. Ведь автор книг, подобной этой, лишь посредник, передающий идеи других.

Гай Стэндинг

Ноябрь 2010 г.

1

Прекариат

В 1970-е годы умами политиков завладела группа идейно настроенных экономистов. Главный принцип их неолиберальной модели состоял в том, что экономический рост и развитие зависят от рыночной конкурентоспособности и нужно сделать все для максимального повышения соревновательности и конкуренции так, чтобы рыночные принципы проникли во все аспекты жизни.

Считалось, помимо всего прочего, что следует повысить гибкость, или подвижность, рынка труда, а это значило переложить бремя рисков на плечи работающих и их семей, делая их еще более уязвимыми. В результате возник класс мирового «прекариата», насчитывающий в разных странах много миллионов людей, не имеющих якоря стабильности. Они-то и стали новым, потенциально опасным, классом. Они охотно прислушиваются к самым вздорным призывам и готовы отдать свои избирательные голоса и денежки на создание и укрепление политической платформы для этих смутьянов. Сам успех неолиберальной программы, в той или иной степени проводившейся правительствами разных стран, породил – пока еще в зачаточном виде – политическое чудовище. И нужно что-то предпринять, пока это чудовище не окрепло и не показало всю свою мощь.

Прекариат волнуется

Первого мая 2001 года в центре Милана 5000 человек, в основном студенты и молодые политические активисты, вышли на альтернативную демонстрацию, задуманную как марш протеста. К 1 мая 2005 года их ряды заметно возросли, их уже насчитывалось более 50 тысяч – а по некоторым оценкам, более 100 тысяч, – а так называемый EuroMayDay («Европервомай») стал общеевропейским: в этот день сотни тысяч людей, в основном молодежь, вышли на улицы городов во всей континентальной Европе. Эти демонстрации стали первыми вспышками волнений мирового прекариата.

Стареющим профсоюзным деятелям, которые обычно «дирижировали» первомайскими мероприятиями, оставалось лишь удивляться, глядя на скопище новых демонстрантов, чьи требования свободы миграции и универсального базового дохода имели мало общего с традиционным тред-юнионизмом. Профсоюзы видели разрешение проблемы «незащищенного труда» в возвращении к лейбористской модели, отлично служившей им для консолидации в середине двадцатого столетия: это более стабильные рабочие места с долгосрочными гарантиями занятости и соответствующими заманчивыми привилегиями. Но многие юные демонстранты на примере своих родителей видели, что значит жить по фордистскому образцу: тянуть лямку от зари до зари и целиком зависеть от промышленного менеджмента и диктата капитала. И, даже не имея связной альтернативной программы, они не выказывают ни малейшего желания возрождать лейборизм.

После первых выступлений в Западной Европе «Европервомай» вскоре принял глобальный характер, причем тон явно задавала Япония. Вначале это было молодежное движение, к которому примкнули недовольные образованные европейцы, дезориентированные конкурентно-рыночным (то есть неолиберальным) курсом Евросоюза, который призывал их к трудовой занятости, мобильности и быстрому обогащению. Но их изначальный европоцентризм вскоре уступил место интернационализму, как только они увидели: их незавидное и во многом уязвимое положение связано с тем, что происходит во всем мире. И в демонстрациях прекариата все активнее участвуют мигранты.

К движению примкнули и люди с нетрадиционным образом жизни. И все это время существовало некое противоречие между прекариатом как жертвой, наказываемой и демонизируемой социальными институтами и политиками мейнстрима, и прекариатом – героем, отвергающим эти институты согласованным актом интеллектуального и эмоционального неповиновения. К 2008 году европервомайские демонстрации своей численностью затмевали колонны профсоюзных активистов, марширующих по улицам в этот весенний день. И хотя особого внимания широкой общественности и политиков они не привлекли, все же это означало большой шаг вперед.

В то же самое время двойственное восприятие: как жертвы и как героя – привело к недостаточной слаженности. Следующей проблемой стала невозможность сосредоточиться на борьбе. Кого или что считать врагом? Все великие общественные движения в истории человечества были в той или иной степени классово обоснованными. Одна группа, объединенная общими интересами (или несколько групп), вела борьбу с другой, которая ее эксплуатировала или притесняла. Обычно боролись за контроль над существующими средствами производства и распределения. Прекариату, из-за его разношерстности, похоже, недоставало ясного представления о том, что это за средства и где их искать. Его столпами-мыслителями были Пьер Бурдье, предложивший понятие прекариата как нестабильного, незащищенного общественного слоя (Bourdieu,1998), Мишель Фуко, Юрген Хабермас, а также Майкл Хардт и Тони Негри, чей эпохальный совместный труд «Империя» (Hardt, Negri, 2000) стал продолжением и развитием идей Ханны Арендт (Arendt, 1958). Были также отголоски беспорядков 1968 года, связавшие прекариат с франкфуртской школой «Одномерного человека» Герберта Маркузе (Marcuse, 1964).

Это было раскрепощение на уровне разума – осознание общего чувства незащищенности. Но от простого понимания никакой «революции» не бывает. До праведного гнева было еще далеко. А все потому, что не было выработано никакой политической программы или стратегии. Нехватка программных ответных мер стала очевидна при поиске символов, она проявилась и в диалектическом характере внутренних дебатов и трениях внутри прекариата, которые до сих пор продолжаются и никак не кончатся.

Лидеры евромайских протестов сделали все, что было в их силах, чтобы «замазать» разногласия в буквальном смысле слова: как на их листовках и плакатах. Некоторые делали акцент на общности интересов у мигрантов и остальных групп (migranti e precarie – гласила надпись на плакате «Европервомая» в 2008 году), а также у молодежи и людей старшего поколения, чьи образы трогательно поместили рядом на берлинском евромайском плакате 2006 года (Doerr, 2006).

Но как левацкое либертарианское движение оно еще далеко от того, чтобы наводить страх или вызывать интерес со стороны. Даже самые рьяные его приверженцы согласятся, что демонстрации до сих пор представляли собой скорее театральное зрелище, нежели угрозу, делая акцент на индивидуальности и самоидентификации на фоне коллективного «прекариатского» опыта – нестабильности и незащищенности. Говоря на языке социологии, публичные выступления просто демонстрировали то, что люди гордятся своим субъективным опытом нестабильности. На одном европервомайском плакате, сделанном для парада в Гамбурге, сливаются в одну четыре бунтарские фигуры: дворник, сиделка, беженец или мигрант и так называемый творческий работник (вероятно, прообразом был художник, рисовавший этот плакат). На главном плане – хозяйственная сумка как красноречивый символ современного кочевничества в глобализирующемся мире.

Символы важны. Они помогают объединять группы во что-то большее, нежели скопище посторонних. Они помогают выковывать класс и укреплять самосознание, способствуют осмыслению общего и закладывают основы солидарности, или fraternité – братства. Как осуществить переход от символов к политической программе – именно об этом данная книга. В своей эволюции прекариату как проводнику «политики рая» еще предстоит перейти от театра и визуальных идей эмансипации к набору требований, которые всерьез озаботят государство, а не просто озадачат или разозлят его.

Примечательной особенностью европервомайских демонстраций была карнавальная атмосфера, с танцевальными ритмами сальсы и юмористическими, шутовскими плакатами и речами. Многие из акций, связанные с готовившими их неуправляемыми организационными каналами, были анархическими, безрассудными, не ставили какую-то определенную цель и не несли в себе социальную угрозу. В Гамбурге участникам давали советы, как зайцем ездить на автобусе и не платить за билет в кино. В 2006 году в одной такой акции, которая с тех пор вошла в предания, группа из двух десятков юнцов в карнавальных масках, называющие друг друга странными кличками вроде Спайдер-Мумия, Мультифлекс, Опера-Историкс и Санта-Гевара, ввалились среди бела дня в магазин деликатесов. Нагрузив тележку дорогими продуктами и напитками, сфотографировались возле них и ушли, оставив кассирше цветок с запиской, объясняющей, что они производят такую роскошь, а сами и не имеют возможности ею пользоваться. Этот эпизод – пример того, как жизнь повторяет искусство, поскольку акция была навеяна фильмом «Воспитатели».[1] Эту группу, назвавшую себя «Банда Робин Гуда», так и не поймали. Они разместили в Интернете объявление, что раздают еду стажерам, которых причислили к самым эксплуатируемым незащищенным работникам в городе.

Вряд ли они рассчитывали приобрести сторонников или повлиять на основную часть общества, однако шутовские выходки групп вроде этой вызывают в памяти исторические аналогии. Вероятно, мы находимся на такой стадии эволюции прекариата, когда все те, кто выступает против его главных признаков – неуверенности в жилье, в работе, в социальной защите, – сродни «примитивным бунтарям», появлявшимся в период всех великих общественных трансформаций, когда прежние социальные привилегии отбирали, а общественный договор разрывали и отбрасывали как ненужный сор. Робин Гуды были всегда, как отметил Эрик Хобсбаум в своей знаменитой книге «Простые бунтовщики» (Hobsbawm, 1959). Обычно они появлялись в периоды, когда связная политическая стратегия, выражающая интересы нового класса, только еще формировалась.

Те, кто принимает участие в парадах «Европервомая» и сопутствующих акциях в разных частях планеты, – это лишь самая верхушка прекариата. Есть более глубинная его часть, живущая в страхе и неуверенности. Большинство этих людей не отождествляют себя с участниками европервомайских демонстраций. Но это не отменяет того, что они тоже прекариат. Они плывут по жизненному морю без руля и без ветрил, но в какой-то момент могут дать волю гневу и метнуться в любую сторону – от политически крайне правых до крайне левых, поддерживая популистскую демагогию, которая играет на их страхах или фобиях.

Прекариат провоцируют

В 1989 году город Прато, недалеко от Флоренции, был почти на сто процентов итальянским. В течение ряда столетий он являлся крупным центром текстильной и швейной промышленности. Из 180 тысяч его жителей большинство были связаны с этими предприятиями, и так продолжалось на протяжении нескольких поколений. Этот тосканский город, верный традиционным ценностям, был в политическом плане стабильно левым и казался воплощением социальной солидарности и умеренности.

В тот год году в Прато прибыла группа из 38 китайских рабочих. И вскоре стали появляться швейные предприятия нового типа: их владельцами были китайские иммигранты и несколько итальянцев, завязавших с ними контакты. Они стали завозить все больше и больше китайских рабочих, многие приезжали без рабочей визы. Но на это смотрели сквозь пальцы: они вносили свой вклад в экономическое процветание и не претендовали на общественное финансирование, поскольку не получали никаких социальных пособий. Так они и жили сами по себе, кучкуясь возле китайских фабрик и образовав там своего рода анклав. Большинство из них были земляки – они приехали из приморского города Вэньчжоу провинции Чжэцзян, местности с давней историей предпринимательской миграции. Как правило, они приезжали в Италию через Франкфурт по трехмесячной туристической визе, а когда срок визы истекал, продолжали работать тайно – оказываясь таким образом в уязвимом положении и, что не удивительно, подвергаясь эксплуатации.

К 2008 году в Прато было зарегистрировано 4200 китайских фирм и 45 тысяч китайский рабочих, что составило пятую часть населения города (Dinmore, 2010a, 2010b). Они производили в день 1 миллион единиц готового платья – по подсчетам муниципальных властей, достаточно, чтобы за 20 лет одеть все население земного шара! Тем временем местные итальянские фирмы, чей бизнес потеснили китайцы, в условиях нарастающей конкуренции с Индией и Бангладеш стали в массовом порядке высвобождать рабочую силу. К 2010 году у них числилось 20 тысяч работников, на 11 тысяч меньше, чем в 2000-м. Мельчая, фирмы все чаще переводили сотрудников с постоянной работы на сдельную.

Затем случился финансовый шок, затронувший Прато точно так же, как и другие старинные промышленные районы Европы и Северной Америки. Банкротства следовали одно за другим, рос уровень безработицы, недовольство переходило в возмущение. Всего за несколько месяцев левых политиков оттеснила от власти ксенофобская Лига Севера. Она сразу же начала наступление на китайцев, организуя ночные рейды на их фабрики и в подпольные цеха, сгоняя бесправных китайцев и обвиняя их во всех несчастьях. А в это время политический союзник Лиги премьер-министр Сильвио Берлускони заявлял во всеуслышание о своих намерениях победить «армию зла», как он называл нелегальных мигрантов. Потрясенный посол КНР поспешил покинуть Рим, заметив, что все это становится похоже на события времен нацизма 1930-х годов. При этом, как ни странно, китайское правительство не спешило забирать мигрантов обратно.

Но проблемы создавали вовсе не местные фанатики, недолюбливающие чужаков. Многое зависело и от самого китайского анклава. Пока старинные фабрики Прато старались выжить в конкурентной борьбе, вынуждая итальянских работников искать альтернативные источники дохода, иммигранты создали общину внутри общины. По имеющимся сведениям, «исход» из Китая организовала китайская мафия, она же и руководила анклавом, хоть ей и приходилось бороться за это с преступными группировками из России, Албании, Нигерии и Румынии, а также с итальянскими мафиози. Ее влияние не ограничивалось одним лишь Прато. Китайские преступные группы были связаны с китайскими компаниями, занимаясь инвестированием в строительство инфраструктурных объектов в Италии, в том числе они предложили многомиллионный проект «китайского терминала» рядом с портом Чивитавеккья.

Прато стал символом глобализации и дилемм, возникших в связи с ростом прекариата. По мере распространения китайских подпольных «рабских» фабрик итальянцы утрачивали роль пролетариев и вынуждены были переходить в прекариат, довольствуясь нестабильной работой или вовсе оставались без работы. Понятно, что местные власти стали вымещать обиду на мигрантской части прекариата, которая была к тому же зависимой от сомнительных связей внутри анклава. Но опыт Прато вовсе не уникальный, он лишь показывает обратную сторону глобализации.

Дитя глобализации

В конце 1970-х годов упрочившая свое положение группа ученых социал-экономистов, которых впоследствии стали называть неолибералами и либертарианцами (хотя это не одно и то же), поняла, что после десятилетий небрежения к их мнению стали наконец прислушиваться. Многие из этих теоретиков были еще достаточно молоды: их не затронула Великая депрессия, они не были приверженцами социал-демократической программы, которой так увлекались многие после Второй мировой войны.

Они не любили государство, которое отождествляли с централизованным правительством, с его аппаратом планирования и регулирования. Они представляли мир как все более и более свободное пространство, в котором инвестиции, трудовая занятость и прибыль свободно перетекают в такие места, где условия наиболее благоприятны. Они полагали, что, если европейские страны (в особенности) не откажутся от гарантий, созданных после Второй мировой войны для промышленного рабочего класса и бюрократического госсектора, и не «приручат» профсоюзы, ускорится деиндустриализация (понятие новое для того времени): возрастет безработица, замедлится экономический рост, инвестиции будут потрачены впустую, а обнищание масс усугубится. Это была отрезвляющая оценка ситуации. Они хотели крутых мер и в политиках вроде Маргарет Тэтчер и Рональда Рейгана обрели своего рода лидеров, согласных действовать в соответствии с их выкладками.

Трагедия заключалась в том, что, хоть их диагноз и был отчасти верен, их прогноз был слишком жестким. В течение последующих 30 лет трагедия осложнилась еще и тем фактом, что социал-демократические политические партии, построившие систему, которую неолибералы хотели сломать, после недолгих споров относительно диагноза неолибералов в конце концов, хоть и не очень охотно, согласились и с их диагнозом и с прогнозом.

Одно неолиберальное требование, окончательно оформившееся в 1980-е, заключалось в том, что страны должны стремиться к «гибкости рынка труда». Если рынок труда не станет более гибким, затраты на оплату труда возрастут и корпорации будут переводить производство и инвестиции в места, где такие затраты меньше, и финансовый капитал будет инвестировать в эти страны, а не в «родные». Гибкость включала в себя много аспектов: гибкость заработной платы означала скорейшее приспособление к необходимым изменениям, особенно в сторону понижения; гибкость занятости – возможность для фирм быстро и без трат менять уровень занятости, тоже преимущественно в сторону понижения, причем с сокращением гарантий обеспечения занятости; гибкость должностей означала возможность перемещать наемных работников внутри фирмы (с одной должности на другую) и менять структуру должностей с минимальным сопротивлением или затратами; гибкость профессиональных навыков означала, что работника легко можно переучить.

По сути, гибкость, за которую ратовали ретивые неоклассические экономисты, означала, что наемных работников систематически будут ставить во все более уязвимое положение – под предлогом того, что это необходимая жертва ради сохранения капиталовложений и рабочих мест. Любой экономический регресс отчасти объясняли, справедливо или нет, негибкостью и отсутствием «структурных реформ» рынков труда.

По мере того как шел процесс глобализации и правительства и корпорации старались перегнать друг друга, делая свои трудовые отношения более гибкими, росло число людей с незащищенной формой занятости. Технологически это не было оправданно. С распространением гибкого труда усиливалось неравенство, и классовая структура, лежавшая в основе индустриального общества, уступила место чему-то более сложному, но явно не менее классово обоснованному. Мы еще поговорим об этом. Но политика меняется, и реакция корпораций на диктат глобализирующейся рыночной экономики привела к некой мировой тенденции, которой вовсе не предвидели ни неолибералы, ни политические лидеры, проводившие их политику в жизнь.

Миллионы людей в условиях процветающей или даже зарождающейся рыночной экономики образовали прекариат – феномен совершенно новый, даже если он и имел какие-то смутные прообразы в прошлом. Прекариат не является частью «рабочего класса», или «пролетариата». Пролетариат – это сообщество, состоящее в основном из рабочих с долговременной стабильной занятостью, с фиксированным рабочим днем и определенными возможностями продвижения по службе. Пролетарии могут вступать в профсоюзы и заключать коллективный договор, название их должности понятно их родителям, и они знают в лицо всех местных работодателей.

Многие из тех, кого мы называем прекариатом, ни разу не видели своего работодателя, не имеют понятия, сколько сотрудников на него работают сейчас и сколько еще он намерен нанять в будущем. Прекариат нельзя отнести также и к среднему классу, поскольку у этих людей нет стабильного или предсказуемого жалованья, нет статуса и пособий, которые должны быть у представителей среднего класса.

В 1990-е годы все больше и больше людей, и не только в развивающихся странах, оказались в положении, которое экономисты и антропологи назвали «неформальным». Вероятно, самим этим людям от такого определения не было никакой пользы – разве что оно позволяло увидеть на примере других, что считается нормальной жизнью и работой. На самом деле они не рабочий класс, не средний класс, и даже не «неформалы». Так кто же они? Немного понятнее станет, если охарактеризовать их положение как ненадежное, неустойчивое (англ. precarious). В аналогичном положении друг к другу находятся друзья, родственники и коллеги, потому что заранее неизвестно, останутся ли они таковыми по прошествии нескольких лет или даже месяцев либо недель. И часто это вовсе от них не зависит.

Конец ознакомительного фрагмента.