Габриель Гарсиа Маркес

Последняя цитата, из романа "Сто лет одиночества", разумеется, сильно облегчила процесс угадывания самого известного испаноязычного автора 20-го века.

Впрочем, выбора у меня фактически не было: впервые в истории нашего блога никто из "контрольной группы" не вспомнил романа Гарсиа Маркеса "Генерал в своем лабиринте", цитатами из которого я начинал.

Поэтому, пожалуй, об этом романе я сейчас подробно писать не буду, просто порекомендую прочитать: не столько ради того, чтобы понять, что сейчас происходит в Латинской Америке, сколько для того, чтобы понять, что происходит сейчас в России ;)

История стареющего Симона Боливара удивительно актуальна стала в наши дни...

А вместо этого напишу для вас пару строк о "Ста годах одиночества".

Прежде всего, стоит отметить, что сам Габриэль Маркес (Маркес — это фамилия его матери, Гарсиа — фамилия отца) не так уж и высоко оценивал свой самый прославленный роман.

В своём интервью 2005 года журналу "Li Terra" на вопрос: "что бы вы сделали, будучи волшебником?", Габриэль неожиданно ответил: 

"Изъял бы из числа написанного мной роман "Сто лет одиночества". Или на худой конец переписал бы его. Мне стыдно за эту книгу, потому что в силу ряда причин не хватило времени написать ее как следует..."

К этому моменту книга уже была переиздана суммарным тиражом более 50 миллионов экземпляров, переведена на тридцать языков, а газеты (например, «New York Times») назвали роман «Сто лет одиночества» первым произведением после Библии, которое обязано прочитать все человечество. 

Тем не менее, для нашего блога эта книга важна, и, несмотря на то, что написана она была "не так как следует", попробуем разобраться, что именно там для нас важно.

"Пройдет много лет, и полковник Аурелиано Буэндиа, стоя у стены в ожидании расстрела, вспомнит тот далекий вечер, когда отец взял его с собой посмотреть на лед".

Один из немногих случаев в истории мировой литературы, когда в первой же фразе, как в капле воды или в крохотном фрагменте голограммы отразилась вся суть романа.

В первую очередь, рекомендую обратить внимание на "топологию времени" в этой фразе.

Нечто подобное мы уже встречали у Пруста и Данте, но здесь это сформулировано особенно просто и емко.

Нетрудно понять, что фокус в том, что в одной-единственной фразе сведены воедино ключевой момент настоящего, из которого мы попадаем в ключевой момент будущего (как можно ближе к смерти) и затем вспоминаем там прошлое (как можно ближе к рождению). Несколько тысяч лет развития мирового литературного гипертекста, как способа познания временного аспекта мира, сконцентрированы в этой простой, на первый взгляд, временной структуре.

Собственно, вся ткань романа связана, как старый любимый свитер, из сотен таких временных петель:

... "Пройдет много лет, и полковник Аурелиано Буэндиа в свою очередь окажется в этих краях, где к тому времени уже будет проложен почтовый тракт, на месте галиона он увидит только обугленный остов среди целого поля маков. И лишь тогда, убедившись, что вся эта история не была плодом воображения его отца, он задаст себе вопрос: каким образом мог галион очутиться так далеко на суше?"

... "Пройдет много лет, и, стоя у стены в ожидании расстрела, Аркадио вспомнит, как, весь дрожа, Мелькиадес прочел ему несколько страниц своих непостижимых писаний: Аркадио, конечно, их не понял, но, прочитанные вслух, нараспев, они показались ему переложенными на музыку энцикликами. Кончив чтение, Мелькиадес улыбнулся, впервые за долгое время, и произнес по-испански: «Когда я умру, пусть в моей комнате три дня жгут ртуть». Аркадио передал эти слова Хосе Аркадио Буэндиа, тот пытался получить у старика дополнительные разъяснения, но добился лишь краткого ответа: «Я достиг бессмертия».

... "Пройдет много лет, и на своем смертном ложе Аурелиано Второй вспомнит тот дождливый июньский день, когда он вошел в спальню посмотреть на своего первенца".

Этот прием сейчас, пятьдесят с лишним лет после написания книги, уже давно перестал казаться чем-то новым, — в первую очередь усилиями кинематографа, — вспомним фильмы Тарантино, братьев Вачовски и многих-многих других кинорежиссеров, которые эксплуатировали эту идею до тех пор, пока она не стала мейнстримом.

Но в тот далекий от нас день, в момент, когда эта фраза проявилась у Габо в голове, впечатление от нее было настолько сильным, — что сотрудник рекламного агентства (и не слишком удачливый писатель), развернул свой белый подержанный опель через две сплошные полосы и погнал машину обратно в Мехико на скорости 150 км в час.

Стоит учесть, что Маркес в тот день отвозил семью (жену и двух сыновей) из душного Мехико на пляжи Акапулько, дорога к этому моменту заняла четыре часа и оставался всего час езды до побережья...

История про то, как писался этот роман, стала отдельным мифом и известна не менее, а, может, и более, чем сам роман, поэтому лучше расскажу чуть менее известную историю по отправке романа в издательство (в пересказе Геннадия Бочарова, который неоднократно встречался с Габриэлем в Гаване):

"В тот день, когда я закончил роман, у нас с Мерседес закончились последние средства к существованию. Такую бедность мне довелось испытать только когда-то в Париже. Так вот, мы принесли рукопись романа на почту, чтобы отправить ее в Буэнос-Айрес издателю. Приемщица взвесила пакет и сказала: "С вас 83 песо, синьор". Мерседес изменилась в лице и проговорила: "У нас только 45". Тогда я разделил рукопись и сказал приемщице: "Взвесьте эту часть, чтобы получилось на 45 песо". Она так и поступила. И первая часть романа была отправлена в Аргентину. Когда мы вернулись домой, Мерседес собрала последние вещи, включая миксер, и отнесла в ломбард. Там ей дали 50 песо. Так мы смогли отправить вторую часть романа. Кстати, при отправке мы получили 2 песо сдачи. Мерседес была в ярости. Она, я помню, тогда произнесла: "Не хватает теперь, чтобы и эту проклятую книгу забраковали!".

Аргентинское издательство «Судамерикана» выпустило книгу тиражом 6 тысяч экземпляров, рассчитывая, что она разойдется в течение года. Но тираж разлетелся за два-три дня. Потрясенное издательство стремительно выбросило на книжный рынок второй, третий, четвертый и пятый тиражи. Так началась феноменальная слава «Ста лет одиночества».

Пройдет много лет, и Габриэль Гарсиа Маркес, стоя в Стокгольмском концертном зале в летнем "карибском" костюме, известном как ликилики (вместо строгого фрака) и пожимая руку шведскому королю Карлу XVI Густаву, вспомнит тот далёкий вечер, когда дед Николас взял его с собой посмотреть на лёд в рыбную лавку.

Как известно, Маркес много раз бывал в России, и, хотя он был немало обижен на советские издательства, которые выпускали его книги миллионными тиражами без выплаты авторского гонорара, отношения с российскими испанистами у него были очень хорошими.

Юрий Грейдинг, консультант Союза писателей по латиноамериканской литературе сделал много удачных фотографий во время одного из визитов Маркеса в Советский Союз (в 1979 году). Вот, например, встреча в редакции журнала «Латинская Америка». Именно в этом журнале в 1982 году вышло единственное не «пиратское» советское издание Маркеса — писатель лично разрешил Людмиле Синянской опубликовать перевод «Истории одной смерти, о которой знали заранее».

Вообще, фамилия переводчика в случае Маркеса — необычайно важна.

Если вдруг соберетесь перечитать "Сто лет одиночества", рекомендую первый, классический перевод романа (Валерий Столбов и Нина Бутырина).

В первых изданиях был ряд купюр (особенно в эротических сценах), но затем недостающий текст восстановили.

Новый же перевод Маргариты Былинкиной, являющийся сейчас общепринятым, — на мой взгляд, является основной причиной, по которой книга перестала читаться поколением миллениалов.

Вот только один пример: сцена смерти Ремедиос Прекрасной, той самой, что "несла смерть полюбившему ее".

У Нины Бутыриной и Валерия Столбова: «Чужеземцы, которые прибежали на шум из столовой и поспешили унести труп, заметили, что кожа его источает ошеломляющий запах Ремедиос Прекрасной».

У Маргариты Былинкиной: «Остальные незваные гости, услыхав страшный шум, бросились из столовой, подняли труп и тотчас уловили, как сильно разит от него духом Ремедиос Прекрасной».

Вышеупомянутая "История одной смерти" в переводе Синянской, кстати, тоже заслуживает отдельного внимания.

«В день, когда его должны были убить, Сантьяго Насар поднялся в половине шестого, чтобы встретить корабль, на котором прибывал епископ. Ему снилось, что он шёл через лес, под огромными смоквами, падал тёплый мягкий дождь, и на миг во сне он почувствовал себя счастливым, а просыпаясь, ощутил, что с ног до головы загажен птицами…»

Когда читаешь эту повесть, возникает удивительное ощущение, сходное с прослушиванием музыкального произведения. Как это удалось передать переводчице — понять не могу, но эффект потрясающий.

Подобный эффект ранее я встречал только у Кортасара в новелле "Преследователь".

Один из лучших гитаристов XX века Пако де Лусия заметил (цитата взята из книги о Маркесе Сергея Маркова):

— Габриель Гарсиа Маркес — один из самых музыкальных писателей, которых я знаю. Честно говоря, я не очень-то заядлый читатель, с трудом одолеваю какую-либо толстую книгу, многие так и недочитал. Музыка мне понятнее. Но Маркес сразу увлёк, «Сто лет одиночества» — как мощная симфония и начинается, и захватывает, и возносит, и завершается…

Все его рассказы и романы поразительно музыкальны! Не берусь судить в литературоведческом, стилистическом смысле, некоторые говорили, что он кому-то там подражал, что больше журналист, чем писатель, или даже в большей степени политик, друг всех великих, Кастро, Миттерана, Гонсалеса… Но я-то слышу его вещи, а они именно в музыкальном смысле почти совершенны. Даже пробовал композиции делать. И сделал бы — будь я Мануэлем де Фалья, великим композитором. Вот эта вещь — о том, как человек выходит из дома, зная, что его наверняка до захода солнца убьют, и весь город знает, но никто ничего не может поделать, полнейшая обречённость — она же сама музыка! — в стиле фламенко, канте хондо, с цыганско-арабскими мотивами… — Лусия касается струн, постукивает по корпусу пальцами, и кажется, что действительно слышишь «Историю одной смерти…».

P.S. История одного интервью.

В начале 1980-х Маркес дал интервью журналу «Playboy», от которого перед этим много лет он отмахивался. Журнал послал на интервью наиболее и сексапильную из своих молодых корреспонденток – Клаудию Дрейфус.

Естественно, Маркес много говорил по главной теме журнала – любви и сексу. Сказал, что никто, «ни один из нас не знает другого, даже очень близкого человека», и они с Мерседес – не исключение; он до сих не имеет ни малейшего представления о том, сколько ей лет.

«Да, в молодости у меня было много проституток, – признавал Маркес. – Они были моими друзьями. Я ходил к ним не столько заниматься любовью, сколько для того, чтобы избавиться от одиночества. Как коллекционер хранит монеты или марки, я храню воспоминания о моих проститутках. И с сентиментальностью пишу о них в моих книгах… Вообще, надо сказать, что сексуальная инициация начинается дома. О ком тайно мечтает отрок? О кузинах, о тётушках… Но там – табу. А проститутки – это совсем другое. И они действительно были моими добрыми друзьями – и те, с которыми спал, потому что не было ничего ужаснее, чем спать одному, и те, с которыми почти никогда не спал, а просто делился своей повседневной жизнью, своими мечтами о будущем… Я всегда говорил в шутку, что женился, чтобы не завтракать в одиночестве. Конечно, Мерседес считает, что я порядочный сукин сын… Вы спрашиваете, есть ли у меня слабости? Сколько угодно! Главная – моё сердце. В эмоционально-сентиментальном смысле. Если бы я был женщиной, то не мог отказать… И в характере у меня много женского. Мне необходимо, чтобы меня любили. Это для меня главное. Я и писать стараюсь как можно лучше, чтобы меня сильнее любили“.

 – „Это похоже на нимфоманию“, – замечает Клаудия Дрейфус.

„Совершенно верно, – соглашается Маркес. – Но нимфомания своеобразная – нимфомания сердца… Если бы я не стал писателем, то был бы пианистом в баре, чтобы любящих наполнять ещё большей любовью и притяжением, влечением друг к другу… Извечное, неизбывное половое влечение – что может быть сильнее и выше этого? Для меня несомненно: смысл жизни – это любовь… И писать стоит только о любви, потому что всё остальное – от лукавого. Мой следующий роман будет конечно же о любви, о страстной безумной безнадёжной вечной любви мужчины и женщины…“.

Это интервью в «Плейбое» не публиковалось почти год, а когда было напечатано, то заняло несколько разворотов.

В редакцию пришло около тридцати тысяч писем из разных стран, что тоже было рекордом. Двадцать процентов писем – от мужчин, пятьдесят восемь процентов – от женщин, остальные – от девочек в возрасте от одиннадцати до восемнадцати лет (что, безусловно, польстило пятидесятичетырёхлетнему писателю). Адресованы письма были «настоящему мачо», «блестящему душевному стриптизёру», «нимфоману сердца», «мужчине мечты» и т. п. Когда из редакции позвонили и осведомились, не переслать ли хотя бы часть этой корреспонденции ему в Мехико, Маркес, заслушав особо эмоциональные, откровенные выдержки, отказался: «Ни в коем случае! Мерседес зачитается и поймёт, что я не тот, под личиной которого так долго и ловко скрывался».