Фент и Марк

Простите, простите, простите, что снова пишу о мертвых, но что же делать — я бы с радостью писал о живых, и, наверное, когда-нибудь напишу, обязательно напишу, но пока что, куда ни глянь, повсюду меня окружает смерть — и не только меня, но и вас, приглядитесь — так что выдадим ей еще немножечко почестей, не станем отворачиваться от ее усталого лица (у нее ведь нынче так много работы), а вместо того лучше смиренно и тихо разделим с ней малую часть ее тяжкой доли.

Короче.

Когда-то давно, восемнадцатого марта двадцатого года, мне написал в бота чувак по имени Марк (уточню сразу, что это не тот Марк, у которого я брал интервью и про которого недавно писал пост, а другой). Он благодарил меня за канал, за мою деятельность, и — видимо, для проформы — о чем-то спрашивал, о какой-то тонкости или детали во всех этих ВИЧ-делах, и мы разговорились, и перешли в лс, и там он сообщил, что хочет переехать в Питер, почти что сбежать на последние деньги из дома (ему было то ли 17, то ли 18 лет) по целому ряду причин, которые, я уверен, в глубине души найдутся у каждого несчастного ребенка. Через пару недель он все-таки приехал в Питер, и я назвал ему имена каких-то моих друзей, со всеми из которых он тоже перезнакомился и, в общем, вскоре осел здесь. После короткого периода скитания по впискам он пошел работать на тяжелую низкооплачиваемую работу, и впахивал очень много, по десять-двенадцать часов в день, по шесть-семь дней в неделю для того, чтобы раз в полмесяца взять пятерку или десятку мефа, пачку толстых баянов и в одиночестве обторчаться, запершись в крохотной комнатке в своей съемной коммуналке.

Наркомания его прогрессировала быстро и скоро — как и толер, — гораздо быстрее, чем у меня, и тому было много причин, ведь жизнь его действительно намного хуже и сложней, чем моя. Прошло всего одиннадцать месяцев, неполный год, и в последние дни он брал все больше, а работал все усерднее, даже успел пересесть на героин, утверждая, что «это для того, чтобы слезть с мефа», и радовался, как хорошо и удобно ходить под ним целый день по холоду, совсем нет ни голода, ни усталости; и вот он лежит в коме, его сбила машина — глупость, конечно, абсурд и бессмыслица, кто же знал, что все повернется именно так, но так все и повернулось, а кто не верит, может съездить к нему в больницу, правда, туда совсем никого не пускают из-за коронавируса, так что и это, наверное, не получится. Мораль истории, похоже, в том, что не стоит писать мне в бота.

Кажется, мне пора работать писателем некрологов.

Был еще один чувак, Фентанил. Дурачок из Белоруссии, которого Алчи даже вывел в своей художественной телеграм-эпопее в виде одного из персонажей (вот она — вечность и бессмертие в искусстве). Ему тоже не было и двадцати, ох, это поколение вылупившихся после нулевых, и он тоже вел наркоблог, в котором с огромным, невероятно комическим пафосом записывал все вещества, которые употреблял, с точной датой и временем, вплоть до самых ничтожных, и названия их непременно писал с большой буквы, вроде:

20:00. Принял перорально Чай Ромашка в дозировке 2-х пакетиков. Состояние стабильное.

20:10. Употребил посредством вдыхания Никотин, в дозировке одной сигареты.

И так далее, перемежая идиотскими ванильными фразами, достойными эталонного паблика вконтакте десятилетней давности, а также длиннейшими постами, где он в никому не нужных подробностях и с полным отсутствием необходимого образования пересказывал сомнительные статьи о так называемом «харм редакшене» и разбирал тонкости совмещения Лоперамида с Омепразолом. Я всегда над ним смеялся, но, буду честным, в последние дни его упорность и непоколебимая манера твердолобо протаскивать с собою свой кринж отчасти начала меня восхищать. Фентанил был глупым, смешным, пошлым до безобразия, но этой абсолютной степенью своей пошлости и отличался от всех остальных — Фент был уникумом, он был оригиналом.

И вот Марк попал в кому. Мы узнали об этом, конечно, не сразу, а где-то через неделю — и вместе с Марком, с задержкою в пару дней, пропал и Фентанил. Кто-то вспомнил, что в последний раз Фент вписывался у Марка; представить себе то, что он смог прожить хотя бы день без телефона, не появляясь в общих чатах и не выходя на связь, было решительно невозможно, и, в общем, понемногу забили тревогу.

На следующий же день после всех этих новостей мы собрались и поехали к Марку, в ту самую коммуналку в центре. Кто-то когда-то был у него в гостях; точного адреса никто не помнил, только номер дома, и мы, делегацией из трех возбужденных, растрепанных и случайных друг другу человек звонили в подъездную дверь его дома, во все квартиры по очереди.

Ни в первой, ни во второй, ни в третьей квартире нам не ответили; на четвертом звонке дверь распахнулась, и вышла старушка, вернее, просто милая шестидесятилетняя женщина, и мы, чувствуя себя несколько обязанными объяснить наше шумное присутствие, торопливо и перебивая друг друга заговорили о том, что вот мы пришли к другу, он жил в какой-то коммунальной квартире, на втором или третьем этаже, и выглядел он вот так, и женщина ответила, что да, был такой, и мы даже общались, очень милый мальчик, ругался, правда, постоянно, а что с ним такое, да вот, вот так, а не помните, в какой квартире он жил? Вроде в такой-то, на третьем, ладно, хорошо, спасибо, ну мы пошли, ну давайте, удачи, ребята. Потом мы стучали в дверь коммуналки, и с нами из-за глазка долго переговаривался один из жильцов, и мы снова ему все рассказали, а он отрывисто ответил, что уже знает, что Марк лежит в коме, и мы снова начали сбивчиво объяснять, что вот, значит, у него дома в последнее время жил такой длинноволосый парень, и он тоже пропал, не помните такого парня? А, и парня мужик помнит, да, был такой, а, собственно, что произошло, ну ладно, входите, и мужик нас впустил, и мы прошли по узкому коридорчику к комнате, где живет Марк, и дверь была заперта, а свет внизу горел, и мужик сказал, что оттуда никто не выходил уже два дня.

Так. Понятно. Похоже на то.

Зная все то, о чем я обычно пишу, это прозвучит забавно и странно, но я никогда собственными глазами не видел труп — только однажды, в глубоком детстве, когда мы ехали на машине мимо чего-то, накрытого брезентом, да в другой раз, на одном прощании с телом, но там все было так наформалинено, накрашено и изменено до безобразия, что я толком ничего и не понял. А теперь я стоял за тонкой закрытой дверью и осторожно и с подозрительностью в нее стучал, даже принюхивался, пытаясь уловить запах. Запаха не было.

Лицо мужика, который впустил нас внутрь и который все это время стоял рядом, кому-то названивая — лицо Маркова соседа запомнилось мне своей доброй и неуверенной грустью; видно, и он давно устал жить в такой коммуналке, и с такими ужасно неловкими соседями, и такой неясной и неустойчивой жизнью. Мы дали ему свои номера, а он нам свой, и сошлись, в общем, на том, что вечером кто-то приедет и будет вскрывать хату, ну, как вскрывать, просто пнет посильнее хлипкую дспшную дверь, ну или поднимет каких-нибудь людей и найдет наконец-то ключи, одни из которых остались у Марка, что лежал в коме, а вторые у Фентанила, что тоже лежал, скривившись от судорог, в собственной же блевотине, погибший от микса Героина с Клоназепамом, которые он колол в одиночестве за хлипкой дспшной дверью, в маленькой комнате в коммуналке, в центре города Питера, где-то посреди этой жизни.

Мы развернулись и ушли.

Я все больше утверждаюсь в своей идее, что, умирая, человек как бы совсем закрывается, превращается в законченную историю. Глядя на фотографии Фентанила, мне ныне почему-то видится слабый, мерцающий ореол вокруг его худой головы, чуть поблескивающий свет вокруг длинных, грязных волос — совсем как у цесаревича Алексея, которого я видел в тот же день, вечером, на одной из икон и который глядит прямехонько в центр зала, глядит мне самую душу, а все фигуры (также невинно или не очень убиенные) стоят рядом, окруженные светом, и искоса поглядывают на него.

Две души, прибывшие в город (в Город — сделаем этой заглавной буквой еще один реверанс Фенту), обе не доползшие до двадцати, и та крыса, что жила у Марка — кто знает? — быть может, и не переживет его; я, конечно, очень на это надеюсь, но все-таки. Ничегошеньки я не могу сделать для того, чтоб такие люди умирали поменьше, да и скажи я им что-нибудь умное, скучное, избитое, плоское — разве ж они меня послушают?

Как-то так. И смешно все, и глупо, и живо, и зачем мой ненужный пафос, зачем длинные, изгибистые слова, но у меня нет ничего, кроме них, и все, чего я могу — это обнять ими жизнь, будто лентой, завязать на ней сбоку бантик, и смерть обнять ими тоже, и соорудить из них что-то наподобие венка, возложив его на лоб еще одному из тех, кого мне посчастливилось знать, про кого я скромно дерзнул написать, и пусть он лежит на юных их головах, пока они куда-то от нас отплывают.