Если ты один, это ещё не значит, что ты псих

Если ты один, это ещё не значит, что ты псих

Стивен Кинг

Я бы хотела начать с определения слов и понятий, чтобы исключить возможность истолковывать мои суждения излишне категорично или усматривать в них подтекст всезнания.

В этой работе я не стану использовать такие славные, умягчающие собеседника, обороты как «по моему мнению», «мне кажется», «я думаю», «мне видится\ощущается» и иже с ними. Я освобождаю себя от стыдливой рамки Другого и разверну свои мысли как они есть.

Также я освобождаю себя от рамки психологических знаний, гипотез и диагнозов. В своем рассуждении я планирую опираться на труд Людвига Бинсвангера «История болезни Лолы Фосс», свой терапевтический опыт работы с клиентом с РАС (разрешение от клиента получено, имена и другие точные данные будут конфиденциально изменены) и личную историю.

Поставив себе задачей исследовать одиночество, в котором пребывает человек, я освобождаю себя от рамки анализа и оценки одинокого человека из какой-либо сторонней позиции.

Моя задумка в том, чтобы очертить и замкнуть внутричеловеческие круги бытия

изоляция-одинокость-изолированность-одиночество-изоляция

– в такой последовательности, друг за другом.

Не страшась столкновения с миром, я намереваюсь отстоять истинность бинсвангеровского омирения, не менее истинного, чем мир Ужасного, в котором живем мы, Другие.

Изоляция

Все начинается в изоляции.

Бинсвангер в анамнезе к истории болезни Лолы описывает ее заболевание брюшным тифом и последовавшие за ним первые проявления тревоги, заставившие Лолу сбежать из собственного дома. Мой клиент, я буду называть его Н., в возрасте 3-х лет пережил околосмертельный опыт в результате медикаментозного отравления. Он пробыл в реанимационной изоляции около суток. Как и Лола, он столкнулся с непреодолимым ужасающим событием, вторгнувшимся как будто извне, но заперевшим его тело в безвольную покорность. Овладевшая детским телом, а равно недоформированным, невыросшим сознанием, беспомощность обратила сущность в стремление выжить любой ценой.

Если опереться на экзистенциальную максиму Сартра «существование предшествует сущности», существование Лолы и Н. в дни болезни на грани смертельной изоляции было настолько Жутким, что весь проект их будущего мира превратился в жуть Ужасное.

«Это требует проекта мира, в котором сущие вообще и, в особенности, сосуществующие [Mit das einenden] доступны только посредством заранее созданного проекта чуждого, Жуткого, или - в качестве альтернативы - ожидания Угрожающего.»

здесь и далее Людвиг Бинсвангер. История болезни Лолы Фосс

Одинокость

Бинсвангер описывает омирение как процесс, в котором Dasein отказывается от самого себя в своей актуальной, свободной потенциальной возможности быть-самим-собой и предает себя особому проекту мира. Я только частично согласна с автором. Актуальная, свободная и потенциальная жизнь самим-собой является основой экзистенциальной психотерапии. Мы стремимся к раскрытию и свободе появления себя. Предъявление проявленных себя миру Других проживается радостью и торжеством жизни, но никак не может быть единственно верной константой бытия.

Помогая Н. трансформировать его внутренние ощущения в наружные слова и слушая его, я ни на минуту не могу усомниться в реальности его особого проекта мира. Бинсвангер же в своем омирении будто отрезает от возможности быть-самим-собой спрятавшегося перед Ужасающим человека. История болезни Лолы предполагает наличие болезни и ее смысл сквозит через экзистенциальные формулировки Бинсвангера. Некоторое разделение на норму и не-норму, на правильную и не-правильную жизнь с точки зрения экзистенциальной актуализированности.

Я усматриваю несправедливую оценку бытия-самим-собой в одной лишь форме возможностей и свободы в рамках общепринятой условно-здоровым большинством реальности. Знак равенства между актуализированностью и бытием-самим-собой не имеет места быть.

Возможно ли, что пред экзистенциальным ужасом омиренные люди тоже проживают бытие-самим-собой? А что если омирение не равняется болезни, нарушению и другим псевдонеправильным экзистенциальным категориям, а всего лишь является еще одной реальностью?

Ее идеал - быть одной и быть оставленной миром в покое. С самого начала она предпочитала быть в одиночестве. Она любила запираться в своей комнате и одно время подумывала о том, чтобы постричься в монахини. Мы могли бы также сказать, что ее идеал был не позволять никому и ничему приближаться к ней.

Бытие Лолы и моего клиента Н. – это отчаянный выбор одинокости во имя сохранения себя-в-себе перед опасностью Ужасающего.

Н. иногда представляется мне хрупким сосудом посреди бушующего моря экзистенциальной тревоги. Он дрейфует в поисках хоть сколько-нибудь надежного острова, но ошарашенно в страхе быть разбитым отталкивается от любой твердости. Шизофренические фантазии Лолы не остров и не оплот безопасности, зато они надежная система координат в Ужасающем море. А Н. в этих же целях выбрал виртуальный мир компьютерных игр.

У Лолы были особенные, понятные только ей, символы из слов, образов и магических ритуалов. Благодаря им она отличала в мире Угрожающее от не-Угрожающего и вовремя спасала себя от Ужасающего. Виртуальный мир сегодня почти ничем не отличается, все в нем действует по законам Н. и никогда по-настоящему не грозит его существованию. Внешняя небезопасность «они» подменена внутренней однозначностью «я».

В одинокости человек заботливо огораживает и защищает себя-в-себе. На первой стадии омирения Лола использует одежду и внешние атрибуты, Н. тоже сосредоточен на сохранении небольшого гардероба – выбирает один и тот же фасон, однако все же допускает разность черного и белого цветов. Н. щепетилен к обстановке своей комнаты, собирает коллекции мелочей и агрессивно реагирует, если его мама делает уборку и передвигает предметы.

На обозначенной Бинсвангером второй стадии омирения и Лола, и Н. усматривают бОльшую опасность в других людях, нежели в неодушевленных событиях. События и предметы служат охранной сигнализаций их одинокости, но именно люди вносят в их жизнь сумятицу, неопределенность и страх. Люди становятся предвестниками беды. Состояние себя-в-себе может быть устойчивым в полном отсутствии кого бы то ни было вокруг. В отсутствии Других исключены амбивалентность и непредсказуемость. Появление же Другого даже в зоне видимости подрывает опоры образа себя-в-себе, из Другого тут же вырастают еще один взгляд, еще одна точка зрения, еще одна инородная жизнь.

Стоит отметить, что в начале нашей работы с Н. он сидел почти спиной ко мне и прикрывался рукой. Изредка, украдкой, он посматривал в мою сторону и тут же отворачивался.

Изолированность

Все бытие Лолы, как мы видели, растрачено в попытках защититься от всего, что могло бы нарушить ее существование и поставить его под сомнение.

Dasein, как продолжает Бинсвангер, больше не может свободно позволять миру быть, но, скорее, оно все больше предается одному определенному проекту мира, захватывается им, подавляется им. В единственном для Лолы и Н. реальном проекте мира Ужасающего, где расставлены маячки Угрожающего, Dasein действительно больше не может позволять миру быть. Однако я задаюсь вопросом, какому именно миру и нахожу ответ: нашему миру, миру непроявленного Ужасающего, миру межчеловеческого контакта, миру Других и непредсказуемости.

Как только ответ найден, мне больше нет необходимости разбивать пропасть между актуальным миром возможностей и омирением с его особым проектом. Ни тот, ни другой не борются друг с другом. Ни тот, ни другой не подавляет, не захватывает, а оба они сосуществуют.

Н. как и Лола противопоставляется актуализированному миру возможностей только лишь потому, что по ту сторону мало кто готов перекинуть мост.

В случае Лолы, однако, отчаяние - это не только, как в других случаях, отчаяние из-за того, что приходится быть в мире именно таким, а не другим образом; это отчаяние из-за бытия-в-мире вообще!

Н. испытывает экзистенциальную вину из-за своей одинокости, инаковости. Н. обвиняет себя в том то, что не имеет в своих возможностях, желаниях и социальных устремлениях общепринятой самоактуализации. Таким образом он не чувствует права быть-самим-собой, Dasein не находит своего места, и растерянное «я» вступает в отчаянную борьбу за «место под солнцем» с противопоставленными Другими.

Другой по ту сторону – угроза, не только из-за своей непредсказуемости, но и потому что не способен допустить существования омирения как истинного проекта мира, не менее истинного, чем актуальное бытие-самим-собой в возможностях и свободе. Так возникает обоюдоострая изолированность.

Бинсвангер пишет, что мы воспринимает крайне аутистического шизофреника не как «подобие нас», но как автомат, и не считаем его человеком, не ждем от него такого же ответственного поведения и осмысленного ответа. Но это происходит не только с шизофрениками и аутистами, но и с остальными людьми, живущими в той или иной напряженности между собой-в-себе и Ужасающим. Мы не усматриваем в них подобных нам - живых, чувствующих и осознающих.

Н. ограждает себя от мира, а в мире нормотипичных Других не находится места его особому омиренному проекту. Отчаяние из-за бытия-в-мире вообще возвращает бессилие и отбирает шансы совладать с Ужасающим. Выходом становится капитуляция вовнутрь себя, одинокость капсулируется в изолированность как внутреннюю, так и внешнюю.

Однажды Н. сказал мне: «Если бы не ты, я бы вообще молчал, и ничего бы этого не было», и я распознала это как «если бы ты раз за разом не перекидывала мост через изолированность в мое одиночество, я бы никогда не сделал этого сам и никогда бы не сделал ни шагу к Другому».

Одиночество

Когда Dasein удаляется от мира окружающих людей, от сосуществующих с ним, оно при этом отказывается от самого себя или, точнее, отказывается от себя как от «я».

Третий круг омирения, который я называю одиночеством, одновременно точка невозврата и точка сборки. Отсюда есть подъем через изолированность в одинокое «я» и есть спуск в изоляцию, а равно в смерть «я».

В изолированном одиночестве Dasein теряет всякую форму «я». «Я» более не отражается ни миром, ни Другими, но еще существует как покинутая субстанция в осаде жуть Ужасного – недоверчивая, недоброжелательная, презрительная, отвергающая и отторгающая.

Покинутое «я» расформировано из себя-в-себе и обращено в хаос, обреченный на бесконечное движение от одного Угрожающего к следующему. Изолированность лишила «я» любой возможной модели восприятия себя-в-себе. Мужчина, женщина, человек, животное, веселый, грустный, хороший, плохой, добрый, чувственный, красивый, бестолковый… какой я, кто я, что я, зачем я, почему я – всего этого не существует в одиночестве. В этой точке ничего нет, но и есть все. Бинсвангер указывает, что на языке Хайдеггера это «выражение несвободы», «пребывания во власти мира». Н. не пребывает во власти мира, но он несвободен внутри своего мира, потому что отвергнут, изолирован от остальных – и это его единственный реальный проект мира.

Я вернусь к идее противопоставления. Омирение Лолы и омирение Н. слишком скудно и однобоко именовать болезнью, оно не раковая опухоль, убивающая человека. Омирение не властвует над человеком, а видимо проявляет столкновение противоположных свобод - актуализированной свободы и свободы одинокости. Не будь между ними изолированности, созданной Другими, не будь отвергаемых и отвергающих, станет одиночество плавильной печью для «я»? Возымеет ли Ужасное разрушительную силу над бытием-самим-собой?

Покинутое «я» зациклено во времени и пространстве. Я акцентирую одиночество как особую точку Dasein. Оно беспорядочно в хаосе, но его хаос стабилен. Всегда в одном месте, в одном времени и в вечном поиске потенциальной формы.

Определенно заброшенная в жуть, Лола живет в тревоге, как бы не прорвалось Внезапное, Внезапное, от которого она пытается защититься любым возможным способом. (См. ее замечание: «Никогда не следует давать мне что-нибудь неожиданно, потому что из этого я получаю некоторую идею, которая остается навсегда».)

Так Н. недоверчиво исследуя переброшенные нами через изолированность мостики день за днем укрепляет очертания своего «я». Он агрессивен и груб, потому что выбрасывает свое покинутое «я» в жуть, каждую секунду ожидает появления Ужасающего и ищет Угрожающее – в моем лице, в Других, в событиях и даже в собственных проявлениях.

Защита для Н. не есть обычное управляемое, а необходимая потребность. Первым побуждением всегда бывает оттолкнуть все, что может коснуться его уязвимого, нетвердого покинутого «я». Он отталкивает не меня, но свой страх в моем облике. Глаза экзистенциальной тревоги из одиночества видят экзистенциальный смертельный ужас везде, будь то люди, животные или вещи.

Лола испытывала особую симпатию к врачам, которые не принимались врываться в ее одиночество, чтобы лечить от недуга омирения, а обозначили себя и достойно ждали по ту сторону изолированности. И наоборот врагами для Лолы стали те, кто испугался, предал ее проект мира и возложил его на алтарь болезни.

Отвержение особого проекта мира Лолы и Н. или попытки избавить их от одиночества заключают в себе прямой отказ в бытии-самими-собой. Покинутое «я» не может противостоять отказу и окончательно сдает позиции, изолируясь даже от себя-в-себе.  

Изоляция

Все заканчивается в изоляции.

Изоляция как полный отказ Dasein от существования себя-в-себе. Хрупкий сосуд, привидевшийся мне в начале работы, растворяется в море экзистенциального ужаса и ему уже нет смысла ни защищаться, ни искать пристанища. «Я» растворяется в жуть Ужасном.

Экзистенциальная тревога означает не жизненный огонь и жизненное тепло, но противостоящий принцип - бросающий в дрожь и разрушительный принцип смерти.

Служившее стимулом бороться за свое место Угрожающее тоже прекращает существование, а значит экзистенциальная тревога смерти, что движет каждым человеком к жизни, вливается в развернувшееся русло реки под названием Смерть. И для Лолы, и для Н. и для других людей, охваченных своим омирением, противопоставленных актуализированному миру Других, это отнюдь не физическая смерть, а превращение в ничто, в зияющую пустоту мертвого «я».

Вместо заключения

Бинсвангеровское недоброжелательное, насмешливое, недоверчивое или презрительное «я» Н. я рассматриваю как подлинное стремление быть. Чтобы не сдаваться Ужасному он использует то, на чем зарождается и зиждется жизнь, а именно – агрессию.

Несколько недель назад Н. посещал психотерапевта, женщину среднего возраста, имеющую богатый психиатрический багаж. Минут через 15 приема Н. изолировался от ее всезнающего взгляда и злостно отреагировал на предложение проработать какую-то травму, о которой Н. сам не имеет никакого понятия. Он сказал мне: «это неправильный подход, нерабочий». Его проект мира не равняется недугу, от которого необходимо избавиться, и Н. сегодня уверенно заявляет об этом.

Пока Н. агрессивен, груб, отталкивает и отторгает, я знаю, что он борется за себя-в-себе и свою истинную жизнь. И я знаю, что его одинокость и особый проект мира имеет право занять крепкое место в бытии-самим-собой.