Если бы не помыл окна не увидел бы голую бабу

🔞 ПОДРОБНЕЕ ЖМИТЕ ТУТ 👈🏻👈🏻👈🏻

Если бы не помыл окна не увидел бы голую бабу

ПРОЛОГ

– И когда ты только всё успеваешь: и в фонтаны нырять, и на танцах драться?
(Художественный фильм «АФОНЯ»).

...Это случилось ночью.
Чуб пробудился от бестолковой внутренней дрожи и увидел прямо над собой выпучившуюся из темноты женскую грудь. Она была внушительных размеров и, ничем не выдавая своей принадлежности, расплывчато и неправдоподобно колыхалась из стороны в сторону.
– Ты кто? – испуганно спросил он.
– Мария, – тихо шепнула грудь.
– А-а-а… ну да, коне-е-ечно… – непонимающе протянул он едва слышным и оттого показавшимся чужим голосом.
После этого грудь перед его глазами подёрнулась рябью, и Чуб, зарывшись лицом в горячую подушку, снова забылся: точно безбоязненным нырком трюхнулся в смоляную ямину и враз обеспамятел всеми частями тела.
Второе его пробуждение было менее смутным. Произошло оно уже утром вследствие настоятельной тряски, причиняемой его неудобно согнутой – и от этого затёкшей – левой ноге.
– М-м-мбль, – всхлипнул Чуб, сопротивляясь насилию. Однако вернуться в глухую и благодетельную тьму не удалось. Тогда он обречённо сбросил с себя мокрую от пота простыню и сел на кровати, не преминувшей отозваться жалобным скрипом пружин.
– Вставай, вставай, вставай, алкаш проклятый, хорош дрыхнуть, – зло бубнил отец своим прокуренно-надтреснутым голосом, не отпуская ногу. – Горизонтальная плоскость и без тебя прекрасно обойдётся. Быстро давай подымайся, чучело несчастное!
– Бать, ну чего ты, в самом деле, – примирительно прохрипел Чуб, с мучительным усилием вытягивая взгляд из темноты. – Устроил спешку, будто опаздываешь на пожар.
Он облизнул пересохшие губы и помотал головой, вытряхивая из неё остатки дурного снотворного тумана. Затем поглядел на отца, похожего на престарелого гнома-переростка с распатланными седыми волосами на макушке. И напрягся припомнить, что было с ним вчера и не наговорил ли он родителям зряшных гадостей. Однако память намертво затворилась, уступив место общей недостаточности организма. Да и отец не позволял сосредоточиться, продолжая свою нудную и бессмысленную трясучку, от которой уже начинался паморок в голове.
– Ну отпусти, батя, в конце концов, хватит ногу-то мою турсучить, – Чуб постарался придать своему голосу обыкновенную твёрдость бодрого человека. – Не видишь, что ли, встал я уже. Всё нормально.
– Нормально?! – в крик возмутился предок. – Вот так, значит, получается?!
Чуб вздохнул – и вздох сразу перешёл в зевоту:
– Да-а-аха-хах-х-х…
– Собственную жинку за волосы по всем комнатам растрёпывать да ещё дубасить её чоботом по голове – это, значит, нормально? – не снижал нервного накала отец. – А родительских курей посреди двора гантелью пришибать? А тарелки из окна шпунделять в огород – это, по-твоему, тоже называется нормально? Добро, курицу только одну спроворился покалечить – борщ из неё сварим. А тарелки, между прочим, денег стоят – кто теперь будет новые покупать? Не у каждого настолько мало ума-разума, чтобы гадить в родном гнезде! А у тебя руки-ноги опережают движения мозгового вещества! Ишь, воротился из армии, гусь крапчатый! Каков ушёл, таков и воротился оболтус: нате-здрасьте вам, родители, душевный праздник! Набузырился вдрабадан и устроил представление!
– Ну-у-у... Ладно-ладно, расшумелся, как ветер в пустой трубе. Руками-то меня зачем вот так?
– Не ну! Никто не давал тебе права тут нукать! Ладно когда складно, а у тебя всё поперёк и сикось-накось! Скажи на милость, какая цаца: не тронь его руками! Пьёшь и дна не видишь: напрокудил дальше некуда и свалился, как с корня срезанный! Не троньте его теперь! Иэ-э-эх, уродила же твоя матерь дурака на мою голову!
– Чё-то я не понял. О ком ты говоришь, батя?
– Об тебе, дурень! Не прикидывайся непонятливым сверх того, каков ты есть! Уродился сорняком вредоносным при нормальных родителях! Залил глаза и вообразил себя незнамо кем!
– Да я вчера только немного выпил с друзьями. За встречу.
– Твои друзья в овраге лошадь доедают! Немно-о-ого он выпил! Кто бы говорил! Виноват, так знай про себя, а не отговорки устраивай! Хочешь существовать среди баловства и не знать ничего серьёзного? Не получится! Каждый должен обосновывать свою жизнь, а ты и близко ни об чём подобном не мыслишь, только профукиваешься ни за понюх табаку! Приехал и устроил гульбу с места в карьер со всякими сношательствами! Боком тебе это выйдет! Если думаешь, что я пришёл занимательные беседы тут с тобой собеседовать, то крупно ошибаешься! Завертишься у меня, как сорока на колу! Сегодня же почувствуешь и осознаешь свою меру ответственности, понял? Пойдёшь устраиваться на работу, пора начинать уже накапливать трудовой стаж! Это будет моё тебе последнее положительное слово! Не то – катись на все четыре стороны, байстрюк!
Отец в сердцах удалился, бережно хлопнув дверью.
Чуб несколько раз быстро закрыл и открыл глаза, стараясь проморгать застившую их сонную плеву. Прокашлял сухое горло. И чисто фигурально, без слюны, сплюнул на пол.
Ничто не стало понятным после остывших в его сознании криков родителя. Ощущения были бездонными и смурными, точно он залез в глубокий заброшенный колодец с затхлой водой на дне и не имел возможности выбраться оттуда без посторонней помощи.
С минуту Чуб неподвижно сидел на кровати, опустив на прохладный пол босые ноги и беспамятно уставившись в пространство. Ни единого светлого пятна не шевелилось в его похмельной голове. Которая вдобавок ко всему разболелась – так, будто злое зубило неизвестного происхождения проникло под своды черепной коробки и с безжалостной настойчивостью принялось долбить беззащитный мозг.
«Ладно, не беда, – неуверенно подумалось Чубу. – Батя есть батя, уж такой у него характер. Наверное, через час-другой всё между нами настроится. Или немного позже. Поорёт-поорёт, а потом остудится, не впервой. Видать, я вчера – что-то не того. Круто завернул, видать. Вспомнить бы теперь… Нет, не помню».
Он хотел было снова завалиться спать, чтобы забыть об отце и о головной боли; но тут тихо скрипнула дверь, и в комнату украдчивым шагом вошла мать. Она села на постель рядом с ним. Несколько раз укоризненно поелозила пальцами по воздуху и скорбно прошелестела не по-женски прямолинейными губами:
– Ох, Коленька, зачем ты себя самогонкой этой распроклятой губишь? Совестно за тебя, один бог знает, до чего совестно. Негоже так. Отец, вон, осерчал дальше некуда. Я, говорит, из дома его выгоню, если не образумится. Взволдырился, как водяной пузырь, так ведь и есть за что: вчера ты перехватил через край.
Она погладила сына по коротко стриженым волосам и попыталась заглянуть ему в глаза. Но Чуб в ответ отвернулся. Вроде и не стыдно было, потому что какой там, к лешему, стыд, если он вообще ничего не помнил – а всё же неловкость присутствовала. Точнее, зябкая неуютность какая-то. От неуютности этой он и отвернулся, поёжившись. Только подхмыкнул неопределённо: понимай, мол, как знаешь, мать, нечего попусту объясняться. А потом зевнул – так широко, что заломило челюсть и на глаза навернулись слёзы.
Может, и в самом деле, пора устраиваться на работу? Да, если честно, неохота пока, не полный же он дурень – после армии да не погулять как положено. В природе и то дикая жизнь разумнее устроена. К примеру, перелётные птицы не сеют и не жнут, а всё равно бывают сыты и довольны, знай себе порхают с ветки на ветку и поют весёлые песни. Нет уж, торопиться с трудоустройством Чубу нет надобности. В конце концов, дембель он или кто?
– Давай-давай вставай побыстрее, – напомнил о насущном моменте негромко-терпеливый голос родительницы. – Завтракать пора. Машенька хлопочет, накрывает на стол. Вставай, Коленька.
Кровь ударила ему в голову. Но потом отхлынула, и секундное возбуждение уступило место общей физической неустойчивости вкупе с прежней головной болью.
– Машенька… – непонимающе пробормотал он тяжёлым голосом. – Не знаю никакой Машеньки. Что за ерундовина? Харэ шутки шутковать, ма, у меня и без того башка раскалывается.
– Да уж какие шутки, если бедная дивчина два часа назад встала, чтобы тебе, шалопуту, завтрак сготовить, – мать, прикрыв рот ладонью, заговорщически хихикнула. – Радёхонька небось, что ты из армии вернулся... Ну всё, я пойду. А ты поспешай-поспешай, одного тебя дожидаемся.
Она поднялась и направилась прочь.
– Да погоди ты! – пересилив умственное торможение, рассердился Чуб. – О ком ты говоришь, ёлы-метёлы? Что за Машенька? Кто такая?
– Вот чудило стоеросовое, – обернувшись от двери, мать ласково покачала головой. – Совсем уже ничего с похмелья не соображаешь... Да жинка ж твоя будущая, а вообще, по совести сказать, уже теперешняя: Машенька, Мария. Или забыл, кого – в отпуске – в дом привёл? Ай-я-яй, грех с этой самогонкой проклятой, нельзя тебе много пить, сыночек!
И ушла скрипучими от возраста шагами.
– Н-не помню, хоть лоб взрежь, – запоздало прошептал Чуб вослед матери, ощутив, как кровь бросилась ему в лицо от бессмысленного упоминания о невесть откуда вывалившейся Машеньке-Марии. – Мне ничего такого не надо… Ты чё, ма – подкалываешь, что ли? Жена... Ну надо же!
Потом покрутил глазами, два раза вздрогнул нижней половиной лица и, крепко потерев лоб пятернёй, вопросительно заглянул внутрь себя:
– Брешет, наверное?
Внутри ничто не отзывалось. А смотреть куда-нибудь в наружную неопределённость было и подавно бесполезно. Что он там мог различить хорошего? Ничего, никакой подсказки, одно сплошное расстройство с беспросветными перспективами. Всё, из чего состоял окружающий мир, противоречило сейчас ощущениям Чуба. Потому он с видом больного животного закрыл глаза и, уперев локти в колени, спрятал лицо в трясущихся ладонях.
Давно ему не приходилось испытывать таких умственных затруднений. Экая расколдоба на пустом месте! Ему бы забыть обо всём и успокоиться, да куда уж там. Жизнь в эти мгновения казалась Чубу удивительно неправдоподобной. Прямо как многосерийный кинофильм – мексиканский или бразильский, в котором только и делают, что изображают страсти и льют щедрые слёзы на пустом месте.
Впрочем, он не собирался до скончания времён существовать в мире абстракций. Да и расходовать себя на слёзоточение Чуб не предполагал. Ему просто хотелось угадать, что за байда с ним приключилась. И как существовать дальше в благоприятном направлении, исходя из приключившегося.

ГЛАВА ПЕРВАЯ

– Мне ухаживать некогда. Вы привлекательны, я чертовски привлекателен. Чего зря время терять?
(Художественный фильм «ОБЫКНОВЕННОЕ ЧУДО»)

– Ваня, я ваша навеки!
(Мультипликационный фильм «ВОЛШЕБНОЕ КОЛЬЦО).

Множество невысказанных вопросов гнездилось в нём безвыходно и болезненно. Надо было как-то поступить, что-то с ними поделать; однако Чуб не знал, куда их девать, эти вопросы. И самому было некуда деваться.
Всё ещё не в состоянии прийти в себя от изумления, тусклый, словно иножитель, Чуб несколько минут одеревенело сидел на кровати. Ни жив ни мёртв, без движений и звуков. Потом отнял от лица ладони. Кряхтя, протянул руку к спинке стула, на которой висела как попало брошенная одежда; и, пошарив кончиками пальцев в кармане рубашки, достал оттуда смятую пачку «Примы» и спичечный коробок.
– Жена… – повторил оторопелым шёпотом, ощущая, что его мысли перепутались куда хитросплетённее, чем любой тёмный лабиринт с доисторическими чудовищами за каждым поворотом. – Может, мне послышалось? Не по-настоящему всё это как-то. Я не слепой кутёнок, чтобы тыкаться в любую дыру безразборчиво… Нет, ну тыкаться-то, в принципе, могу куда пожелаю, но ведь не для долговременных отношений, чёрт меня раздери.
В пачке оставалось две сигареты. Чуб подцепил одну грязными ногтями; расправил её и с полминуты рассеянно вертел в пальцах. Затем сердито потряс головой, словно желал избавиться от наваждения; и, прикурив, с наслаждением наполнил лёгкие дымом.
Разум блуждал и толкался в закрытые двери, но безрезультатно. Чуб не понимал, что происходит. «Или на самом деле ничего не происходит, и всё это просто заковыристая похмельная марь?» – подумалось ему со спасительным проблеском. Однако проблеск быстро погас, оказавшись обманом.
Всё в мире зависит одно от другого или ещё от чего-нибудь: мало ли какие загогулины могут выступить на поверхность. Но у всего должны иметься причины и следствия, а Чуб сейчас зависел от непонятного. Совсем недавно жизнь обещала распушиться весенним цветом, но как-то вдруг перешла в угар и горячечный выхлоп; чувствовать это было тревожно.
Вполне вероятно, что он говорил отцу и матери необдуманные слова, а может, ещё и пытался подтвердить свои слова разными жестами и другими действиями, и вообще посильно чудил в знак веселья и окончания воинской службы. Но жениться? Нет-нет, это ни в какие ворота невозможно просунуть. При всём старании. Хоть узлом закрутись, невозможно!
От такого у кого хочешь мозги закувыркаются в черепной коробке.
Чуб привык верить только в то, что казалось ему закономерным и справедливым. А в остальное верить не видел ни малейшей возможности.
Солнце било прямо в окно. Его пустоструйные потёки разбегались по стеклу в разноцветном переплясе, отбрасывали блики на стены, слепили глаза. Пыль плавала в полосах света, наклонно приткнувшихся к половым доскам. Сбоку доносилось мерное постукивание. Чуб поднял взгляд на стену справа от себя и понял: это тикали часы. Содрать бы их с гвоздя да шарахнуть об пол, чтобы не препятствовали ходу мыслей. Но, во-первых, было лень, а во-вторых, батя станет гавкать.
Мысленно превратившись в древнего бородатого старика, он воображаемыми руками взял себя за бороду и дёрнул изо всех сил. Однако ощущения болезненной убыли волосяного покрова не появилось, и успокоиться посредством придуманной реальности не удалось.
– Жена, – снова с недоверчивой старательностью пожевал Чуб непривычное слово, точно пробуя его на вкус. И мучительное непонимание отразилось на его лице:
– Что-то неправильное творится вокруг меня. Батя не к добру дундит, ровно сыч на кровле. Тяжёлое положение, едрит твою. Плохое ко всякому ладится, а хорошее – попробуй приладь, намучаешься... Нет, не то, совсем не то что-то здесь. Ошибка или как? А может, батя просто сдуру возбухает, а мать по своей женской привычности к нему пристроиться норовит? Или предки разом сбрендили? Хотя вряд ли. Так не бывает, чтобы люди попарно съезжали с катушек: обычно это случается одиночным образом.
Да ладно. Чего невозможно руками пощупать, про то и верить несообразно – тем более такому, что ни на какой гвоздь не повесишь. Ерунда, в самом деле. И надо же сочинить подобную чепуху! Нет, нельзя вот так, спросонья, словно обухом по голове. Что за подколы у матери, просто настоящее свинство. Ведь никакой жены у него нет!
Часы над позапрошлогодним календарём, прикреплённым к стене ржавыми кнопками, показывали без двадцати пяти одиннадцать. Время отродясь не было союзником Чуба, потому нечего было на него рассчитывать. Впрочем, он и не рассчитывал – не только на время, но и вообще ни на что, даже на самого себя. Разные желания пронизывали жизнь Чуба, и не сказать чтобы их количество было недостаточно большим; однако побуждение жениться среди них отсутствовало с кристальной ясностью.
В голове преобладали скудомясые туманности и скользкие пятна неясных форм и размеров. Чуб помнил лишь общее направление последних дней, которые несли его навстречу пустоте бездумной свободы, подобно водам реки, влекущим разлапистую лесную корчагу навстречу пьяному бегу морских волн. И всё же призраки взглядов, голосов и прикосновений бродили по закоулкам сознания. Потребовалось немало времени и усилий, чтобы извлечь из тошнотворного, отдававшего сивухой сумрака скомканные обрывки воспоминаний и, отделив их от вероятных галлюцинаций, кое-как слепить воедино.
...Едва оказавшись за облупленными зелёными воротами гарнизонного КПП, Чуб тотчас рванул в ближайший магазин. И – уже с двумя бутылками водки в размалёванном дембельском чемодане – степенно прошествовал на вокзал. Отстояв в короткой очереди, купил билет. И, дождавшись поезда, занял своё место в вагоне.
А когда состав тронулся и набрал скорость, Чуб без сожалений швырнул свой молодой выносливый организм в пучину запоя.
Об этом он мечтал на протяжении всего срока своей армейской службы. Почти каждый день.
И теперь это свершилось.
Вагон оказался полупустым. Единственный сосед по купе – тихий пожилой командировочный – достал из сумки скромного жареного цыплёнка, плавленые сырки, варёные яйца, хлеб и банку сардин в масле. Поначалу он старательно поддерживал компанию, но быстро спёкся, завалился на полку и захрапел. Чуб купил ещё бутылку водки, а затем – бутылку «Стрелецкой настойки» у проводника. В конце концов его разобрало, и события последующих дней помнились отрывочно: он шатался по вагонам, потеряв своё купе… курил в незнакомом тамбуре, похваляясь какими-то малоубедительными подвигами перед двумя дамочками потрёпанного вида, сплёвывавшими ему под ноги коричневую от табака харкоту… пил из железной кружки по очереди с возвращавшимся из «зоны» уголовником… разглядывал у того татуировки на руках и показывал свои, армейские… бежал, как выстреленный, по перрону неизвестного вокзала, пытаясь оторваться от невесть откуда вынырнувшего кривословного патруля… на другом безымянном вокзале щупал сушёные грибы, нанизанные на толстую капроновую нитку, а потом пробовал квашеную капусту, картинно зачерпнув растопыренной пятернёй из ведра, в ответ на что жидко встряхивавшая морщинистым лицом крючконосая бабка целилась ему в голову костылём, но раз за разом промахивалась, как нарочно, и попадала по случайным прохожим, а Чуб реготал печальным голосом, спотыкаясь между прилавками и грязными торбами, заваливаясь то на левый бок, то на правый, то лицом вниз или ещё не разберёшь как, снова поднимаясь на ноги и отмахиваясь, будто от назойливых мух, от визгливых проклятий бабки: «Ахти тебе, ирод! Чтоб ты с головой утоп в нужде и негодах! Чтоб захлинулся слезами, паскудник!»… а потом шумел в вагоне-ресторане, куражился среди эпизодических людей с плоскими лицами и безадресными упрёками во взглядах… затейливо, по-военному, ругался и старался воткнуть предательски гнувшуюся алюминиевую вилку в лоб побелевшему от испуга официанту… в неясное время при полном отсутствии зрительных образов с наслаждением прислушивался к доносившимся невесть откуда отдалённым женским голосам, похожим на нежные колокольчики из ангельских сказок про любовь… укрывал руками голову от избивавших его бородатых дядек в тёмных хламидах наподобие поповских ряс, обзывавших его «поганым секуляристом»… и вместе со вновь вынырнувшим из небытия давешним уголовником (или это был другой человек, или, наоборот, не человек, а какая-то ещё баба?) трясся в холодном товарняке, груженном тюками замусоленной, вонявшей мочой макулатуры; и распевал (хоровым образом – с никому не известным коллективом) блатной шансон…
Мысль металась бестолково-заполошным зайцем и, цепляясь за разрозненные картинки, извлекала их из недалёкого минувшего – извлекала их, подобных звеньям раскуроченной цепи, то поодиночке, а то сразу целыми горстями. Однако складываться в последовательную конструкцию эти звенья не желали. Картинки путались, разбрызгивались и тонули во второстепенных деталях, в испарениях нездоровой реальности.
…По истечении то ли восьми, то ли девяти дней Чуб добрался-таки до родной станицы Динской. И – грязный, усталый, без чемодана (если верить памяти, подаренного зацеписто-многоречивым цыганам), с лицом, заросшим жидкой от недоедания рыжей щетиной, и замирающим от счастья сердцем, – он поднялся на крыльцо родительской хаты, всё более проясняя затаённую в подсознании мысль о том, что теперь-то наконец удастся по-человечески выпить.
Денег у него, разумеется, не осталось. Но друзья на то и друзья, чтобы выручать, когда потребность обрисуется в нечастый свой полный рост – и он неукоснительно пил ещё примерно неделю. Вокруг мелькали знакомые, полузнакомые и окончательно уже неведомые лица раскрасневшихся от самогона девок и парней. И не требовалось ничего делать. И размышлять ни о чём не возникало необходимости. Хорошо!
Впрочем, теперь-то как раз ему было не особенно хоро
Поймал мачеху когда она трахала подушку и предложил свой член
Стеснительная азиатка показывает на улице сиськи пикаперу
Межрасовое Gonzo с Veronica Leal