Есенин Любовь Развратность

⚡ 👉🏻👉🏻👉🏻 ЗА ПОДРОБНОСТЯМИ ЖМИ ЗДЕСЬ 👈🏻👈🏻👈🏻

Мы используем cookies и передаем их партнерам Google для наилучшего представления нашего сайта . Если Вы продолжите использовать сайт, мы будем считать, что Вас это устраивает . Подробнее x
Здесь представлены все стихи Сергея Александровича Есенина, в которых присутствуют элементы эротики .
Все произведения, опубликованные на сайте, являются общественным достоянием согласно ГК РФ (статьи 1281 и 1282) . Если Вы считаете, что какое-либо из опубликованных произведений нарушает авторское право, просим связаться с администрацией сайта через электронную почту kontakt@stih .su . Все материалы, нарушающие авторские права будут немедленно удалены .


Скачать FB2








Оценка: 5 .21*49


 Ваша оценка:
шедевр
замечательно
очень хорошо
хорошо
нормально
Не читал
терпимо
посредственно
плохо
очень плохо
не читать











Аннотация: Этюды-раздумья о Сергее Есенине











Оценка: 5 .21*49


 Ваша оценка:
шедевр
замечательно
очень хорошо
хорошо
нормально
Не читал
терпимо
посредственно
плохо
очень плохо
не читать









Чтоб за все за грехи мои тяжкие,
За неверие в благодать
Положили меня в русской рубашке
Под иконами умирать .
Сергей Есенин
«Помолись перед ликом Спасителя
За погибшую душу мою» .
Господь даровал ему душу нежную, а рязанская деревня — с рекой Окой, белесыми осенними лугами и желтоватыми берёзовыми гривами — влилась в душу полевой славянской песней, похожей на птичий пересвист-перезвон, когда рассветная синева ласково и тихо коснётся неба, и в тающем сумраке холодно и призрачно оживут косматые ивы у реки, копны сена, косые прясла поскотины,  огородные тыны, амбары, избы, когда петух расплескивая ночь, оглашено пропоет зарю и ответно промычит корова и уж озорной пастух зазывно постучит в калитку . . .
Славили Есенина все, кому не лень и кому было выгодно . Лишь теперь немного, приутихли, когда инославные вновь соблазнили народ, полонили и на русское песенное слово вышел запрет . А ещё недавно вопили славушку поэту: и порочный малый, стихоплёт, с крылом волос, как с чёлкой конской, укрывшей бесноватый глаз; и женственный певец с косичкой и серьгою в ухе; и раздобревший и лукавый пустобай; и хулиган-жиган из подворотни; и с жирными перстнями душегубец-вор; а с ними и барыги, и правители, иноверцам продавшие Русь . Все они славили рязанского поэта, и, размазывая по лицу мутные, хмельные слезы, мусолили «хулиганские» стихи . Но славушка от них, что ославушка, будто и не славили, — изгалялись над бедной деревенщиной, заблудшей в каменной чащобе . От таких похвала, что хула .
И сквозь блудливую хвалу слышно, — ветер гудит на одичавшем русском поле, и деревенская старушка в «старомодном ветхом шушуне» — страдалица Россия — христарадничает, просит милостыню на церковной паперти . А в деревне гиблой воет древний пёс, и сквозь вой, сквозь гул и посвист ветра слышно — вроде, с могилок сельских, заросших дурнопьяною травой, — Есенин плачет, слезно молит:
 Чтоб за все за грехи мои тяжкие,
 За неверие в благодать
 Положили меня в русской рубашке
 Под иконами умирать . . .
Замшелая, глухая деревенская изба; в красном углу тепло, неярко, потаёно светятся иконы, и перед ликом Спасителя лампадка, — огонёк вяло мерцающий, завораживающий взгляд, влекущий в сон, как будто в вечный; а под иконами в рубахе русской, по вороту и рукавам расшитой рябиновыми обережными крестами, лежит поэт Сергей Есенин, — исповедался и причастился, уготовился предстать пред Богом .
Но не было избы и широкой лавки в красном углу, не было русской рубахи и святых икон, под которыми сам Бог велит умирать . Было иное, страшное, — убила нерусь русского поэта .
Есенинскую песню возлюбила Русь, берестяная и соломенная, с верой, надеждой, любовью глядевшая в небесную синь . Под есенинскую песню и плакала, и веселилась . Но всё же не славу б только, суетно-земную, возносить рязанскому поэту, а всем миром русским помолиться Богу, чтоб даровал спасение душе, заблудшей в яростном миру, и поныне неприкаянно и необласкано молитвой витающей над нами и средь нас .
И сам поэт, словно предвидя весь распад, какой вместе с Россией и в его душе случится, в двадцать один год от роду уже просил в слезах:
     
Помолись перед ликом Спасителя
За погибшую душу мою .
Сманил суетный город избяного парня, отринул от благовестных звонов колокольных, от ангельского пения и молитвы, искусил славой мирской, но в обмен душу испросил вместе с любовью к Богу . И взял он, демон города, ту душу и оставил пустоту и одиночество, и тоску, какую в вине не утопить, в диком зрелище не разживить . Душа поэта спохватилась, всполошилась, заплакала сама по себе, но было уже поздно .
 Я понял, что такое слава .
 И потому мне
 В душу грусть
 Вошла, как горькая отрава .
 На кой мне чёрт,
 Что я поэт! . .
 И без меня в достатке дряни .
Так и помолимся, люди русские, чтобы милостивый Боже упокоил душу раба Божия Сергея и простил ему прегрешения, вольныя и невольныя, и даровал душе его спасительный покой . Уже за то, что столько было в его пении и нежной, и душераздирающей любви ко Святой нашей Руси, — последнему Господнему приюту на земле .
Мать Россия вынашивала деревенского поэта Сергея Есенина весь золотой век поэзии, потом выпаивала из ключей устного песенного слова . Его и вместе с ним иных даровитых сельских стихотворцев, а потом и нынешних писателей деревни, прославленных всесветно, предрёк Федор Достоевский ещё в 1871 году . В то лето Федор Достоевский пишет Николаю Страхову:

«А знаете — ведь это всё помещичья литература . Она сказала всё, что имела сказать (великолепно у Льва Толстого), — но это в высшей степени помещичье слово было последним . Нового слова, заменяющего помещичье, ещё не было . . .»

Помещичье слово заменилось, но чем?! После глубокомысленной или изнеженной, игривой или студёно-томной барской литературы выползла из дешевеньких квартир и мансард ещё и ворчливая, болезная интеллигентская литература, а потом яростно замахала кулаками и пролетарско-бичевская – «безумству храбрых поём мы песню . . .»; и все эти литературы, уводя народ от Христовой Истины, столько посеяли в умах нелюби и смуты, что породили братоубийственную сечу и обрекли Русь на гибельные муки .

Насмешивший западников «куфельным» (кухонным) мужиком — спасителем России, славянофил-почвенник Федор Достоевский, поразмыслив,  добавляет:

 «Когда народ, как он твердо станет, он проявит своего Пушкина…»

 И народ явил своего Пушкина, — в рязанском селе родился поэт Сергей Есенин . . .

Это предвиденье великого народного поэта было у Достоевского, конечно, не случайным . Слушая крестьянскую песню, он — в отличии от иных дворянских писателей вернее разглядевший русскую душу, хотя и живший вне народно-обрядовой жизни, вне народной языковой стихии, — вдруг удивленно, озарёно промолвил:

«Ах вы сени, мои сени . . . Поэт не ниже Пушкина . . .»

И это сказал Достоевский, в Пушкине души не чаявший, и в речи, произнесенной в заседании Общества любителей российской  словесности, вдруг воскликнувший:

«Никогда ещё ни один русской писатель, ни прежде, ни после его, не соединялся так задушевно и родственно с народом своим, как Пушкин» .

 И вот на тебе: «Поэт не ниже Пушкина . . .» А может, выше Пушкина? . . Если припомнить, что и «Сени . . .» — песня не самая великая в необозримой народной поэзии . . . Впрочем о том, что явится поэт «не ниже Пушкина», Федор Достоевский говорил и раньше, ещё в 1861 году:

 «Мы готовы признать, что может явиться народный поэт и в среде самого простонародья, — не Кольцов, например, который был неизмеримо выше среды своей по своему развитию, но настоящий простонародный (деревенский, — А .Б .) поэт . Такой поэт, во-первых, может выражать свою среду, но не возносясь над ней отнюдь, а приняв всю окружавшую действительность за норму, за идеал . Его поэзия почти совпадала бы тогда с народными песнями .(Как и вышло со многими стихами Есенина, — А .Б .) / . . ./ Такой поэт мог бы быть очень силён, мог бы выразить неподдельно народ» .

Но тогда Достоевский, будучи славянофилом особого почвенного толка, ещё спорил со славянофилами аксаковского согласия, которые видели великую духовную и культурную ценность народа в его нетронутой книжным просвещением национальной самобытности . (В нынешнем научно-техническом веке новоявленные славянофилы полярно изменили взгляды на книжную просвещенность нашего народа, настаивая лишь на русскости народного просвещения .) Споря же с аксаковским согласием, Достоевский тогда, возможно, был ещё сам в плену своей дворянской книжной образованности, в плену критериев поэзии, выработанных той же помещичьей литературой, в плену, наконец, и своего происхождения, — как и всё почти дворянство, духовно, культурно настолько был далёк от простонародья, то есть крестьянства, что оно было для него неведомым, прекрасным миром, который он всю жизнь с мучительной любовью постигал, на который — ни на какое другое сословие — он возлагал великие духовные надежды в будущей истории России . Итак, расходясь с хомяковско-аксаковскими славянофилами, напуганными развратным западным просвещением, Достоевский тут же и добавляет:

«Но во всяком случае он (поэт из простонародья, не искушенный книжной грамотностью, - А .Б .) был бы неглубок и кругозор его был бы очень узок . Во всяком случае Пушкин был бы неизмеримо выше его» .

И всё же через десять лет Федор Достоевский воскликнет, что «Ах вы сени мои, сени . . . Поэт не ниже Пушкина .» , и что «народ проявит своего Пушкина » .

Таким манером Федор Достоевский как бы и предрёк приход Есенина . . .

Почти в ту же пору начинает омужичиваться Лев Толстой (как сказали бы нынче, косит под мужика): потешая хитроватых мужичков, берётся за соху, пашет, сеет хлебушек, а потом, лежа на диване, читает Марка Аврелия . Вечерами учит крестьянских детей грамоте, хотя тех азы, буки, веди страшат, что медведи, хотя помнит, что Гоголь боялся книжной грамотности, которая заразит простонародье порочным французским чтивом и замутит православный дух .(Впрочем, надо отдать должное Льву Николаевичу: чтиво, которое одолевали сельские ребятишки, было ясным, нравственно-назидательным и предельно близким обыденной и праздничной жизни крестьян . Он и сам написал дивную, добрую, народную книжку рассказов для крестьянских детей . Один «Филиппок» чего стоит…) Тогда же, отвлекаясь от еретических, умственных блужданий в Христовом Учении, от поисков истины в Талмуде, Коране, буддизме, в восточных и западных философиях, отдыхая от нападок на Русскую Православную Церковь, величавый писатель неожиданно затевает серию книг, где печатались сельские писатели .

 И в крестьянской прозе конца девятнадцатого века были добротные мастера народного слова, выразители народного духа, но писатели нынешнего века, прозванные деревенскими, — Борис Шергин, Василий Шукшин, Федор Абрамов, Василий Белов, Валентин Распутин, Владимир Личутин, — и духом, и словом вознеслись над ними . Похоже, те вышли слишком социальны , а посему и не смогли с тихим и певучим восторгом напоить своё письменное слово боголюбивым, человеколюбивым, природолюбивым крестьянским духом, как не смогли и украсить этот дух словесным волшебством, кое жило тогда в устном поэтическом народном слове и которое даже и Пушкину было не по плечу . Для доказательства можно вспомнить хотя бы неграмотную, нищую и великую северную сказительницу Ирину Андреевну Федосову (1831-1899), от которой Барсов записал два тома поэм-плачей (30 тысяч стихов) . А поэмы Федосовой - это не «Ах вы сени, мои сени . . .» , это непостижимый для книжного сочинителя божественный взлёт творческого духа . Но об этом мы поговорим чуть позже . . .

И не сказать, что именно в нём русский простой народ и явил своего Пушкина, — народный дух и народное слово намного шире, — но, кажется, именно в нём он и попытался явить его . А вероятнее всего, народу и не нужно было своего Пушкина — в народе, как уже было сказано, ещё жило песенное, былинное и сказовое слово, о котором — как и о небе и земных красотах — даже и не скажешь: талантливо или гениально, ибо оно, народное творчество (тем паче иконопись, духовная поэзия, житийная проза), выше эти суетных понятий .
«Не вернусь я в отчий дом,
Вечно странствующий странник . . .»
Где же источные ключи есенинской поэзии? . . Они в поэзии народной . Поэт вместил в свой творческий дух и деревенского юродивого, и деревенского сказителя, которые сплошь да рядом были никудышными крестьянами, а посему и отношение сельского мира было к ним порой сложным .

Русские — чую и вижу крестьян православных, ибо и Русь была крестьянской, и слово-то само крестьянин родилось от слова христианин , — так вот, русские во всякой деревушке, не говоря уж о селе с церквами, имели своих юродивых во Христе, убогих ( у Бога душой обитающих уже и в бренной земной жизни), кои молились за крестьян, которые, что греха таить, в страдную пору дорогу к церкви забывали .

Славились в деревнях и селах наравне с юродивыми во Христе и доморощенные балагуры, баешники, бодяжники (мастера бодяги заливать) — словом, устные поэты . И тускнеет книжная поэзия, даже пушкинская, пред их мудрым словом, кружевным, резным, молвленным ли на завалинке, у русской ли печи при лучинушке, вопленным ли на свадьбе и похоронах, на проводах рекрутов, спетом ли в застолье, в хороводе . Не все они — сказители, певни, плакальщицы-вопленицы — были ровни по духовной силе и красе слова, но и великих рожала земля русская . Вспомним и Киршу Данилова, и сказителей Рябининых, и уже помянутую добрым словом вопленицу Арину Федосову, и сказочницу-былинщицу Марью Кривополенову, за малый рост прозванную Махоней, и даже нашего присаянского земляка Сороковикова-Магая . Их поэзию не вместить в книги, сколько бы их не издавалось на Руси, как сроду не вместить в альбомы все красоты русские .

Но вот, скажем, «Причитания северного края» Ирины Федосовой, напечатанные в трех томах (1872-1875 годы), получили всесветную славу . Об этой книге писали статьи знаменитые ученые академики Л .Н .Майков и А .Н .Веселовский . Её поэмы плачи звучали на больших заседаниях в Российской академии Наук, в Русском географическом обществе, в Археологическом институте, на вечерах у графа Шереметьева и Победоносцова . Ирину Андреевну слушали, читали, с восторженным удивлением писали о ее поэмах-плачах и Некрасов, и Римский-Корсаков, и Балакирев, и Шаляпин, и Пришвин, и Твардовский, и даже Горький, не привечавший русского крестьянства; мало того, они и в своем творчестве вдохновлялись поэзией деревенской бабы,  которая . . . не знала книжной грамоты и долго бродила по родимой земле с нищенской котомкой и певучей причетью . Некрасов один из плачей Ирины Федосовой ввёл в поэму «Кому на Руси жить хорошо» . Близки её поэтические причитания были, конечно, и Есенину . Это она, Арина Федосова, деревенщина простая и вещая, провидела ещё задолго до кровавого переворота:
«Хоть повыстанем по утрышку ранешенько, // Не о добрых делах мы думу думаем, // Мы на сонмище бесовско собираемся , // Мы во тяжких грехах да не прощаемся! // Знать, за наше за велико беззаконие // Допустил Господь ловцов да на киян-море; // Изловили они рыбоньку незнамую, // Повыняли ключи да подземельные,// Повыпустили горюшко великое! // Зло несносное велико это горюшко // По Россиюшке летает ясным соколом, // Над крестьянамы, злодийно, чёрным вороном . ( . . .) Послухайте словеса наши старинные, // Заприметьте того, малы недоросточки! // Уж как это сине морюшко сбушуется,// Вси изменятся пустыни богомольные, // Разорятся вси часовенки спасенные (Выделено мною, — А .Б . » .
Устное поэтическое слово — вот семенное зерно, из коего взошла, заколосилась есенинская лирика, и не увяла даже при духовной засухе .

 Русская деревня являла и книжных поэтов — в мудрости и украсности первородного слова они уступали сказителям-былинщикам; но их поэзия, ещё такая родная устной, и в классической литературе не только живёт наравне с поэзией дворян и разночинцев, но она, эта крестьянская поэзия, в духоту и смуту помещичьего, интеллигентского искусства предвнесла живой и здоровый дух народной жизни и народного слова . Вспомним Кольцова, Никитина, Дрожжина, Сурикова, — многие стихи их стали русскими песнями .

Но если деревенский мир мистически любил своих юродивых во Христе — они молились Богу во спасение крестьянских душ — то к сказителям относился сложно: любили деревенские послушать их былины и побаски, особенно после страды в дни роздыха долгими и тёмными зимними вечерами, но самих баешников, а после и поэтов, случалось откровенно недолюбливали и отторгали из своей среды . И всё по той причине, что сказители и книжные поэты от своей мечтательной и созерцательной, словоохотливой натуры частенько выходили никудышными, нерасторопными, ленивыми крестьянами, частенько бывали и непутными, отступившими от Бога, нередко к тому же подверженными пагубному пристрастию к вину и шалому веселию . А уж глубоко православные, воцерквленные, крепкие крестьяне, — не признающие никаких книг, кроме Священного Писания и строящие свою и домашнюю жизнь по суровому домострою, где главное страх Господень, послушание, почитание старших, натужный, но радостный труд, укрощающий плоть, — такие и вовсе на дух не переносили этих непутных баешников и поэтов: дескать, все это блядословие — беса тешат и в искус народ вводят . Так они и всё светское искус ство понимали: мол, от демонского искуса .

 Привечало русское простонародье лишь рукодельное художественное ремесло, мистически-обережно, благолепно украшающее храмы, усадьбы, наряды, домашний скарб, хотя и тут предпочитало скромность и умеренность .

С любовью относились к своим сказителям-старинарям, лишь северные поморы, не так, как пахотные крестьяне, глубоко воцерквлённые и вольные, которые брали их на рыбный промысел, — а он, бывало, тянулся месяцами, — и даже выкраивали им рыбный пай . Тоскливыми вечерами и бессонными ночами, где-нибудь на диких островах, когда студёное море бушевало, слушали святые жития, богатырские былины, житейские бывальщины и потешные байки . От долгого, беспроклого и скучного сидения на каменном и голом берегу в сердца поморов остудными ветерками-сквозняками кралась взаимная неприязнь, и кинулись бы мужики друг на друга с кривыми рыбацкими ножами, распластали друг другу груди, словно рыбе-семге, если бы не сказители, кои и размягчали, утешали, растепливали их сердца добрыми, поучительными сказами .

А в крестьянском житье сказители, а потом и стихотворцы, если напрочь не отшатывались от деревни, то и мужичью работу не тянули, а любили пастушество, рыбалку; любили бродить по лесу с лукошком, собирали то, что не сеяли, — ягоды, грибы и прочие таёжные дары . Это не землю пахать да хлебушек сеять, не животину обихаживать; тут уж вдосталь времечка для тихого созерцания, сладостного мечтания, для азартного складывания в сердце и уме святых напевов и сказов, побасок, быличек и стихов .

Не ведаю про Есенина, но Николая Рубцова, — поэта близкого ему по духу и слову, — говорят, бывало, хлебом не корми, а дай побродить по березнякам с грибным кузовком . Тенистые, потаённые перелески и нашептали ему своей листвой:
…И под каждой березою — гриб,
Подберёзовик .
И под каждой осиной — гриб,
Подосиновик . (…)
И закружат твои глаза
Тучи плавные,
Да брусничных глухих трясин
Лапы, лапушки…
*    *    *
 
В какой-то мере житейскую судьбу народных сказителей разделил и Сергей Есенин . . . Поэт до жгучей и сладостной боли любил рязанскую деревню, и в поздних стихах звенит печаль о том, что убрёл его жизненный просёлок от родимых нив . Но из числа никудышных крестьян и деревенских отверж, отбившихся от пашни, был уже и отец Есенина Александр Никитич . Маломощный, малоземельный, ушёл он из Константинова аж в стольный град Москву, где изловчился и прибился к купцу Крылову приказчиком . Но если константиновские мужики уходили из деревни в отхожий промысел, чтобы приработать деньжат и, вернувшись к родному подворью, купить лошадь, коровёнку, инвентарь, леса на новую избу, то Александр Никитич напрочь отшатнулся от земли, от хозяйства, стал «москвичом» .

 С приходом к власти большевиков лавку прикрыли, и Александр Никитич возвратился несолоно хлебавши в родное село, но был уже тут отрезанным ломтем . Дочь его — сестра Сергея Есенина — Шура вспоминала:

«Приезжая домой только в отпуск, он не знал крестьянской работы, а привыкать к ней в этом возрасте было уже нелегко . 0н не умел ни косить, ни пахать, ни молотить, даже лошадь запрячь не умел . Да и сил у него не было . . . Сознавая свою неприспособленность и слабосилие, отец чувствовал себя не на своём месте и ходил всегда грустный . Целыми часами сидел он у окна, опершись на руку, и смотрел вдаль» .

 Так и кажется, что от такого светло-печального, обморочного и в то же время наслаждающего гляденья в даль должны были народиться такие вот певучие стихи:
 
 Гой ты, Русь, моя родная,
. . . Хаты - в ризах образа
 Не видать конца и края
 Только синь сосет глаза .
Но это пропел уже сын его — Сергей . Впрочем, похоже, и Александр Никитич был поэтом, — но лишь в душе, и воплотился в своём сыне, который был ему близок по натуре и характеру (разве что живость и напористость взял Сергей от материной родовы) . Но, чудно то или не чудно, любви не вышло между сыном и отцом . Как Россию-матушку, как родимый край, как отраду своей измученной душе, Сергей любил лишь свою мать Татьяну Федоровну, — по молодости крепкую, на крестьянскую колодку скроенную, домовитую деревенскую бабу, — ей самые чистые, нежные и грустные стихи:
 
 Не такой уж горький я пропойца,
 Чтоб, тебя не видя, умереть .( . . .)
 Ты одна мне помощь и отрада,
 Ты одна мне несказанный свет .
И любовь к матери,  как и к России, Есенин не утопил в хмельном угаре, не раструсил на лихой и ухабистой жизненной дороге; наоборот, любовь его сыновья обретает до сердечной боли печальную, до мучительного звона пронзительную силу, когда мать — «помощь и отрада» — стареет, когда и сам до срока постаревший, уставший от непутной жизни, тянется измученной душой к родной избушке, над которой для него вечно струится «тот вечерний несказанный свет» .
Вот я опять за родительским ужином,
Снова я вижу старушку мою . ( . . .)
Много я видел, и много я странствовал,
Много любил я и много страдал,
И оттого хулиганил и пьянствовал,
Что лучше тебя никого не видал .
                                     
Разбуди меня завтра рано,
О моя терпеливая мать! ( . . .)
Воспою я тебя и гостя,
Нашу печь, петуха и кров . . .
И на песни мои прольется
Молоко твоих рыжих коров,
Татьяна Фёдоровна (в девушках Титова) взросла, как на доброй опаре, в работливой семье: братья ухватистые, — ничего из рук не выпадет, — умелые мужики, отец (дед Сергея Есенина) слыл знаменитым лошадником . У которого водились лучшие кони в селе и отменная, дивная упряжь . Со своим мужем, который то пропадал в Москве, то потом скучал в деревне, Татьяна Фёдоровна жила, как поминают в полу разводе, — такой муж, у коего руки не из плеч растут, а мысли витают в печальной дали, раздражал её . А уж дом и семья только и держались на материнском горбу .

Хотя, опять же, судьбу своим чадушкам выбирала и ладила не мать, а отец, и на свой «московский» лад, и, может быть, даже поперёк материной воли, без одобрения её крепких, приземлённых братьев . Жадных до книжной грамотности детей отдал в учение: Сергея — в трехгодичную церковно-учительскую школу в селе Спас-Клепики, а дочь Катерину — в частную московскую гимназию .

Сергей мог бы стать и сельским учителем, о чём и помышляли родители, но бесконвойный паренёк не просто раскрестьянился, как отец, но уже  и боялся пропасть в константиновской глуши . А посему и убегает в Москву, где становится конторщиком у отцовского благодетеля, купца Крылова .

Молодой поэт, — а он, сызмала писавший стихи, лишь поэтом себя и сознает и кое-что уже печатает, — на первую же получку покупает себе добротный городской костюм, и не только потому, что любил форсить нарядами, а чтобы как можно быстрее распрощаться со своей деревенской обличкой, чтобы уж больше ничего не напоминало о его сельском происхождении, чтобы он уже ничем не отличался от коренного горожанина, от важного москвича . Чуть позже, дабы своеобразно войти в столичные литературные круги и завлечь читателя, издателя, Есенин ещё поиграет в сельского избяного, лапотного парня, подпустит рязанской натуры, но всё это будет хитроватое скоморошество и дерзкий вызов деревенского парня заносчивым барам и чопорной гнилой интеллигенции .

 Хотя в стихах, истекающих из самой души, всегда будет зорево играть, словно в сенокосных лугах и желтеющих березняках, и выстилаться сизоватым речным туманом нежная и тихая, как вечерний шёпот кленовых листьев, опечаленная тоска по любимому окраюшку земли, по отчему дому, по родимой матушке .

Поэт для сельского домовитого мира стал чуждым, а посему и покинул родимый дом, чтобы потом до самой смертушки воспевать его и плакать по «стране березового ситца» , зная, что обратного пути нет, - все пути отрезаны в душе и судьбе . Вот она трагедия раздвоенного бытия и сознания:
 Не вернусь я в отчий дом,
 Вечно странствующий странник . . .
 Низкий дом с голубыми ставнями,
Не забыть мне тебя никогда . . .
Блеклое небо, голые поля и лысые холмы, а подле сонной речки избы, риги, овины, частоколы и тыны, — всё уже ветхое, морщинистое, тёмное, в старческих пятнах зеленоватого мха . Это есенинское Константиново . . . Где же поэт увидел дивные красоты:
Выткался на озере алый свет зари,
На бору со стонами плачут глухари .
Край любимый
Сердцу снятся
Скирды солнца в водах лонных .
Я хотел бы затеряться
В зеленят твоих стозвонных .
Александр Солженицын в живописном этюде (насколько он красивее и мудрее иных его долгих и путаных романов) пишет невзрачное село Константиново: косые избы, лужа посреди улицы, пыльные и чахлые кусты, а в сельповском магазине ржавые селедки, каменные пряники и зеленые мухи, словно звери . Скука и тоска . . . Это не юг черноморский, не волошинский Коктебель, утопающий в неге и пышных красотах . . . И писатель восклицает: но какой талант метнул Всевышний на эту черствую и скудную, безрадостную землю! . .
Талант талантом, но всё же где Есенин увидел на этой скучной земле, под сероватым небом столько природной красы? . . Думать надо, лишь от переполнявшей и щемящей душу любви к этому невзрачному селу, к избе и землякам, к матери и сестрам, к сиротливым полям и реденьким березовым колкам, — только от неё, этой любви, Есенин и приукрашивает Константиново село и всё окрест него стихами, что как утренние зори и как песни деревенские . Мало того, Есенин даже небесную райскую обитель не может иначе и вообразить, как только с картинами родной земли:
Осанна в вышних!
Холмы поют про рай .
И в том раю я вижу
Тебя мой отчий край .
Ясно, что Константиново с невзрачными окрестными полями и чахлыми перелесками украшено любовью… Это как в чистом юношеском чувстве к своей избраннице . Кто-то сморщится: чего ты нашёл в ней?! — ни кожи ни рожи… Но для любящего она, его избранница, что ромашка в поле, свет в окошке . Она любовью рождена, любовью же украшена, — сотворена . Так и Константиново…

Даже прохладный, спрятанный в самом себе, вроде бы, и далёкий от деревенской природы, Александр Блок, в приступах любви к своему странному Отечеству, вдруг восклицает в лад Есенину:

«Здесь от края и до края — чахлый кустарник . Пропадёшь в нём, а любишь его смертной любовью . Выйдешь в кусты, станешь на болоте, и ничего-то больше не надо» .

 И любишь отчего-то вдруг пронзительней, нежней, когда теряешь . Помните, как высоко и трогательно пишет Есенин о своей земле, о селе, о матери и об избе, когда вдруг чует с болью, что теряет их из своей души .
Но, погребальной грусти внемля,
Я для себя сложил бы так:
Любил он родину и землю,
Как любит пьяница кабак .
Россия — с плавным и мягким, девьими станом рязанского села, будто накинувшего яркий полушалок, — была единственной любовью Есенина, которой он не изменил, даже богохульствуя, даже и заживо пропадая в Москве кабацкой . Он уберёг эту любовь, как тёплый огонёк лампадки во мраке душевного раздора . Есенин писал:

«Моя лирика жива одной большой любовью, любовью к Родине . Чувство Родины — основное в моем творчестве» .

И тут же с вызовом — зубодробильному Маяковскому:

«Россия моя, ты понимаешь моя, а ты . . . ты американец . Моя Россия . . . Ляжет в литературе бревном, и все об него спотыкаются . . .»
«Ждали хама, глупца непотребного . . .»


Есенин явился в смуту и разгул интеллигентской поэзии, прозванной серебренной . Интеллигенция тогда и оседлала общественную мысль, и мысль эта, обезбоженная, неслась, как библейские свиньи, в коих бес вошёл, летела в пропасть, увлекая за собой народ . Впрочем, те из народа, кто был в трезвом уме и ещё от Церкви не отбился, звали это опасное сословие гнилой интеллигенцией , а самые рьяные из простонародья и вовсе били тех, кто носил очки . Их и прозвали черносотенцами, охотнорядцами .

 Святой Иоанн Кронштадтский в грозных и пророческих словах интеллигенцию предал анафеме:

 «Не стало у интеллигенции любви к Родине, и она готова продать её инородцам, как Иуда предал Христа злым книжникам и фарисеям, уже не говорю о том, что не стало у неё веры в Церковь, возродившей нас для Бога и Небесного Отечества .»

Итак, Есенин влетел прямо в серебряный век интеллигентского искусства — в гнусавый и слюнявый декаданс, в железный скрежет футуризма, в безродный, пахнущий могильной плесенью, слащавый романтизм, изощрённый разврат поэтических салонов, в прокуренную и пропитую, брехливую, хвастливую богему . Но были там, конечно, и несомненные таланты: и студёный Блок, которому надоели эти обезьяны, — чернь простонародная; и мелкопоместный, но высокомерный дворянин и честолюбивый писатель Бунин; и Андреев, душу и разум которого стремительно пожирал князь тьмы и который, впадая в безумие, пугал рассказами великого Толстого, а тому было не страшно; и презирающий крестьян, бродяга, материалист-социалист Алеша Пешков; и пропахший древне-латинской книжной пылью академик Брюсов; и истомленная воспетыми грехами Ахматова; и утонувшая в демоническом искусе — зауми и прелести — больная Цветаева; и скрежещущий железными, пролетарскими
Есенин Любовь Развратность
Кончают Внутрь Домашнее Порно
Порно Видео Смотреть Анал
Смотреть Бесплатное Порно Большие Жопы