Эстетика и государство. Бродский, Леонтьев, красота, порядок, современность.

«Эстетика — мать этики» , – сказал Бродский в своей Нобелевской речи, но мысль эта изначально принадлежит не ему.

Говоря о том, что из эстетики (красоты) проистекает порядок в обществе, а также рождаются прекрасные образцы искусства, стоит уточнить, что эта мысль принадлежит (если говорить о ближайших предшественниках Бродского) русскому философу и писателю конца XIX века Константину Леонтьеву, правда, в отличие от того, о чем говорил Бродский, у мысли Леонтьева иная предпосылка.

Если кратко изложить леонтьевскую теорию о красоте, стоит сказать, что с позиций эстетики он рассматривал, в первую очередь, устройство государства и устройство общества. Леонтьев по первому образованию был врачом и утверждал, что, как в теле человека разные части находятся в иерархическом, следовательно, эстетически прекрасном, соотношении (например, сердце и мозг важнее, скажем, селезенки), так и в государстве разные его составляющие, находясь «в иерархическом неравенстве» , порождают сложное и прекрасное искусство. Леонтьев был современником власти царя и ярым защитником того неравенства, которое проистекало из природы царской власти. Он называл этот неравенство «цветущей сложностью» .

Равенство же Леонтьев приравнивал к мертвечине, проводя аналогию, опять же, по-медицински, с человеческим организмом; когда умирают органы, каждый из них становится «равным»  другому: разница между мозгом, сердцем, селезенкой и аппендиксом «стирается»  во всеобщем и «демократическом»  разложении.

Таким образом Леонтьев (а с ним и его скромный последователь, ваш покорный слуга) выделяет эстетический принцип в качестве основополагающего как в отношении устройства цивилизации (наиболее «прекрасны и цветущи»  в его теории монархии, построенные по иерархическому принципу неравенства, а уродливы — демократии и республики), так и в отношении искусства, причем оно, искусство, и его развитие и совершенство напрямую связывается Леонтьевым со сложным устройством государства, основанном на неравенстве.

Отчасти мы видим подтверждение теории Леонтьева в том расцвете, которое познало русское искусство на протяжении всего девятнадцатого века. Так, например, «Золотой Век»  русского искусства, век Пушкина, Лермонтова и Гоголя, пришелся на годы правления Николая Первого, «удушающие годы николаевской реакции» , как их называли советские пропагандисты. Её подтверждение мы видим и в веке двадцатом: несмотря на то, что, например, авангард, да и вообще советское искусство 20-х – 30-х годов – не имперское, всё же основные его мастера изучали искусство и формировались как творцы еще во времена Российской Империи.

Это и художники (Филонов, Малевич, Дейнека), и поэты (Хлебников, Пастернак, Маяковский, Заболоцкий), и писатели (Булгаков, Алексей Николаевич Толстой) и кинематографисты (Эйзенштейн, Пудовкин), и композиторы (Шостакович, Прокофьев) и многие-многие другие. Все они — дети еще «николаевской эпохи» .

Принцип неравенства как основы общества понимал, кстати, даже Сталин (как бы мы к нему не относились), поощрявший создание прослойки "новой советской аристократии", открывая элитные школы для талантливых детей. Как мне в свое время рассказывал выпускник одной из таких школ, замечательный советский поэт Станислав Красовицкий, на уроках им позволялось спорить с преподавателями, высказывать мнение, отличное от «генеральной линии партии» , разрешалось (даже в некотором роде поощрялось) вольнодумство. В библиотеке школы можно было найти книги «запрещенных» и западных авторов, многие из которых они читали на языке оригинала.

На излете же советской власти, когда многие мастера, родившиеся и воспитанные в обществе неравенства, отошли в мир иной, высокая культура перешла в разряд «библиотеки всемирной литературы» , столь популярного домашнего собрания книг: она стояла на полочке, ее почитали, сдували с нее пылинки, но редко к ней обращались. Пальма первенства, свежести и оригинальности перешла к контркультурным авторам (Пригов, Лимонов, Венедикт Ерофеев и т.д.).

Цепочка размышлений об эстетическом принципе Леонтьева привела меня к мыслям об искусстве другого государства XX века, Третьего Рейха.

Идеология Третьего Рейха, национал-социализм, — это фактически левая идеология, отменявшая иерархию в государстве в угоду равенству его членов (правда, равенство в данном случае распространялось, разумеется, только на людей арийской расы).

При этом одним из ключевых понятий нацистской культурной политики было понятие о «дегенеративном искусстве» , «искусстве вырождения» (Entartete Kunst) и о подлинном классическом искусстве, защитником которого объявляло себя нацистское государство.

К «дегенеративному искусству» национал-социалисты причисляли по принадлежности к нескольким категориям: авангардное искусство (Кандинский, Клее, Пикассо, Стравинский, Берг), социалистические взгляды (Брехт), еврейская национальность (Малер, Мендельсон, Гейне, Кафка). Были среди «дегенератов»  и те, кто соответствовал сразу всем трем пунктам, например, композитор Ханс Эйслер. Разумеется, все перечисленные мной здесь — мастера настоящего искусства, хотя карающий нацистский меч порой действительно разил «по делу».

При этом, несмотря на декларацию борьбы с «дегенератами» художественная продукция самого Третьего Рейха представляла собой как раз прекрасный образец вырождения.

Нацисты не оставили после себя практически ничего ценного в области искусства. На память приходит, разве что, только нацистская форма от Hugo Boss или фильм Лени Рифеншталь «Триумф Воли»  — признанный шедевр пропаганды, да и то, к искусству — тому, что призвано, по Аристотелю, вызвать в душе катарсис, очищение через сопереживание, — оба примера не имеют ни малейшего отношения.

Мне, как последователю эстетической теории Леонтьева, да, думаю, и многим из тех, кто посмотрит на эти «шедевры» достаточно лишь беглого взгляда на произведения этого «искусства», чтобы понять, что мертвечина была заложена уже в сам фундамент нацистского государства — как принцип антиэстетизма.

Картина художественного вырождения настолько наглядна, что при этом даже нет особой необходимости изучать историю преступлений нацизма перед человечеством.

Таким образом, эстетический критерий при оценке исторических явлений выглядит достоверным и заслуживающим доверия, но в то же время ставит перед нами неудобные вопросы: а в каком мире, государстве и обществе живём сегодня мы?

Вывод будет двояким. Современные государства-демократии, по Леонтьеву, устроены так, что они просто не могут быть благоприятными для красоты. И Российская Федерация в этом ряду, увы, не исключение: сколько ни вводи «Разговоров о важном», сколько ни пиши методичек о том, как говорить со школьниками об искусстве в день поэзии, к пониманию красоты в результате таких лекций никто не приблизится — потому что любовь к красоте в обществе, где нет порядка, в принципе не прививается, сколько «директив сверху» ни спускай.

С другой стороны (и это — утешительная новость), у нас есть мы сами — и установление порядка и красоты в душе, среди равнодушия к таковой вокруг, — становится не государственным, а индивидуальным делом. В том числе, не побоюсь этого слова, долгом русского патриота-интеллектуала.

Ведь чем больше неравнодушия к красоте  будет в каждом из нас — тем лучше и красивее будет пространство вокруг нас – и, соответственно, — тем лучше и красивее будет становиться наша Родина.

Будем же довольствоваться малым и не будем унывать. Красота не любит уныния. Будем оазисами любви к красоте среди пустыни равнодушия и безвкусицы.