Эрнст Юнгер о России и русской литературе

В самом конце 1980-х годов известный русский переводчик-германист Юрий Архипов встретился с писателем Эрнстом Юнгером. Юрий Иванович посетил Юнгера прямо в Вильфлингене, где последний проживал с 1951 года, и записал с легендарным автором интервью. Его фрагмент был опубликован в журнале «Иностранная литература», №8 за 1990 год. Странно, но об этом интереснейшем документе мало кто знает из русских любителей творчества немецкого писателя. Мы решили восполнить этот пробел и поделиться с вами этим текстом Юнгера, где он рассуждает о России и русских авторах.

Юрий Архипов: Твердокаменный уют старинного ХVIII века, пале: кавалер былых времен Эрнст Юнгер. В свое время мы, в угоду принципу «кто не с нами — тот против нас», вылили на него ушат грязи. «Ну, вы-то еще ничего, —добродушно рассмеялся, обмениваясь со мной крепким, офицерским рукопожатием, девяностопятилетний старец, — хоть отдали должное моим мыслям и стилю, в самой же Германии мне доставалось крепче — у нас ведь очень часто все сводят к политике».

Эрнст Юнгер: Что же, для меня при слове «Россия» всплывает вся многовековая проблематика отношений Востока и Запада, достигшая пика, может быть, в бранном споре Александра Первого с Наполеоном. Сразу за этим идет, конечно, великая русская литература, начиная примерно с Аксакова, с его описаний бытовой колонизации русского Востока. Затем, разумеется, Достоевский, Толстой. Помню, у нас были вечные домашние распри с первой женой — кто более велик из этих двоих великанов. Она отстаивала интересы Толстого, я — Достоевского. Полюбил я его очень рано и страстно. Один год моей жизни вообще целиком прошел под знаком Достоевского — никого другого я тогда читать просто не мог. Какой это был год? Тысяча девятьсот десятый. Я тогда учился в гимназии в Ганновере. До сих пор помню бурю в душе, поднятую романом «Преступление и наказание». Свой психологический лот Достоевский опустил на самую большую глубину — во всей мировой литературе. После этого обязательного тогда чтения я уже не мог оторваться от Достоевского, пока не прочел его всего. В дальнейшем вышли даже литературоведческие работы, «подверстывавшие» меня под Достоевского. Не думаю, однако, что в таких сопоставлениях много смысла. Достоевский — универсум, в него, как в резиновый автобус, можно при желании запихнуть всех писателей ХХ века.

В более зрелые годы свой интерес к России я удовлетворял чтением в основном политических сочинений — не столько русских, сколько вышедших в Англии, Франции, Германии. Из русских писателей ХХ века мне более других знаком Горький.

Мои личные впечатления от России приходятся на особое время. Я ведь был послан туда в разгар войны из Франции Роммелем и другими генералами, полагавшими, во-первых, что мне, автору такого «пробольшевистского» сочинения, как «Рабочий», будет любопытно взглянуть на страну победившего социализма вблизи, и во-вторых, с моей помощью прощупать настроения русского генералитета. Ведь у нас уже тогда вынашивался антигитлеровский заговор генералов. Вот участникам заговора и хотелось узнать, нет ли подобного антисталинского заговора в России и нельзя ли договориться с русскими генералами на предмет параллельного свержения деспотии. Однако, побывав на нескольких допросах русских генералов, я был вынужден разочаровать немецких коллег: у меня сложилось впечатление, что русским, прижатым к стене, не до интриг. Помню, на Кавказе во время допроса пленного русского офицера я спросил его через переводчика-прибалта: «Как вы относитесь к советскому режиму?» На что последовал гордый ответ: «Такие вопросы с посторонними не обсуждают». Этот ответ меня восхитил. Это была словно бы живая сцена из «Войны и мира». Вообще же Кавказ произвел на меня грандиозное впечатление. Он был так величествен, что я надолго забывал о войне и удивлялся, когда слышал грохот орудий.

В последние годы политические события в России приковали, естественно, и мой интерес. Но я не хотел бы торопиться с выводами и заключениями. Для них, по-моему, еще не настало время. Надежды надеждами, а реальность реальностью. Так что поживем — увидим.

Возвращаясь же к литературе — вот, взгляните на эти полки, видите издания русских классиков в роскошных переплетах двадцатых годов. Для нас, стариков, нет большего удовольствия, чем перечитывать давно читанное — словно встречаешься со своей молодостью. Русские классики, пожалуй, из тех, кого я перечитываю особенно часто и охотно. Только в самое последнее время я перечитал таким образом «Отцов и детей» Тургенева, «Тараса Бульбу» — ах, какая вещь — и «Ревизора», которого помню с раннего детства, это была любимая пьеса моего отца. Кроме того, вновь и с огромным наслаждением перечитал ранние повести Достоевского, почти забытые мною. И «Бесов», забыть которых невозможно. Редчайшей, пророческой силы книга! Она ведь, кажется, была запрещена в России? Теперь популярна? Ну, ну. Поживем — увидим.