Две лесбиянки в зале затрахали себя и свои щелочки при помощи нежного языка

⚡ ПОДРОБНЕЕ ЖМИТЕ ЗДЕСЬ 👈🏻👈🏻👈🏻

Две лесбиянки в зале затрахали себя и свои щелочки при помощи нежного языка
Дорогой читатель! Перед тобой не детектив и не боевик, хотя
трупов здесь хватает. Эта книга о врачах и, в первую очередь, об анестезиологах
- людях, про которых большинство россиян никогда не слышали. А если слышали, то
не видели. А если и видели, то обязательно с кем-то спутали. И пусть на меня
обижаются авторы известного телесериала о Великой Отечественной, последующие ***
страниц можно было бы смело озаглавить "Неизвестная профессия". Эта книга о
людях, всегда остающихся в тени. Коим она и посвящается.
- Эвентрация! - пробасил с порога ординаторской дядя Толя -
крепыш лет шестидесяти пяти с малиновым цветом видимых кожных покровов, что
связано с повышенным артериальным давлением, а не со злоупотреблением
алкоголем.
Из-за характерной внешности дяди Толи его бас мог бы
показаться постороннему вызывающим и даже нагловатым, однако на самом деле не
содержал ни малейшего намека на вызов, по меньшей мере, сейчас. Конечно,
неприятно, когда после плановой операции расходятся швы и кишки вываливаются
наружу. И, тем не менее, такое случается. И у сопливых интернов, и у китов с
сорокалетним стажем. А вообще дядя Толя хирург неплохой. Оперирует аккуратно,
анатомично. Но очень долго.
Я подавил назревающий вздох - глубокий и протяжный.
С утра 15-я "хирургия" выбила две операционные в разных
корпусах. Для ускорения лечебного процесса пять плановых наркозов мы поделили с
ординатором первого года. Я обезболил холецистэктомию и резекцию желудка, ему
достались варикозные вены нижней конечности и две биопсии молочной железы.
Наше кафедральное начальство не разрешает ординаторам
первого года работать самостоятельно. То есть без присмотра со стороны
ассистентов, отделенческих врачей или, на крайний (тот самый) случай,
ординаторов второго года.
Начальству виднее - именно оно отвечает за подготовку
молодых специалистов. Но, будучи катастрофически занято на лекциях и семинарах,
предпочитает не заходить в операционные. Великодушно закрывает глаза на
самодеятельность. Разумеется, если самодеятельность не приводит к печальному
исходу. Лишь победителей не судят.
Так же оперативно мы осмотрели больных на завтра. Точнее, я
осмотрел и уже дописывал истории болезни, а Павел Ананьевич - так зовут моего
очередного ученика на три месяца - все еще осматривал. А ведь раньше меня
начал. Дотошный!
Я уже навострил лыжи в сторону Курского вокзала. Как раз
успевал на трехчасовую электричку до Балашихи. От конечной восемь остановок до
"Объединения". Вдыхая гегемонический аромат комрадов с БЛМЗ и перехватывая
демонические взгляды работниц швейной фабрики (или только кажется?).
А можно без лишних пересадок - до Щелковской и на 338-м.
Если влезу. Зато там перегара поменьше.
И вот все мои радужные планы рухнули. Спасибо, дядя Толя!
Я поставил точку и поднял со стола фонендоскоп.
- Олег Леонидович...,- ко мне наклонился Василий Иванович - По
пути не зайдете в четвертую? У меня там больной после пробной лапаротомии
затяжелел. С утра был ничего, а сейчас боли в сердце, давление снизилось. Я
заказал ЭКГ, да что-то не идут.
- И не придут - у них с двух до трех пересменка.
- Так ты посмотришь? - он просительно взял меня за рукав
халата.
Василий Иванович , в молодости спортсмен, гроза смазливых
медсестер и любитель выпить, к "полтиннику" остепенился. Стал доцентом, вступил
в партию, купил "москвич". Но хирургом так и не стал.
Когда Василий Иванович Афанасьев - кандидат медицинских
наук, соавтор дюжины монографий и нескольких десятков статей - направлялся в
сторону любой из семи функционирующих в больнице общехирургических операционных,
за ним как бы невзначай увязывались заведующий 15-м отделением или его "правая
рука" Миша Опошин. В случае необходимости готовые предложить свои услуги в
качестве ассистентов.
В отличие от других Боткинских "корифеев", мирно пасущихся
на зобах и липомах, Василий Иванович любил объемные вмешательства. Всегда
начинал операцию весело, с шуточками и прибауточками. Час за часом мрачнея, он
завершал "священнодейство" скромно и тихо. Так же скромно и тихо исчезал.
Оставляя на анестезиологов переговоры с "реанимацией".
Чтобы подобное случалось как можно реже, и мелькали за
широкими плечами Афанасьева необремененный званиями и квалификационными
категориями Миша вкупе с признанным населением и коллегами Иваном
Владимировичем Ревяковым. Иван Владимирович - тоже далеко не мальчик - сильно
уставал от таких "ассистенций", расслабляясь в своем кабинете с Мишей и нашим
шефом Юликом. Юлик любит расслабляться больше Ревякова, но до персонального
кабинета так и не дорос.
Недодав Василию Ивановичу профессиональных талантов, природа
щедро наделила его экстерьером: рост под два метра, статный, каштановые кудри с
красивой проседью, бархатные глаза и такой же баритон. Ходил наш Ален Делон
(заглазная кличка) неспешно, одевался изысканно, в разговоре редко опускал
отчества или "тыкал".
У двери в четвертую толпились посетители и ходячие больные.
В палате хлопотали Катя и Валя - все имеющиеся в наличии
сестры.
Правильно сложенный мужчина лет сорока пяти
полулежал-полусидел на кровати, хватая ртом воздух. Простыня сползла вниз.
Неестественно синие, как у повешенного, лицо и шея выделялись на фоне
полотняно-белого торса. Лоб покрывала испарина, вены на шее вздулись и бешено
плясали с каждым ударом сердца. В складках измятой наволочки угадывались
очертания костлявой руки, прикосновение которой изменяет всех нас до
неузнаваемости. И все же я узнал его - еще один случай неоперабельного рака
пищевода. Разрезали, посмотрели и зашили, Неделю, нет, шесть дней тому назад. А
теперь тромбоэмболия - тромбы из вен ног или таза оторвались, по-видимому, при
физической нагрузке, и попали в сердце или легкие. Или, возможно, видимо.
Теперь исчерпывающие ответы на все вопросы может дать только патологоанатом.
Похоже, этим все и закончится.
Катя налаживала капельницу. Валя закрепляла носовые форсунки
для кислорода. Зачем?
- Пятьдесят на ноль. Сто двадцать четыре.
- Ален Делон сказал: "Сначала полечим, сделаем ЭКГ, потом
позовем терапевта".
Все-таки побоялся отпустить на тот свет с последней
прижизненной записью терапевта. Если прижизненной...
Э-эх! Делать нечего. Два шага вперед.
Больной перевел на меня взгляд своих больших серых глаз, но
долго фиксировать его не мог.
В штативе стоял полиглюкин, мутный от суспензии
гидрокортизона. В лотке на тумбочке валялись ампулы из-под строфантина и
сорокапроцентной глюкозы.
Наверняка звонили по собственной инициативе - реаниматологи
не любят Афанасьева как крупного поставщика клиентов. Афанасьев отвечает
реаниматологам взаимностью.
-Спросили про диагноз. Придти отказались.
- Позвали бы Куранова - он сегодня дежурит.
- Позвать? - Валя уже семенила к выходу.
Торопится покинуть поле заранее проигранной битвы. Что ж, с
телефоном у нее и в самом деле получается лучше.
- Да нет! Скажи, что я везу больного. Пусть готовит место в
шоковой. А мы будем ставить центральную вену. С иглой не доедет,- я повернулся
к Кате, - Ты знаешь, где набор.
Набор, вопреки повторным приказам "главного" не производить
подобных манипуляций за пределами операционной, хранился в процедурной. В
готовности номер один. С дыхательной терапией дело обстояло хуже.
- Валя, сначала позвони Ире, пусть возьмет ларингоскоп,
трубу "девятку" и "амбушку". И живо сюда. Допамин в отделении есть?
Глупый вопрос в ответ на другой глупый вопрос: этот
препарат, эффективно повышающий работоспособность сердца, бывает в больницах
редко, поэтому анестезиологи предпочитают его заначивать - в моем случае на дне
шкафчика в подвале кафедры анестезиологии.
- Тащи пару ампул и другую бутылку.
Раздав ценные указания сестрам, я повернулся к Павлу
Ананьевичу.
- Сейчас Анатолий Викторович берет эвентрацию из седьмой.
Начни, я подойду. Справишься?
- Больше негде,- после двух вся оперативная активность
перемещается в оперблок неотложной хирургии.
- Не знаю. В любом случае не развернут,- никто не решился бы
проделать такое с пациентом дяди Толи.
Катя уже расчистила место на тумбочке и, сдернув защитную
простыню с эмалированного лотка вроде тех, в которые домохозяйки заливают
холодец, попыталась опустить головной конец кровати.
- Достаточно,- каждый вдох давался измученным, переполненным
кровью легким с таким трудом, что строго горизонтального положения, удобного
для манипулятора, больной просто не вынес бы.
С соседней койки за происходящим с нездоровым интересом
наблюдал щупленький старичок, которому после позавчерашней гемиколонэктомии
прописали строгий постельный режим. Для полного комплекта нам не хватает только
инфаркта миокарда.
Я расстегнул нижнюю пуговицу халата и перепрыгнул через
железную раму, потеснив несимпатичную даму с косой, которая вплотную
подобралась к изголовью.
Катя протянула мне пару спиртовых шариков. Обработав руки, я
потер полусухой марлей шею больного над правой ключицей. Тут уж не до
стерильности!
Неудобно вывернувшись назад, я подхватил с лотка кустарно
заточенную короткую толстую иглу и шприц, в который Катя для экономии времени
сама набрала физиологический раствор.
Присоединив иглу, я привстал на цыпочки и воткнул ее между
ножками кивательной мышцы. Подтягивая поршень, медленно погрузился сантиметра
на четыре. В шприц рванулась струя темной крови. Отложив шприц в сторону, я
заткнул павильон иглы большим пальцем и выбрал с лотка полиэтиленовую леску
нужного диаметра.
Прошла. Центральное венозное давление высокое - кровь так и
хлещет. А я опять без перчаток. Ладно, не до мудреных импортных инфекций
сейчас! Иголку - долой. По леске вкручиваем катетер... Отлично!
Распахнулась дверь и в палату прогрохотала трехколесная
каталка. Новую забрал Павел Ананьевич. Шустрый, однако!
Я подклеил катетер лейкопластырем, выдернул леску и
подключил новый флакон с разведенным сосудосуживающим препаратом - перед
дорожкой было бы неплохо поднять давление.
Умопомрачительно крутанув бедрами, анестезистка Ирка -
миниатюрная двадцатилетняя блондинка, за милой мордашкой и стройной фигуркой
которой скрывалась душа расчетливой девственницы с серьезными намерениями,-
пришвартовала каталку к кровати.
На "раз-два взяли" мы перекинули больного на каталку.
Несчастный закатил глаза и захрипел. И этой секунды игра принимала иной смысл:
успеем довести до реанимации, или удовольствуемся моргом.
Я ввел в дыхательное горло эндотрахеальную трубку. К трубке
подсоединили "амбушку" - саморасправляющийся резиновый мешок на длинном шланге.
Изящными сильными руками Ирка начала искусственное дыхание.
Пульс на сонных еще определялся, но не чаще тридцати двух
ударов в минуту.
Валя и Катя рванулись к выходу, сбивая друг друга с ног. Я
понял, что сейчас растеряю последние кадры, и поправился:
- Промедление смерти подобно. Поехали!
Катя с Валей переглянулись, решая, кто возглавит нашу
процессию. Бежать перед каталкой, распахивая двери и разыскивать пьяных лифтеров
- миссия непростая и чрезвычайно ответственная. Ехать предстояло в лучшем
случае минут десять. Обе сестры покинуть отделение не могли.
Валя отступила назад, опалив меня ненавидящим взглядом.
Левой рукой направляя каталку, а правой подняв над головой
капельницу а-ля Статуя Свободы, я вырулил в коридор. И чуть не врезался в
Василия Ивановича. Василий Иванович вздрогнул и уронил на грудь больному
историю болезни. Мы перешли в галоп.
Отсутствующее четвертое колесо безбожно напоминало о себе,
точнее, о своем отсутствии. Я отчаянно пытался хоть как-то контролировать дикую
килевую качку, грозящую раньше времени приблизить больного к земле. И спиной
чувствовал, как сзади невыразимо сексуально трусит Ирка, ритмично прижимая
упругий мешок к не менее упругой груди.
В третьем и последнем лифте больной "остановился".
То есть тело его продолжало свое восхождение на третий этаж,
где ждали виды видавшие реаниматологи и их амбалистые медбратья. Готовые
перетащить тело в "шоковую" и еще минут десять пооживлять. А душа... Кто знает,
может быть, она вернулась в 15-ю хирургию попрощаться с перепуганными женой и
сыном. Протягивала к ним руки, удивляясь безмолвию своих слов. Вглядывалась в
такие знакомые и уже посторонние лица. Потусторонние... Или, мучимая
любопытством, поднялась этажом выше, в "неотложку", где Павел Ананьевич
дрожащими руками ординатора первого года запихивал трубку в трахею другого
несчастного.
Осторожно, как взрывное устройство незнакомой конструкции, лифтер
положил капельницу рядом с больным и щелкнул замком.
Недавно вспомогательные службы больницы получили пополнение
из числа тунеядцев, спасающихся от указа Политбюро о нетрудовых доходах. Теперь
в "приемнике" можно было встретить санитаров в фирменных дубленках и даже
стрельнуть у них американскую сигаретку. А профессор кафедры хирургии опоздал
на утреннюю конференцию, маневрируя на своей "Ладе" вокруг "Форда", который
небрежно припарковал гардеробщик.
"Из новеньких будет",- подумал я и шагнул в коридор 18-о
отделения реанимации, не прекращая непрямого массажа сердца.
Через десять минут, сдав труп с рук на руки, поругав
Боткинские переходы, записав транспортный эпикриз и сдвинув (с молчаливого
согласия Андрона) время смерти вперед, я взбежал в "неотложку".
Мне нравилось приходить сюда - со своими четырьмя спальными
комнатами для дежурных оперсестер, анестезисток, хирургов, травматологов и
нашего брата; душевой, раздевалкой и буфетом, "неотложка" представляла собой
тот самый пресловутый "второй дом", где люди готовили нехитрую пищу (и ели ее,
часто недоваренной или подгоревшей), сплетничали, ругались, читали (кто
детектив, кто "Огонек", кто "Правду") и заводили несерьезные романы, внутренне
напрягаясь каждый раз, когда лифт с лязганьем приближался к четвертому этажу.
Чувствовалась круглосуточная готовность номер один - даже утром, когда
санитары-совместители разбегались по своим институтам, врачи - по конференциям,
"дневные" медсестры - по "плановым" операционным, а их сменщицы по третьему
разу проверяли наличие лекарств и состояние инструментов, отделение не казалось
пустым. В курилке кто-то забыл пачку "Примы" (вернется и очень скоро - после
девяти будет уже поздно). В буфете дымится недоеденная каша (была очень, теперь
- просто горячая). В смотровой у телефонов записка: "Георгий Александрович!
Вчера вы были: сначала в операционной 21-го корпуса, потом - в гинекологии,
потом ушли в реанимацию ГБО".
Но это - не главное. Главное, что они где-то рядом. Они
помнят. Они помогут. И я спокоен за москвичей, которые вечно куда-то спешат,
пьют водку, выясняют отношения и не подозревают, что эта подмерзшая лужица,
"зилок" за тем поворотом или кухонный нож в руке соседа по коммуналке таят в
себе смертельную опасность. И меня переполняет гордость - ведь завтра и мне заступать
в дозор.
Я остановился у второго шлюза, чтобы натянуть бахилы и
маску. Мимоходом заглянул к анестезисткам. Никого.
В "аппаратной" крутилась центрифуга, разделяя кровяные
клетки и плазму чьей-то крови.
Павел Ананьевич расположился в "желтой" операционной -
меньшей по размерам и более светлой. Деловито пыхтел электрический аппарат
искусственного дыхания. В вену капал раствор Рингера. Дядя Толя с незнакомым
мне интерном планомерно перебирали кишки.
В углу сидел мой ординатор первого года и некогда красивым,
а теперь безнадежно испорченным шариковыми ручками почерком строчил протокол
обезболивания.
Анестезиологического стажа до ординатура Павел Ананьевич не
имел. Года четыре он работал эндокринологом. Или невропатологом - не помню.
Досье на "молодняк" зачитываются в ходе сентябрьских смотрин и впоследствии
хранятся у заведующего учебной частью.
Делая вид, что рассматриваю наркозную карту (а чего ее
смотреть - Ирка давление и пульс рисует "по линеечке", то есть без
головокружительных подъемов и умопомрачительных падений), я заглянул ему через
плечо.
" На момент осмотра состояние средней тяжести. В легких
дыхание жесткое, симметрично ослаблено в задненижних отделах. Артериальное
давление 140 на 80 мм рт.ст. Пульс 96 в мин".
- Ну как? - поинтересовался Павел Ананьевич.
- Как и следовало ожидать. А у тебя как?
"Прием пищи и жидкости более 4 часов тому назад... Операция
возможна под эндотрахеальным наркозом..."
- Олег Леонидович, посмотрите, пожалуйста, из них можно
собрать хотя бы один работающий? - Ирка разложила на подоконнике штук пять
ларингоскопов - приборов для введения дыхательных трубок.
Хлопнула дверь в соседнюю операционную. Кто-то прошел в
аппаратную и выключил центрифугу.
- Даже не заходила. Одновременно с этим привезли. Не получив
ответа на поставленный вопрос, я направился в "голубую". Скорее для порядка.
В коридоре меня чуть не сбила с ног Вероника - анестезистка из
ЛОР-корпуса. Где ей самое место - работа в "ЛОРе" по сравнению с другими
отделениями хирургического профиля считается лажевой и позволяет Веронике по
шесть-семь раз на дню гонять чаи, посвящая всех желающих в хитросплетения своей
семейной жизни. В "неотложке" Вероника начинала суетиться, ронять предметы,
пропарывала больным вены и, неловко открывая ампулы, порою резала пальцы в
кровь. Но отказаться от совместительства не могла - была она небольшого роста,
среднего возраста, полноватая, неприметная, а поэтому без малейшего шанса
заиметь богатого спонсора.
При столкновении Вероника чуть не выронила из рук
отцентрифугированную пробирку (подняв-таки осадок).
- Ты бы сразу отливала плазму в другую емкость!
Вероника посмотрела на меня взглядом загнанной лошади и
пробормотала что-то невнятное.
Наркозный столик отдаленно напоминал городскую свалку:
вперемешку шприцы, использованные и полные ампулы, флаконы. На истории болезни
оттаивали пакеты с эритроцитарной массой. На полу валялся чистый бланк
наркозной карты. То есть не совсем чистый - незаполненный.
Опошин перехватил поудобнее ранорасширитель и посушил в
глубине брюшной полости. Справа от него в тазу высилась гора окровавленной
марли. Ревяков запустил руку в живот чуть не по локоть и ощупывал что-то в
верхнем этаже. На лбу у него выступили бисеринки пота.
- Тут большая кровопотеря, я просила дать кого-нибудь. Юлий
Григорьевич обещал, но... - прошелестело из дальнего угла операционной.
В больнице знали, что на наркозах Прасковьи Денисовны
драматизм ситуации прямо пропорционален расстоянию между больным и
анестезиологом.
Не оборачиваясь, я прошел к столу. На первый взгляд все
выглядело вполне благопристойно. Не менее благопристойно, чем в "желтой" - в
головах чухал аппарат, руки пострадавшего были пристегнуты к специальным
подставкам (что на заре моей медицинской деятельности наводило меня на мысли о
Голгофе). К обоим локтевым сгибам больного со штативов сбегали пластиковые
трубочки, лениво, капля за каплей отдающие бледному усатому организму
физраствор и полиглюкин - все, на что организм мог рассчитывать,
пока не совместят донорскую кровь. Действуя наверняка, Вероника выбрала самые
тонкие иглы, которые имелись в ее арсенале.
- Вот поставили вторую вену,- как-то неубедительно
промямлила Парашка.
Тридцать лет назад Прасковья Денисовна Савлова одной из
первых в больнице шагнула от традиционной эфирной маски к революционному тогда
эндотрахеальному наркозу, попутно обучив интубации не один десяток молодых
интернов и ординаторов. Многие из которых далеко продвинули советскую, а
впоследствии американскую, израильскую и прочие анестезиологические школы. Сама
же учительница продолжала добросовестно и незаметно трудиться в не очень
интенсивной и не шибко требовательной гинекологии. Обезболивая аборты,
ампутации матки с трубами и без, путаясь в дозировках новых лекарств и больше
всего на свете страшась инвазивных манипуляций.
В конце концов ее, маленькую согбенную старушку, вытеснили
способные энергичные кадры, которые, как известно, решают все. И куда - в
"неотложку"! Правда, от ночных бдений пенсионерку Савлову избавили. С девяти до
трех она терпеливо ждала дежурную бригаду.
- Прасковья Денисовна, кто вас меняет? - я отыскал Пара
Очень красивая женщина с бритыми дырочками
Красавица фотографируется на камнях
Голая израильтянка в спортивном зале