Друзья, что носят белое кимоно

https://mrakopedia.net/wiki/Друзья,_что_носят_белое_кимоно

Детство

— Бедная, бедная Мицуки-чан.

Старая бабушка Нанако качает седой головой. Паутина волос, седая, как вершина Фудзи, и лет им почти одинаково.

— Бедная, бедная Мицу.

Скрип-скрип. Тяжёлое кресло-качалка колышет её, словно ветер, что заигрался с перезрелым плодом.

Родители привезли меня, несмотря на рекомендацию лекаря. «В том огромном старом доме слишком много пыли! И малышке не стоит так нервничать, с её-то здоровьем». Но папа был больше и сильнее, поэтому он решил всё за остальных. И мы помчались через стрелы дождя, через темноту осенней ночи, чтобы успеть к какому-то сроку.

Стемнело. За тонкими стенами так же плачет небо. Кап-кап. Небесная армия натягивает тугую тетиву. И луки скрипят от нагрузки: первый ряд, второй, двенадцатый — пока главнокомандующий Каминари-сама[1] не прикажет атаковать. Тысячи их, капель-стрел, летят на землю, чистят её от тех, кто осмелился строить козни против жителей Такамагахары[2]. Свистят, поют, режут воздух. Кап-кап. Скрип-скрип. И бабушка снова вздыхает, жалеет свою больную внучку.

С самого утра родители отправили меня собирать дикую сливу. Варить дикое-дикое вино, чтобы сами боги отправили посла за бутылочкой. «Не мешайся, Мицуки-чан, нам нужно встретить много, очень много гостей». Всё же бабушка была известной женщиной в префектуре, и, как мне потом показалось, каждый третий житель посетил нас. Ума не приложу, почему двор не лопнул!

Кап! Не стоило тянуться к веткам, что стремились в небеса. Дождь закончился совсем недавно, когда уже рассвело, поэтому звон жидких звёзд орошает меня, стекает по лицу счастливым плачем, виснет на носу. Родители будут ругаться, но это не повод. Верхние плоды — самые вкусные, их целовала Аматерасу[3]. Бабушка говорила, что если я буду хорошо кушать, то буду быстро расти, а если быстро вырасту, то Аматерасу и меня поцелует. Кап! Кап! И так хорошо, так весело, что я зарываюсь в заросли терновника, промокая почти насквозь.

— О-нээ-сан[4], — раздаётся из листвы. От неожиданности роняю улов, и там, в листве, что-то движется, заставляя ветки шелохнуться, — Нээ, осторожнее! Самые спелые попортишь!

Её личико такое белое, как перламутровое полотно в объятьях рамы чёрного дерева. Задорные бусинки глаз, чёрный жемчуг, цепляются за мою серую юкату[5], и сестрёнка хмурится. Я тоже насупилась.

— Родители сказали, никакой яркой одежды ещё три месяца.

— Они иногда бывают очень плохими, — соглашается она. Приходится позвать сестрёнку, чтобы та не сидела в мокром терновнике. Вот ещё, заболеет чем-нибудь. Но она — не я, и это не доставит маме и папе столько проблем, — Ты похожа на плесневелый омлет!

— А ты — на недоваренный рис, — и я оттягиваю нижнее веко, пока Ясунэ мчится за корзинками. Она сильная, хоть и маленькая. Бегает так быстро, что я не успеваю заметить её ног. Удивительно, столько просидеть у корней дикой сливы и сохранить кимоно в первозданной белоснежности… А я всегда пачкаюсь. Поэтому сегодня, у бабушки, родители переодели меня в тёмную-тёмную ткань, на вид слишком грубую, так что та уже царапала кожу. Наш лекарь говорит, что моё воображение позволяет превращать шёлк в мешковину, раз самые дорогие материалы ранят меня, если не нравятся. Поэтому — только лучшее. Но сейчас всё было иначе, и папе пришлось повысить голос, чтобы я не спорила.

— Давай собирать сливы, пока людей не стало слишком много, Цуки-нээ-сан!

Тянусь ввысь, расту, как молодая гора. Дождь из мягких, местами лопнувших плодов, опадает в бледные ладошки, их светлость лишь усилена нарукавниками. Она, наверное, мёрзнет. Сестрёнка никогда не зовёт меня Мицу, потому что любит Луну[6]. Она вообще любит всё белое и холодное, поэтому обожает меня и своё кимоно, и может так долго сидеть в мокрых кустах. Мне так нельзя, я заболеть могу.

— Лови, Ясу-нээ, — и я смеюсь. Сестрёнка Ясу. Ясунэ. Её имя говорит о том, что малышка создана для меня. Мы почти ровесники, но именно ей подошло бы быть старшей — она сильнее и проворнее меня. Хотя эта глупышка до сих пор не научилась правильно запахивать кимоно... Нет, она не может быть старшей! Нам так хорошо вместе на заднем дворе, что взрослые несколько раз просили смеяться потише. Они ничего не понимают, все эти серьёзные мужчины в тёмных одеждах. В их жизни есть только работа и нет младшей сестры.

— Давай отнесём добычу, а потом я покажу тебе что-то интересное в моём тайном месте? — улыбается сестрёнка. Её зубы — как жемчужинки. Пальчиком тычет куда-то в заросли, в сердце терновника, и там, среди налитых соком слив, из чёрной-чёрной земли, напившейся небесной воды, проглядывают белые штучки. Дугой изогнутые, как несколько мостов через реку. А слива прячет от меня эти тайны, склоняется ветками. Не удаётся разглядеть, что там, и Ясунэ лишь отвлекает. Тянет, тащит, и вот мы бежим к двери. Я разуваюсь быстро, не понимая, почему сестрёнка медлит, как окрик матушки заставляет меня забыть обо всём.

И я иду в тёплый старый дом, где взрослые шепчутся. Топ-топ. Следы детских мокрых ножек. Мы в зале едим белый-белый рис, он напоминает мне что-то, но голова болит. Папа ругается, запрещает добавлять соус. Но чистый рис такой невкусный! Настолько, что меня тошнит. Матушка подхватывает меня, бежит в комнату, крича, чтобы принесли лекарство от жара, проносит мимо бабушки. Она зачем-то забралась в большую коробку и спит там в белоснежных цветах. Наверное, так она сохраняет молодость — ей уже больше ста лет.

Всю ночь я мучаюсь лихорадкой, периодически просыпаясь, крича в горячке.

— Бедная, бедная Мицуки-чан, — горестно причитает бабушка. Скрип-скрип. Её кресло баюкает, унося меня в далёкое-далёкое детство, когда люлька казалась мне всем миром. Под полом, на первом этаже, скучные взрослые молятся и, кажется, плачут.

Мама сказала, прошло несколько дней, прежде чем болезнь отпустила моё сознание. Дела здесь были завершены, поэтому мы собирались.

— Глупышка Мицу, не стоило тебе так трудиться. В одиночку натаскать целых четыре корзинки! Неудивительно, что ты вымокла до нитки и заболела! — мама вяжет на мне оби, выбивая дыхание.

Я не отвечаю, всё так же дуюсь на некрасивые, скучные одежды. И вообще, можно было и похвалить, я ведь принесла им слив, и теперь можно варить самое дикое на свете вино. Вот только я совсем не помню, сколько раз бегала к зарослям терновника — два или четыре? И, хотя мозг подсказывает, что-то был лишь один-единственный раз, я списываю это на начало болезни. Не мог же один ребёнок утащить такую тяжесть в одиночку!

— Ты даже не смогла попрощаться с бабушкой, — ворчит папа, вынося вещи на крыльцо.

— Она не обидится. В следующий раз попрощаюсь дважды, — остроумно парирую я. И родители смотрят на меня так странно, что я снова решаю не говорить с ними. Вплоть до самого дома! Пускай подумают над своим поведением.

А к бабушке мы, кстати, перестали ездить.

Примечания:

1. Каминари-сама — другое имя бога Рейдзина, повелителя грома и бурь;

2. Такамагахара — небеса, обиталище богов;

3. Аматерасу — богиня солнца, одна из величайших синтоистических божеств;

4. О-нээ-сан — (и далее производные) — обращение к старшей сестре;

5. Юката — чаще всего летняя повседневная одежда, обычно подразумевающая дзюбан (нижний слой), саму юкату и пояс оби;

6. Цуки — Луна. Здесь подразумевается, что Ясунэ специально сокращает имя Мицуки до этой формы, а не общепринятой;

7. ВАЖНО: цветам одежды уделяется столько внимания, поскольку это главные намёки на происходящее. Погребальным цветом в Японии считается белый, это цвет очищения покойного. Поэтому на стол подаётся преимущественно белая еда! (Рис, да-да). Погребальный наряд — кёкабара — сборный, и помимо мелких деталей узнаваем из-за запаха кимоно на другую сторону! Родственники же во время траура носят серую одежду. Чем больше времени прошло с момента смерти, тем более светлую ткань можно использовать. Длительность траура зависит от степени родства. Так же о самой церемонии — похороны проходят на третий день после смерти, что заставляет нас вспомнить поскрипывающее кресло…

Отрочество

Кото[1] надрывается. Струны плачут под пальцами самой забитой девочки музыкального класса. Я слышу, как её душа плачет. Дзынь. Дзынннь. Её кото рыдает, выбивая слёзы на глазах учителя. Тонкие пальцы и хрупкие запястья, кажется, вот-вот проиграют инструменту. Они плывут по струнам, и из-под рукавов кимоно Тихиро проглядывают синяки — почти чёрные, где-то красные, где-то уже тающие янтарём. Она играла лучше многих, но учитель всё равно обходился с ней строже всех. И тем сильнее злились её родители, ведь для совершенного результата ей приходилось ходить на персональные занятия. Но, похоже, идеальной её музыка казалась лишь мне. Долгие, протяжные стоны вибрируют в воздухе, складываясь в то, что люди называют музыкой. Моя музыка — она другая. С самого детства я слушала, как поют деревья. Прислоняешься ухом к шершавости коры, глаза закроешь… Одна секунда, две, три… Сначала тихий гул издалека, а потом на разные голоса, словно поёт императорский хор. Ничто, созданное руками человека, не способно издавать настолько прекрасные звуки. Вот только с каждым годом деревья поют всё реже, а лес вырубают во имя роста города. Я не могла спать, ища, чем бы утолить эту невыносимую жажду, разрывающую душу на части. И это привело меня в музыкальный класс.

Ближе всего к пению ангелов были фуэ[2]. Мои родители были достаточно богаты, чтобы позволить самую лучшую сякухати[3], заказанную у столичных мастеров, поэтому уже год я учусь разговаривать на языке деревьев. С такими-то лёгкими не стоило выбирать духовые инструменты, но спорить никто не стал. И я ласкаю Небо и Землю, выбиваю шёпот Солнца, заставляю плакать Луну[4]. Кроны тысячелетнего леса шелестят моим дыханием. Я превращаюсь в бога, когда единение с флейтой заставляет меня закрывать глаза. В одном сне бабушка сказала, что сама Эвтерпа[5] направляет мои пальцы. Что я — аватара прекрасной Бензайтен[6], рождённая для того, чтобы освещать богам путь в наш мир. Тогда мне снились богатства Такамагахары, и самая искушённая публика. А после очередного приступа горячки родители напомнили, что бабушка умерла, когда я была совсем-совсем маленькой. И, как бы уважительно к её духу это ни было, строжайше запретили мне ехать на кладбище.

Несмотря на то, что связи нашей семьи были крепки, как земная твердь, мы так и не навестили её могилу. Поговаривают, что та префектура быстро опустела… Немногим после бабушкиной смерти, когда пришла пора делить наследство, работники обнаружили скелет ребёнка[7]. Не ясно, какие демоны направили их, но кости выкинули в ближайший пруд… Думая, что я сплю, родители шептались о том, что слухов о юрэе[8] стало лишь больше. Что беспокойному духу перестало хватать случайных жертв. И, пока наш город рос, отнимая территорию у леса, там, где раньше жила бабушка Нанако, ширился, пожирал территорию город мёртвых. Прости, бабуль, но я могу играть тебе лишь во снах, где музы водят хоровод, руководимые Терпсихорой[9]. Среди деревьев, которые зачем-то выбрали именно меня.

Молва о нашем коллективе долетела до императорского дворца спустя ещё полгода. О таком можно было лишь мечтать! Родители не сразу дали согласие — только при условии сопровождения нашего лекаря. Но при дворе так жаждали увидеть двенадцать талантливейших дев области, что один лишь лекарь погоды не делал. Поэтому сборы были недолгими — больше всего времени ушло на то, чтобы уговорить родителей Тихиро отпустить её с нами. Они были так напуганы, мрачные, впитавшие в себя тьму вокруг, когда я пришла к ним лично просить разрешения отпустить дочь… Коллектив бы многого лишился без неё. Но моя назойливость увенчалась успехом — её матушка, почти рыдая, выкрикнула своё разрешение — и вскоре несколько экипажей выдвинулись в столицу. На самом деле, дорога казалась мне скучной. Всеобщее волнение по поводу новых мест не сразу захватило меня. Холмы и равнины сменяли друг друга, как картины на выставке, пока в какой-то момент я не услышала это.

Тихое пение, мерный высокий гул, наполненный чистейшим металлом. Шёпот ангелов на рассвете. Ласковое касание ветра, несущего память о первых распустившихся цветах. Они вернулись ко мне, эти сладкие древесные звуки, и с тем окно экипажа заняло все мои мысли. Другие девочки к тому времени пресытились природой, и большая часть их разговоров сводилась к фантазиям о придворных поэтах и воинах. Как хорошо, что со мной ехала скромница Тихиро. Она, как никто другой, могла подметить красоту упавшего луча солнца, подобного пути для Аматерасу, если той захочется спуститься к нам. Она первой замечала необычную птичью трель. Тюить! Тюить! Тр-тр-чанг! И мы расчехляли инструменты, чтобы подражать птицам, перенимать их тысячелетний опыт в построении мелодий.

А потом я показала Тихиро пение.

Сначала она не слышала ничего, а после, когда я научила её дышать особым образом — несколько глубоких вдохов, а после нужно отрезать доступ воздуху — испугалась. Никогда не видела лицо человека искажённым настолько, что перестаёшь узнавать в нём знакомые черты. Тихиро кричала, закрыв уши руками.

— Люди не могут слышать такое! — бесновалась она перед тем, как провалиться в глубокий сон. И проспала до самого обеда, к тому моменту пение стало гораздо громче.

Извозчик объявил, что мы достигли территории Дзюкая[10], и настоятельно рекомендовал закрыть окна. Оно и неудивительно, ведь сразу стало так холодно и зябко. Похоже, туман опадал с горы Фудзи, застревая в этих беспросветных лесах. И лекарь, и Тихиро, и девочки — все они ужасно волновались. Мне бы тоже стоило, ведь поцелуй ледяного воздуха мог помешать лёгким показать императору всё, на что способна моя сякухати.

Чёрным шёлком пряди змеились по плечу, когда там покоилась голова Тихиро. Девочка жалась ко мне, ища тепла и поддержки, и рядом с ней мне казалось, словно у меня есть младшая сестрёнка. Давно забытое ощущение, едва знакомое, словно привкус еды, о которой ты лишь слышал… И я вдыхаю её жасминовые духи, а она шепчет, как красиво поют деревья. Теперь, когда и Хиро-чан может насладиться истинными голосами природы, счастье переполняет мою душу. Они трубят так громко, как и раньше. Наверное, всё дело в том, что окружавший нас могучий лес помнил ещё рождение гор. И я осторожно выглядываю из-под шторы.

Как много людей гуляет в лесу! Кто-то сидел на деревьях, болтая ногами, кто-то качался на ветках. Люди выглядывали из-за деревьев и тянулись к дороге, удивлённо смотря на экипажи. Наверное, недалеко была деревня. Но, стоило мне лишь обратиться к лекарю, нас подбросило. Земля бесновалась, как штормовое море. Мы словно насекомые на одеяле великана, решившего перевернуться на другой бок, чтобы продолжать смотреть на свои гротескные сновидения с другой стороны. Почва бурунится, и под ржание лошадей я падаю в темноту. Прошла, может быть, вечность, пока вдалеке не забрезжили огоньки фонарей на воде. Они плыли ко мне по чёрной зеркальной глади, почти не создавая волн. А я — огромный лотос, и луна целует каждый мой лепесток, поёт колыбельную.

К моему удивлению, вблизи фонари оказались людьми. В бледном объятьи лунного света их белая одежда сияла, превращая каждого в светлячка. Молодые и старые, юные и зрелые — они подходили ближе, чтобы выразить почтение нашей игре. Чтобы попросить нас спеть вместе с их лесом — чудный вышел ансамбль. Звёзды склонялись ниже, подобно головкам лилий, чтобы услышать звон дождя и рокот гор в дикой песне природы.

Спасибо заботливым рукам лекаря и умелым рукам извозчиков. Я пришла в себя уже в пути, разбуженная смердящим лекарством. Была ли та ночь сном лихорадки, или же я коротала время в объятьях леса? Как бы то ни было, подумать об этом не получилось. Всю оставшуюся дорогу Тихиро шептала мне на ухо, как умалишённая:

— Мицуки, это не они. Не подпускай их близко. Не подходи. Юми — это наша Юми, а вот Томоэ — другая. Они поменялись с ними, пока остальные были заняты! Мицуки, ты мне веришь? Я вижу их, вижу, что это не они. Пожалуйста, не оставайся с ними наедине…

А беспокойство зарождалось во мне новой жизнью, тихим бредящим шёпотом. Как будто я знала, что что-то не так, но ещё не могла понять. Приходилось мотать головой до тошноты, а лекарь ругался и заставлял пить сонный сироп.

Мы доехали к полной луне. И наш коллектив — половина в белом, половина в красном — все мы впитали в себя мощь и роскошь императорского двора. Мы играли так, словно от этого зависела наша жизнь. И сякухати умирала и воскресала под моими пальцами, рассказывая историю любви первых людей на свете. Мы отыграли всё, что знали отлично и только начинали учить. Тихиро подбила меня поделиться с правящей семьёй тем баловством на птичий манер — его мы назвали «Беспечный лес». Красное против белого. Красное вместе с белым. Рубины на снегу и кровь на мраморе — наш контрастный дуэт описывал лесную жизнь. И, раз уж дело дошло до деревьев… Сольная импровизация заставляла людей смеяться и плакать. Да, сама Бензайтен направляла меня. Мои руки в её умелых пальцах дарили флейте ласку самих богов. Мы воспевали глубочайшую память природы, пока нехватка воздуха не свалила меня в беспамятстве.

Да, меня лихорадило. Похоже, происшествие в лесу не прошло бесследно для моего слабого тела. Так что столичные гуляния мне не светили, и после всеобщей прогулки, во время которой самых смелых водили к настоящей колдунье, и ночи в гостинице, мы отправились домой. Почти всё время я спала — лекарь позаботился об этом, закупившись лучшими лекарствами. Мне снился сын императора — с глазами цвета неба, он улыбался и пел, просил остаться при дворе. Звал своей музой. Из этого нежнейшего сна меня вырвал исступлённый шёпот Тихиро:

— Сейчас начнётся. Им нужно вернуться домой. Это не они. Не они. Не они! Неужели ты не видишь?!

— Успокойся, — улыбаюсь я, — это плохой сон. Хочешь, тебе тоже дадут немного сонного сиропа?

И всё бы ничего, если бы в ответ на мою просьбу лекарь не всучил мне свой мешок. Он был бледен, как луна за окном, а зрачки плясали бешеный танец.

— Прекрати ты разговаривать с этой девчонкой!

Он собирался кричать на меня ещё, даже зная, что это может вызвать ужасный кашель, как вдруг в окно постучали. Не поймите меня неправильно, я действительно не понимаю, как такое могло произойти… Но в окно экипажа, движущегося на полном ходу, кто-то постучал.

— Они пришли за мной! Я знал, что не удастся их обмануть! — голос его острым мечом рубил ночной воздух, и лекарь затрясся в яростных рыданиях. Что бы тут ни происходило, это пугало меня до оглушающей боли в грудине. Всё, что я могла — лишь смотреть на то, как самый рассудительный, пусть ещё такой молодой, наш лекарь заметался в кабине. Он то царапал себе лицо, чертя кровавые полоски, то неистово скрёб стены.

— Наши подруги лежали здесь с самого начала, — ударилась в рёв Тихиро, сминая моё выходное кимоно. Она была бледна, почти растворяясь в дорожке лунного света. Цукийоми[11] целует её лицо. Цукийоми глядит на меня через мелькающие кроны деревьев. Они не поют сегодня, и в свете луны я слышу чей-то шёпот. Тихое бесноватое бормотание, пробирающее до самых костей. Под этот безумный аккомпанемент в окно снова стучатся, и я успеваю заметить костистую руку в лохмотьях. Холод, настоящий зимний мороз забирается в лёгкие, но я не могу кричать, вжавшись в сиденье. Я даже дышать не могу, задерживаю дыхание. И лунносветлая Тихиро всхлипывает на ухо:

— Только не выдыхай. Они поймут, что ты живая.

Всё, что я могу, это смотреть. Остальное мне запретили. А потом запретили и это тоже — в какой-то момент лекарь вскочил, испустив такой вопль отчаяния, что лошади громко отозвались, вставая на дыбы. И снова безумная тряска, а он кричит мне:

— Закрой глаза! Немедленно закрой глаза, Мицуки! И дряные окна тоже закрой!

И я закрываю всё, что мне велели. Прячусь от лунного света, сворачиваюсь ужом, стараясь выдыхать только в свои колени, когда понимаю, что лёгкие вот-вот воспламенятся. Но то было потом, а незадолго до этого лекарь, судя по звукам, распахнул дверь.

— Аокигахара[12] зовёт меня! Я слышу своё имя в их бредовых мольбах! Мицуки, заткни уши и постарайся не двигаться! Я… Я не могу больше…

Последние его слова клокотали, словно кровавый кашель, но лекарь успел захлопнуть дверь. Так и началось моё путешествие в полной изоляции. Но даже через ладони я слышала сотни голосов, тянущих «Занбай», поющих мантры и шепчущих молитвы наоборот. Как огненный дождь, булавками под ногти, эти пугающие звуки забираются в мозг, рисуют живые картины. И я вижу, как лекаря тащат к большому-большому дереву, истлевшие верёвки свисают на разных уровнях. Девушка-подросток с болтающейся головой поднимает его руку, чтобы указать на одну из петель. И, когда выбор уже сделан, я просыпаюсь.

Птичьи трели возвращают меня в мир дневного тепла, а яростное урчание в животе напоминает о том, что люди должны есть. По правде говоря, состояние у меня было такое, словно я несколько дней не ела! Поэтому я набрасываюсь на еду, что осталась в сумке, но та, к удивлению, оказывается испорченной. Кто бы мог подумать, что даже вяленое мясо способно сгнить во время путешествия в столицу… Поэтому я торможу экипаж, чтобы попросить еды у извозчика. Работник сначала пугается, увидев меня, но быстро вспоминает о просьбе помочь. Мы коротаем дорогу за беседой об императорском дворе, и я не замечаю, как мы врываемся в родные края.

А там и наш район, и родной дом! И родители, рыдающие, в блеклой тёмной одежде. Их объятья похожи на кандалы, и, несмотря на мой красочный и живописный рассказ о выступлениях, эти всего боящиеся люди твердят, что не стоило отпускать меня.

— Но всё же хорошо, — приходится успокаивать их, но нотки укора всё равно вплетаются в мой голос, — Наш лекарь решил вернуться на родину, а девочки постарше приняли приглашение остаться в столице. Думаю, это хороший результат! Хотя я довольна и тем, что моё личное выступление понравилось всем-всем-всем.

— Но… А как же то происшествие ночью? — переспросил отец, и был быстро заткнут матерью.

— Вы про землетрясение? Было страшно, да. Но оно закончилось, а мы целы.

Хорошая получилась поездка. Жаль только, что остальные не захотели её обсуждать. Даже учитель! А он, кстати, тоже решил уехать куда-то в Дзюк… А, не помню! Куда-то туда. После того, как буквально на следующий день после возвращения рыбаки достали изъеденное рыбами тело Тихиро. Люди шептались, что в ней рос ребёнок учителя — хорошо, что он этого уже не узнает. Наверное, расстроился бы. Славная была Тихиро, жаль, столицу не увидела…

Примечания:

1. Кото — традиционный струнный инструмент;

2. Фуэ — семейство бамбуковых флейт;

3. Сякухати — самый распространённый тип фуэ;

4. Небо, Солнце, Луна — это обозначения делений и отверстий сякухати (более подробно — тут);

5. Эвтерпа — древнегреческая муза музыки;

6. Бензайтен — богиня музыки, мудрости и искусств;

7. Скелет ребёнка — вы ведь поняли, что это была милая Ясунэ?

8. Юрэй — беспокойный дух, часто — призрак погибшего насильственной смертью. В классическом виде юрэи не обладают ногами;

9. Терпсихора — древнегреческая муза танцев

10. Дзюкай — «море деревьев». Менее распространённое название печально известного леса самоубийц;

11. Цукийоми — бог луны, один из главенствующих божеств наряду с Аматерасу и Сусаноо;

12. Аокигахара — да, тот самый лес мертвецов, легенды о котором складывались аж в Средневековой Японии, и в котором до сих пор прерывают свою жизнь страждущие;

13. ДОПОЛНИТЕЛЬНО: и опять акцент на цветах одежды, да…