Древнерусский языческий культ заложных покойников
Новгородская летопись приписывает создание на Руси первых убогих домов или скудельниц Новгородскому архиепископу начала XIII века Спиридону. Древние летописи говорят нам только о временных скудельницах, которые устраивались лишь во время и на время моровых поветрий. Когда эти временные учреждения превратились в учреждения постоянные, об этом точных сведений у нас нет. На основании упомянутого выше «послания» Максима Грека можно думать, что в Москве в начале XVI века постоянного убогого дома еще не было. Можно даже догадываться, что самое «послание» Максима Грека написано по поводу толков и слухов, предшествовавших появлению в Москве первого постоянного убогого дома. По крайней мере, посетивший Москву в XVI же веке иностранец Принтц уже упоминает об убогих домах, а для XVII века имеется целый ряд свидетельств о московских убогих домах — в сообщениях Маржерета, Флетчера, антиохийского патриарха Макария и других; убитый в Москве в 1606 году Самозванец был похоронен в убогом доме.
Память о постоянных убогих домах сохранилась во многих городах прежней Московско-Новгородской Руси. (Тогда как на юге убогие дома были вообще неизвестны.) Мы знаем также, что в городе Арзамасе Нижегородской губернии в половине XVIII века было построено каменное здание убогого дома; это редкое обстоятельство свидетельствует не только о том, что Арзамасский убогий дом был учреждением постоянным, но также и вообще о том, что рассматриваемые нами своеобразные учреждения крепко срослись с старорусским городским бытом.
Я назвал выше убогие дома учреждением компромиссным, в котором Церковь уступила перед народным, языческим, обычаем. О такой уступке ярко свидетельствует то обстоятельство, что трупы заложных покойников в убогих домах не засыпались землею, не хоронились в могиле вплоть до поздней весны, вплоть до семика, после которого опасность для полевых посевов от весенних морозов уже миновала. А приверженцы культа заложных больше всего и боялись именно этих весенних холодов, и поминовении опасности от них для хлебных злаков сами устраивали торжественную похоронную тризну в честь заложных покойников. Едва ли может быть сомнение в том, что сроком именно этой языческой тризны, сохранившейся и в христианские времена, было обусловлено также и самое время общего христианского погребения заложных покойников в убогих домах. Таким образом, в убогих домах мы находим едва ли не больше народно-языческих элементов, нежели элементов церковно-христианских, и не будет ошибкою, если мы назовем убогие Дома учреждением языческим, т. е. выросшим всецело из языческих корней. Тут, таким образом, мы имеем пред собою единственное древнерусское языческое учреждение, которое дожило до конца XVIII века. Христианству принадлежит лишь стройная организация и окончательное завершение этого детища языческой поры. Не даром же Максим Грек называл убогие дома (тогда еще временные и случайные) делом, за которое мы, правоверные, должны будем дать Богу ответ в день судный.
И древнерусская иерархия, и светское правительство древнего Новгорода и старой Москвы не даром, конечно, не, беспричинно согласились признать и узаконить это — если не чисто языческое, то во всяком случае полуязыческое — учреждение. Этим они пошли навстречу древнему народному обычаю и предупредили повторение тех печальных явлений кощунственного надругательства над трупами христиан, против чего боролся еще в своих поучениях Владимирский епископ XIII века Серапион.
В отличие от древнерусских властей, Петербургское правительство новой России с народными обычаями никогда не считалось, пренебрегая ими. Согласно с этим, в самом начале Петербургского периода правительство пытается уничтожить также и убогие дома. Уже императрица Анна Иоанновна издала указ об уничтожении убогих домов, но указ этот почему-то не был приведен в исполнение. Уничтожены убогие дома императрицей Екатериною II, указом, изданным в год знаменитой Московской чумы и знаменитого Московского бунта — в 1771 году. Одновременно при всех городах и селениях были устроены особые кладбища, на которых и повелено хоронить всех умерших, не исключая и заложных покойников, так что убогие дома, казалось бы, стали излишними.
Но на Руси и в то время, и даже еще в наши дни, оказывается немало людей, для которых старый обычай дороже нового закона. И вот, после уничтожения в 1771 году убогих домов, на Руси опять возобновились те печальные явления кощунства, которыми вызваны были упомянутые выше протесты Серапиона Владимирского и Максима Грека: погребенные на общих кладбищах трупы заложных покойников вырываются из могил и переносятся на иные места.
Но если в XIII веке случаи такого кощунства имели своим последствием одни лишь церковные поучения, то в XVIII и XIX веках этим дело не ограничивалось; виновные подвергались тяжкой ответственности, и многие сотни русских земледельцев пошли в тюрьмы за свою приверженность к древнему обычаю-культу заложных. На почве этого языческого культа возник целый ряд судебных процессов. Нам известны только немногие из этих процессов, так как для первой половины XIX века, равно как и для конца XVIII, у нас источников нет; но и то мы знаем около 30 судебных дел данного рода. Последнее, по времени, из известных нам таких судебных дел происходило совсем недавно — в 1913 году, в селе Лох Саратовской губернии.
Таким образом, здесь мы имеем весьма редкий случай, когда одно и то же русское народное поверье, один и тот же русский языческий культ заложных, мы можем проследить на протяжении почти целого тысячелетия; и в течение всего этого времени данный культ-обычай оказывается живым, жизненным, а не окаменевшим и мертвым. И здесь мы можем наглядно проследить, как на протяжении столетий один и тот же культ видоизменяется в своих подробностях, согласно с новым его пониманием и толкованием в народе.
В старину, еще в XVI веке, в основе занимающего нас русского народного культа заложных мы видим мысль о гневе земли, оскорбленной помещением в ее недра нечистого трупа. (Не исключена возможность, что и эта мысль явилась, в свою очередь, на смену мысли об осквернении земли трупом.) В XIX веке эта основа культа почти совсем забыта; вместо нее явилась иная, новая мысль — и, замечательно, мысль более наивная и непосредственная: мысль о мучительной жажде заложных покойников, особенно опойцев, которые, находясь в могиле, выпивают влагу из земли на большом пространстве кругом своей могилы. Едва ли может быть сомнение в том, что ближайший толчок этой мысли дан обилием среди заложных покойников людей, опившихся водкою, которых при жизни, действительно, мучила алкогольная жажда.
В настоящее время обычному погребению заложных покойников в земле русский народ приписывает уже не столько весенние морозы, сколько засухи — весенние и летние. Засухи эти объясняются тем, что влагу из земли выпивают находящиеся в могилах заложные покойники. Вследствие этого надлежащим и лучшим местом для погребения заложных покойников считается теперь вода — реки, озера, болота.
Теперь я перейду к вопросу о поминовении заложных покойников на Руси, но остановлюсь только на внецерковных способах этого поминовения, так как чисто церковные способы легко могли зависеть всецело от причин канонических, а не от народно-бытовых.
Выше я сказал, что заложные покойники лишались поминовений. Этому, казалось бы, противоречит то обстоятельство, что семицкие народные обряды посвящены теперь главным образом именно поминкам в честь заложных покойников. Но ближайшее изучение семицких поминальных обрядов убеждает нас, что эти обряды в основе своей не поминальные, а похоронные. В них нетрудно рассмотреть переживания похоронных обрядов двух различных эпох: во-первых, переживание языческой похоронной тризны в честь заложных, совершавшейся перед временем цветения хлебных злаков; во-вторых, переживание христианского общего погребения заложных в убогом доме, происходившего в XVII и XVIII веках в один только день в году, и именно в семик.
Наследием языческой похоронной тризны в семицких поминальных обрядах являются кулачные бои и иные состязания. На Вятке семицкие поминальные обряды сопровождались еще в XIX веке кулачными боями, а также киданьем друг в друга глиняных шаров. В прочих местах Европейской России эти «драки по мертвецам» исчезли раньше, чем их отметили бытописатели; но, например, старое московское и тульское название семицких обрядов тюльпа занесено было прежними переселенцами в Восточную Сибирь в значении «драка»; очевидно, драки для Московского семика были весьма типичны.
Что касается наследия в семицких обрядах от общих христианских похорон заложных в убогом доме, то с особенно характерным случаем мы сталкиваемся в г. Смоленске: здесь в наши дни общая семицкая панихида по всем умершим «не своею» смертью совершается над устраиваемым ежегодно земляным холмиком, имеющим вид свежей могилы; в XVII и XVIII веках тут была действительная свежая могила над трупами заложных из убогого дома, а теперь — только переживание такой могилы.
Еще поминальный обряд в честь заложных можно было бы видеть в следующем русском народном обычае: все проходящие мимо могил заложных покойников, особенно самоубийц, считают долгом кинуть что-либо на могилу. Кидаются при этом древесные ветки, трава, палки, а также земля горстями, камни и т.п. Накиданные вещи иногда, с течением времени, сжигаются, и это обстоятельство дает повод некоторым исследователям видеть тут переживание древнего языческого способа погребения через сожжение.
Но сожжение накиданных на могилу заложного вещей отмечено лишь в редких случаях; кидаемые на могилу камни и земля предназначаются, конечно, не для сожжения; и вообще, центр тяжести этого обычая совсем не в сожжении накиданных вещей, а в том, что киданье чего-либо на могилу считается оберегом от живущего в могиле заложного. Ближайшее изучение убеждает нас, что и это — обряд похоронный: кидая что-либо на могилу, прохожий делает тем вид, что он принимает участие в погребении данного заложного покойника, в свое время не похороненного; этим своим мнимым участием в похоронах прохожий надеется умилостивить, задобрить опасного заложного покойника и чрез то избежать вреда от него.
Если говорить о собственно поминальных обрядах в честь заложных, то такой обряд можно усмотреть разве только в следующем, редком теперь, русском народном обычае: на могилу самоубийцы кидают хлебные зерна для кормления диких, вольных птиц. По-видимому, предполагается, что клевать эти зерна будет прежде всего та птица, в которую превратилась душа данного самоубийцы. По крайней мере, мысль о превращении в птицу (чаще всего в филина, крик коего напоминает плач младенца) души заложных младенцев весьма широко распространена в русском народе, особенно у малорусов. Но представление души умершего человека в виде птицы было известно многим народам в языческой древности. Не исключена возможность, что кормление на могиле умершего диких птиц было некогда одним из способов языческого поминовения умерших вообще. В наше время этот способ применяется, как переживание, только к покойникам нечистым, заложным, что так естественно; подобным образом и языческие способы погребения применялись в христианскую пору только к покойникам нечистым же.
В тех редких случаях, когда заложный покойник оказывается одновременно и предком, потомки его считают нужным, в поминальные дни, почтить и его обычным поминальным обедом, вместе с прочими предками. Но кушанья для заложного ставятся в таком случае не на стол, куда ставятся кушанья для обыкновенных предков, а под стол, и притом лишь некоторые, немногие кушанья. В таком виде обычай этот известен в Пермской губернии (описан г. Дягилевым недавно, менее 30 лет тому на зад), где его народ объясняет так: заложный недостоин сидеть за одним столом с чистыми предками, с «родителями». И в этом народном обряде так ярко сказалась та пропасть, которая отделяет заложных покойников от умерших предков.
Культ заложных покойников известен был и многим другим, быть может даже всем, народам земного шара. Но, по-видимому, нигде он не имел столь многочисленных и столь важных последствий, какими он сопровождался у русского народа. Кроме всего сказанного, кроме учреждения убогих домов, целого ряда судебных процессов и так далее, культ заложных покойников в русском народе тесно связан еще с одним мифологическим образом, с образом, нашедшим для себя весьма широкое отражение, между прочим, и в нашей изящной словесности. Я разумею мифологический образ русалок.
Воззрение русского народа, одинаковое и у великорусов, и у белорусов, и у малорусов, гласит, что русалки суть женщины и дети, умершие преждевременно неестественною смертью; говоря иными словами: русалки суть заложные покойницы.
Но уже a priori необходимо предполагать, что это народное поверье не встретит доверия у ученых исследователей-мифологов; как я заметил выше, исследователи не придавали никакого значения возрасту, полу и обстоятельствам смерти умерших людей, объединяя всех их в один общий разряд «предков». И действительно, наши исследователи давно и согласно отвергли приведенное народное свидетельство о происхождении русалок от заложных покойниц, усмотрев в этом поверье позднее перетолкование старинных воззрений. Вместо того, наши мифологи создали свою собственную теорию о происхождении русалок, по которой русалки суть души умерших предков, manes. Теория эта была высказана впервые нашим знаменитым историком, С.М.Соловьевым, в 1849 году; ее же держался, после, и наш известный этнограф А. Н. Афанасьев, подробнее развил эту теорию покойный академик А. Н. Веселовский. В наше время эту теорию защищают Е.В.Аничков и академик Е. Ф. Карский.
Но после того, как перед нами выяснился с большою подробностью особый культ заложных покойников, культ весьма древний, безусловно языческий (названным выше исследователям культ этот остался, в сущности, неизвестным), — после этого свидетельство русского народа о происхождении русалок от заложных покойниц представляется нам уже совсем в ином свете. Мы уже не имеем никаких оснований относиться к этому народному воззрению с предубеждением; напротив, мы имеем все данные видеть в этом народном поверье сохранение глубокой, быть может даже исконной, языческой старины.
Однако исследователь-мифолог только тогда может считать свои выводы вполне прочными, когда он основывается не только на народных поверьях, с течением времени изменяющихся, но также — и даже главным образом — на народных обрядах. А потому, окончательно разрешить спорный вопрос о происхождении русских русалок должны именно русальские народные обряды.
Изучая эти последние, мы прежде всего видим, что по времени своего совершения обряды эти совпадают с обрядами в честь заложных покойников. Те и другие совершаются позднею весною, перед цветением хлебных злаков в полях; главный русальский праздник, русальская Пасха, «русальчин великдень» малорусов, падает также всегда на четверг и совпадает с семиком во всех тех, весьма частых, случаях, когда он совершался на восьмой неделе после Пасхи.
Главные элементы русальских обрядов те же самые, какие мы видели выше в обрядах, посвященных памяти заложных покойников. А именно: в честь русалок также совершается торжественная похоронная тризна, которая часто переходит в прямые похороны: русалку, в виде чучела и тому подобного, хоронят разным способом — через потопление, через сожжение, через выбрасыванье на поверхность земли, только не в могиле. Очевидно, русалки, в полное сходство с заложными, суть также покойницы, в свое время не похороненные, и притом такие, хоронить которых в земле опасно.
Еще в русальских обрядах мы видим изгнание русалок, как чего-то нечистого и зловредного, из селений, причем нередко русалок изгоняют плетями. Все это, равно как и обычное народное представление русалок в виде женщин похотливых, проводящих свое время главным образом в заигрываниях с молодежью и относящихся к людям всегда и беспричинно враждебно, — все это резко противоречит упомянутой теории наших исследователей, отожествляющих русалок с душами умерших предков. К тому же, русалки живут совсем не там, где живут умершие предки, а живут, напротив, там, где живут и заложные покойники, — в лесах, в воде и полях, т. е., по-видимому, на месте своей смерти и могилы.
Вообще, и русальские обряды, и народные представления о русалках резко расходятся с указанною теориею наших мифологов, во всем согласуясь с народным свидетельством о происхождении русалок от заложных покойниц.
При всем том, образ русских русалок успел уже несколько обособиться от близко родственного ему образа заложных покойниц. Произошло это главным образом на почве литературных влияний. На образе русских русалок отразились, например, некоторые черты древнегреческих сирен: морские русалки также имеют рыбообразный хвост и также очаровывают людей своим чудным пением. Отразились на русалках и некоторые черты русских же народных мифологических образов, например, полудницы.
Вследствие всего этого образ русалок несколько видоизменился, и в настоящее время мы иногда встречаемся с двумя разными, хотя и близко родственными, мифологическими образами — русалок, с одной стороны, и заложных покойниц, с другой.
Источник - ЖЖ-сообщество "ru_navoslavie" - часть 1, часть 2