Дорога из желтого кирпича

– Ты видел кого-нибудь ночью в лесу? – Дед неожиданно остановил меня в коридоре, когда я собирался улизнуть из становящегося невыносимым дома.

Застигнутый врасплох, я молча кивнул.

– А он видел тебя? – Старик склонился надо мной, вперив в меня два мутных глаза, один из которых был изуродован катарактой.

Каменное лицо деда не выражало эмоций. Теперь я видел его совсем близко и понимал, что на самом деле дед выглядел плохо: измотанный и похудевший, даже осунувшийся; в его запущенной бороде застряли хлебные крошки и мертвые насекомые. В тот момент я подумал, что исчезновение внучки сильно ударило по нему, а пугающий лунатизм бабушки скоро совсем добьет. С тех времен, когда я помнил его, дед стал еще более молчаливым и нелюдимым, все чаще погружался с головой в работу и предпочитал ее обществу односельчан. Он больше никогда не ходил в лес ни за ягодой, ни за грибами, ни за дичью и даже не смотрел в его сторону.

Под немигающим взглядом дедушки мне сделалось неуютно, и я, испугавшись, отрицательно помотал головой. Дед не сводил с меня глаз.

– Нельзя, чтобы они тебя видели, – твердо сказал он. – Они везде, слышишь? Прячутся, наблюдают, ходят за мной – я их видел. Ищут момента, чтобы подобраться поближе.

– У них есть вторая кожа, – он вдруг схватил меня за плечи и придвинул почти вплотную к своему лицу – на меня дыхнуло запахом пота и нечищеных зубов. Его пальцы впились мне в плечи, и я почувствовал нетипичную для его возраста и худобы силу. – Запомни. Они могут снимать ее как одежду и надевать новую. Снимают с себя кожу и надевают другую. Снимают кожу и надевают еще одну. Они могут выглядеть как угодно: как ты, как я, как твоя мама или твой папа, а ты не отличишь. Нельзя, чтобы они тебя увидели – они будут ходить за тобой, пока не застанут врасплох.

Дед сжимал меня в своих чугунных объятиях, а я стоял: ни жив, ни мертв, боясь вымолвить даже слово.

– Но это наш дом. Наш дом! Никто не прогонит нас отсюда! – Дед отстранился, расцепив хватку, но, не спуская с меня металлического взгляда, и напоследок добавил. – Твоя сестра знала это, и за это ее и забрали. Не ходи в лес и слушайся бабушку.

Не дожидаясь ответа, он вышел из дома. Я остался стоять в коридоре, где запах готовки из кухни смешивался запахом мочи и грязного белья из бабушкиной комнаты, который не могла сдержать даже закрытая дверь. Я мысленно подсчитывал про себя. Три дня. Три дня я пробыл тут, если считать сам день приезда. Восемьдесят девять дней лета ждало меня впереди.

Я вернулся в свою комнату и начал закидывать в рюкзак вещи. Потому плюнул и пошел в коридор, сорвав со стены серую, засаленную телефонную трубку. Набрал номер нашей квартиры. Долго раздавались гудки. Наверное, Аня тоже стояла вот так в темноте, пока рогатое существо скребло пальцами по стеклу ее комнаты, а бабушка безумствовала в соседней. Я сжал зубы до скрежета. Здесь происходило что-то плохое. И у этого должна была быть причина. Не дожидаясь ответа, я положил трубку.

∗ ∗ ∗

Следующая неделя прошла на удивление спокойно. Дядя Толя тихо пьянствовал в своей развалюхе. Бабушка внезапно перестала лунатить и стучать по ночам всем подряд, а дед ни разу не вспоминал о том разговоре, был умеренно весел и даже шутил. Я по-прежнему разглядывал лес вечерами, но более не видел в нем никого.

Будто по щелчку выключателя жизнь в деревне вернулось в совершенно нормальное, скучное русло. Стало казаться, что все наладилось или наоборот, что ничего не было, что это я воспринял слишком остро какие-то совпадения, стариковские причуды и накрутил сам себя. Так бы и было, если бы у меня под кроватью не лежала книга, а в ней надпись и загадочный символ, который я тщательно перерисовал на альбомный листок. Его значение по-прежнему оставалось мне непонятным.

Я с осторожностью показал его бабушке с дедушкой, но он не вызвал у них никакой реакции. Думал расспросить местных, но баба Нюра даже не открыла мне дверь – так я понял, что помощи от деревенских я не дождусь вообще никакой. В телевизионной программе удалось высмотреть передачу про современные секты, и я просмотрел ее от начала и до конца, но не нашел ничего похожего даже близко. Постепенно у меня стали опускаться руки.

К тому же беда пришла, откуда не ждали. Тетя Надя из единственного на всю деревню магазина наотрез отказалась продавать мне сигареты. Я уже прочно подсел на табачную зависимость и лишаться единственной отдушины в этом богом забытом месте совсем не желал. Однако хозяйка была непреклонна. Я просил, взывал к жалости, спорил и умолял, но тетя Надя лишь злобно трясла своими пятью подбородками, вперив в меня поросячьи глазенки: «Пошел вон, молокосос! Не положено – закон такой». В конце концов, она пригрозила, что если я не уберусь сию же секунду, то она выволочет меня за шкирку и выпорет на глазах всей деревни, и, глядя на ее телосложение сумоиста, я ни секунды не сомневался, что она сможет.

В городе я бы решил проблему легко: просто попросил кого-нибудь из прохожих затариться для меня сигаретами – всегда бы нашелся кто-нибудь. Но здесь кого просить? Не бабушку же божий одуванчик или глухого деда Макара? Перебирая варианты, я мрачнел все сильней, не желая признавать очевидное и откладывая решение на потом. Лишь когда желание курить стало невыносимым, я плюнул на все и поплелся в конец деревни. Мне было неприятно это делать, но, похоже, выбора у меня просто не было. Было всего два часа дня, но дядя Толя уже был навеселе. Он на удивление легко согласился помочь и даже не попросил за свои услуги «комиссию». Пока мы шли через деревню, я был чернее тучи, а дядя Толя напротив, весело трепался о всякой ерунде, чем невыносимо меня раздражал. Он мне не нравился, даже если не брать в расчет то, что я по-прежнему подозревал его в исчезновении сестры. Не нравился также, как вам не нравится вечно пьяный сосед по лестничной клетке или воняющий в автобусе бомж.

Дядя Толя был невысоким, но крепким мужичком, с головой, похожей на шишковатую гнилую картошку и плохими зубами, от которого вечно несло перегаром и луком. Будучи пьяным, он любил помахать кулаками, и вот в эти мозолистые землистого цвета руки, которые вполне могли смыкаться на Анином горле, я вложил несколько купюр. К тому же, дядя Толя непрерывно болтал, и чтобы перебить его невыносимый бубнеж, я спросил о чем-то нейтральном, вроде охоты или рыбалки. Он нахмурился.

– Теперь не хожу почти. Редко.

– Чего так?

– Лес испортился, – коротко сказал он, почесывая грязный затылок. – Да и тебе ходить не советую.

Я тут же забыл про свою неприязнь и навострил уши.

– Это как так? Что значит испортился?

Дядя Толя помолчал – внезапный поворот разговора ему не очень понравился.

– Ну… случается разное. Видят там всякое. Чего не должно быть. – Уклончиво ответил он.

Он помолчал еще немного, но в силу природной болтливости не смог себя долго сдерживать.

– Помнишь, у бабы Клавы коровы прям по деревне гуляли? Теперь только на поле и под присмотром. А почему? Пару лет назад пропала одна – нашли в лесу. Кто-то разодрал буренку в мясо, переломал кости, шкуру содрал, а есть не стал – бросил посреди леса. Только голову с собой унес. Потом еще одна потерялась. Нашлась… Там тоже стремное зрелище было. Отвечаю тебе. А вот пару месяцев назад Колька-Стакан пропал – ну, тот с концами. Конечно, непутевый мужик и, говорят, утопился в реке, но я не верю – чую, не просто так это. Да и люди, что рядом с лесом живут… странные стали. Как твои старики вон – совсем пришлепнутые.

Я нервно сглотнул.

– Конечно, понимаю, старость и все такое – все под себя ходить будем. Но тут не только в этом дело, я думаю.

– А что ж вы молчите-то все? Почему не уезжаете отсюда? Не рассказываете никому? – Воскликнул я.

– Пацан, ты дебил? – Спокойно парировал дядя Толя. – Куда уезжать? Кому говорить? Посмотри вокруг – одни живые мертвяки под девяносто лет. Век здесь прожили, здесь и помрут. А вот тебе тут нечего делать. Зачем приехал? Забыл, что с сестрой случилось?

Я покраснел от нахлынувшей злости, и мне захотелось его ударить, однако знал, что со взрослым мужиком мне не совладать. Последнюю часть пути мы прошли молча.

Дядя Толя вошел в магазин, а я остался на улице. Его долго не было. Наверно, хозяйка раскусила мой план и теперь собачилась с дядей Толей. Я устал ждать и сел на ступеньки, достав из кармана альбомный листок с загадочным символом, в который раз пытаясь его разгадать. Зигзаг, кружки, линии, закорючки. Ничего не приходило на ум. Абсолютно.

Наконец, дверь распахнулась, и дядя Толя бесцеремонно ткнул меня под ребра носком сапога.

– Даешь молодежь! – Прокричал он, кинув мне несколько пачек, сам сжимая под мышкой пол литра какого-то пойла. – О, ты это что? В поход собрался?

Я непонимающе уставился на него.

– Ну, это? – Он указал пальцем на альбомный листок.

Я ничего не понимал.

– Ну, это же карта, не? Просто подумал. Похоже на деревню, пруд, а здесь бурелом. Вот эта загогулина – да, его примерно так обходят.

Я попеременно смотрел то на него, то на альбомный листок с каракулями, пока дядя Толя не махнул рукой, отправившись продолжать одному ему ведомый праздник.

∗ ∗ ∗

Следующие несколько дней я посвятил проверке этой безумной теории. Конечно, дядя Толя был просто спившимся уголовником, пропившим остатки мозгов, наверняка из тех, кто высматривает масонские символы даже на пачке с макаронами. И пусть отдельные элементы рисунка как будто совпадали с расположением местных ориентиров, это совсем не походило на карту. Однако как бы я ни бился над чертовым рисунком, у меня просто не было других догадок насчет него.

В лесу было сумрачно независимо от погоды. Я пытался следовать «карте», делая небольшие засечки на деревьях ножом, который предварительно стащил с кухни. По дороге я вспомнил, что в этом участке леса действительно был большой бурелом, который практически невозможно пройти напрямик, поэтому сюда редко ходили. Если верить дяде Толе, то карта показывала какой-то хитрый обход, но была слишком схематичной, чтобы понять, где он. Я часто плутал, карабкался на высохшие стволы, продирался сквозь заросли шиповника и ежевики и возвращался обратно. В первый день я вернулся домой ближе к вечеру, замученный и искусанный комарами. Дед с бабушкой спрашивали меня, где я был. Я ответил, что заснул, лежа в поле.

На второй день повторилось примерно тоже самое. На третий день я неожиданно наткнулся на мертвую тушку. Это было какое-то небольшое животное: собака или лисица. Понять было невозможно, потому что со зверька была содрана шкура – в гнилостной плоти мерзко копошились опарыши. Я долго смотрел на несчастного зверька, чувствуя, как моя решимость медленно ползет в пятки, а ноги подрагивают. В тот день я задержался в лесу дольше обычного и вышел к деревне лишь в сумерках, подгоняемый нехорошим чувством, что на меня кто-то глазеет из чащи.

Той же ночью я впервые услышал, что кто-то ходит на улице, возле моего окна. Тяжелые шаги неторопливо следовали туда и обратно, меряя внешнюю стену вдоль. Я забился под кровать, сотрясаясь всем телом. Прижался к стене, сжимая в руках тупой кухонный нож, которым не разделать даже куриную тушку. Мне очень хотелось закричать. Очень хотелось… Хотелось разбудить бабушку с дедушкой, но я боялся даже вдохнуть слишком громко. Он ведь уйдет? Он ведь не может так просто вломиться в дом, так ведь? В какой-то момент ночная темнота комнаты сделалась еще непроглядней, и я понял, что это нечто заглянуло в окно, заслонив собой тусклое мерцание звезд. Раздался скрежет чего-то острого по стеклу. Глухой хруст сопротивляющейся оконной рамы…

– МИША! – Тишину прорезал пронзительный старушечий визг, и я услышал шлепки босых ног по полу. – Миша!

Мое сердце упало в пятки. В комнате стало светлее, и тяжелые шаги за окном стали удаляться. Бабушка забарабанила в дверь моей комнаты.

– Миша, ты где? Миша!

Я продолжал лежать под кроватью, до крови кусая костяшки пальцев и надеясь, что я просто свалился с температурой, а все происходящее видится мне в бреду. Стуки в двери стихли, но я тут же увидел, как в двери, у самого пола, будто в замедленной съемке открывается дверца для Барсика и оттуда медленно выплывает бабушкина голова. Такая же лысая, с ошметками седых волос, похожих на мотки паутины, она внимательно осматривала комнату, скалясь в темноту глуповатой улыбкой. В темноте ее шея казалось невозможно тонкой и длинной.

– Миша, у меня в комнате кто-то есть. Можно я посплю у тебя?

Бабушка попыталась протиснуться в лаз, но не смогла, и с недовольным бубнением скрылась за дверью. В ту ночь я не сомкнул глаз.

∗ ∗ ∗

На четвертый день я не отважился никуда выходить. Также, как и на пятый. Бабушка с дедом спрашивали, все ли у меня в порядке, и я сослался на то, что заболел. Бабушка всплеснула руками, а дед нахмурился. Он спросил, не гуляю ли я в лесу – я отрицательно покачал головой.

На утро шестого дня я наконец-то решился. У меня, как и всегда, был только старый фонарик, подаренный мне отцом, кухонный нож и пакет с бутербродами. Я шел по тропе, которую уже успел натоптать, затем пробирался сквозь дикий лес: через острые ветки и поваленные стволы, старательно отмечая дорогу засечками на деревьях. Я шел очень долго, на автомате прокладывая дорогу, пока внезапно не понял, что препятствия кончились. Бурелом остался позади, и я вышел на открытый участок. Отсюда сырой хвойник простирался дальше, во все стороны, в бесконечную даль. У меня подкосились колени. Выходит, что дядя Толя ошибся, и «карта» вовсе не была картой. Ведь, если так, то я уже должен был дойти до отмеченной точки или пройти ее, однако я ничего не заметил.

Я вернулся немного, устроившись на поваленном дереве, достал свой пакет с бутербродами. Пока ел, взгляд бесцельно блуждал вокруг и вскоре зацепился за какую-то неестественность. Сложно сказать, что это было: след внешнего воздействия, отпечатавшийся посреди нетронутого дикого леса, едва заметное нарушение обстановки. Скрытое, но недостаточно хорошо. Я пошел туда, внимательно изучив нетипично ровный участок с мелкой травой: прошелся взад и вперед, пошерудил ногой опавшую листву. Носок ботинка уперся в крышку деревянного люка. Я нервно сглотнул.

Вскоре отыскалось и ржавое кольцо, дернув за которое, я распахнул вход в узкий туннель, уходящий куда-то во тьму. Я посветил фонариком. Пол в туннеле был земляной, но у самого спуска выложен грубым булыжником, и несколько камней были по-детски небрежно раскрашены желтым мелком.

Просидев на краю ямы, я выкурил, наверно, пол пачки. У меня не было с собой часов, а под темными кронами сосен тяжело определить время, но было, кажется, в районе «после обеда». В идеале, мне нужно было вернуться, но меня пугала мысль, что нечто, устроившее этот лаз, уже завтра обнаружит признаки чужого присутствия, и последствия этого были непредсказуемы. Желтые мелки на камнях не оставляли сомнений, что это именно то, что я и искал. А еще: это ведь именно то, зачем я приехал, верно?

Я несколько раз глубоко вдохнул. Проверил батарейки фонарика. И спрыгнул вниз.

Туннель был узкий, и в нем едва умещался один человек, а макушкой я то и дело больно скребся о земляной потолок. Освещения не было, и слабенький луч фонаря был единственным источником света. Я осторожно продвигался вперед, мерея время по вырывавшимся изо рта клубам пара, но быстро потерял им счет. Я шел, пока туннель не уперся в развилку. Я пошел направо. Все те же сырые стены, спертый воздух, блуждающий луч фонарика впереди. Еще развилка – я пошел прямо. Потом еще, и я снова куда-то свернул. Я потерял счет времени даже примерно, и мне казалось, что шел очень долго, хотя на деле едва ли нарезал километр-два. Наконец, крохотное пятнышко света от фонаря стало расти, увеличиваясь в размерах, и уже не терялось в темноте коридора, а уперлось во влажную вертикальную стену. К стене была прикреплена деревянная лестница, уводящая вверх – к закрытому люку.

Я прислушался. Проверил ступеньки на прочность, легонько толкнул крышку люка. Он не поддался, но был не заперт – кажется, просто придавлен чем-то тяжелым с той стороны. Я приподнял его настолько, чтобы заглянуть в узкую щелочку и осторожно осмотрелся: похоже, ничего опасного не было. Провозившись немного с люком, я смог растолкать и сдвинуть груз – им оказался мешок, набитый землей.

Наверху было светлее. Высокий потолок, дощатые толстые стены. Слева в беспорядке свалены ящики. Справа грубо обтесанный стол, с разбросанными на нем инструментами: топор, молоток, куча ржавых ножей, шила, заточки, серпы. На стене ряды зазубренных острых дисков для циркулярки. Скользя по ней лучиком фонаря, я едва не вскрикнул, зажав рот рукой, когда по стене поползли рогатые тени – две высохшие бычьи головы были прибиты под потолком. Я продолжал осматриваться вокруг, не давая себе задуматься над происходящим и, тем самым, вогнать себя в пучину неконтролируемой паники, которая не закончилась бы ничем хорошим.

Недалеко находился еще один широкий верстак, с чем-то, что я сначала принял за рулон ткани, вот только это была не она. Я подошел ближе и почувствовал, как съеденные бутерброды стали проситься наружу. Раньше я слышал о таком только в документалках, посвященных средневековью, и даже в страшном сне не мог себе представить, что когда-нибудь увижу такое воочию. На столе была растянута на веревках высушенная человеческая кожа, снятая в полный рост, от загривка до пяток. От нее исходил несильный, но едкий смрад гнили, смешанный с какой-то химией. Я тут же отвернулся и привалился к стене.

Бешено озираясь и борясь с подступающей тошнотой, я блуждал взглядом по помещению, и на задворках сознания возникала мысль, настолько ужасная и простая, что я просто отказывался в нее верить. Я провел пальцами по деревянному столу с инструментами, оценил взглядом стены, размер и пропорции, острые зубцы пил и резцов, аккуратно развешанных по порядку, вдохнул запах лака и краски… И в какой-то момент все понял. Понял и побежал, даже не удосужившись закрыть за собой люк: нисколько не заботясь об оставленных следах собственного присутствия. Нырнул в темноту туннеля и луч фонаря с бешеной скоростью заметался по подземелью. Долго, кажется, очень долго я слышал только свой топот, гул крови в ушах и собственное дыхание, пока не выкарабкался из тесной и узкой тьмы во тьму необъятную, полную таинственных звуков. Наверху уже наступила ночь.

Я пополз на четвереньках. Потом побежал. Нож выпал и затерялся где-то в траве, батарейки фонарика стали сдавать. Полная луна скрывалась за тучами. Меня спасли мои собственные отметки на деревьях и то, что я относительно хорошо знал дорогу.

Когда я еле живой от страха и усталости добрался до окраины деревни, то увидел, что в нашем доме уже не горел свет. К счастью, мне повезло: бабушка забыла закрыть дверь на засов. В коридоре было темно. На ощупь я добрался до телефона, снял трубку и дрожащими пальцами набрал номер. Длинные гудки растягивали ожидание в бесконечность. Я выматерился, ударил по рычажку и снова набрал. Ничего. Родителей как всегда было не разбудить. Я почувствовал, как от отчаяния по щекам потекли слезы и со злостью расколотил телефонную трубку о дверной косяк.

В своей комнате я начал лихорадочно собирать вещи: просто хватал первое, что попадалось на глаза, запихивая в рюкзак. Побежал к выходу, но остановился у самой двери. Во мне еще теплилась надежда, что это какой-то бред, просто стечение обстоятельств. Она беззвучно погасла, стоило мне войти в комнату деда и легонько толкнуть тело, скрытое пеленой одеял. На пол свалилось соломенное чучело.

Я побежал в лес. Пожалуй, я плохо соображал в тот момент, но по моим представлениям, дорога делала слишком большой крюк, а если идти через чащу на запад, то можно выйти к реке, перейти ее вброд, а там до соседней деревни рукой подать. В ней есть опорный пункт участкового, круглосуточный гостевой домик для дальнобойщиков… Пускай мне нужно было идти через лес, но лес, это был просто лес.

Я пробежал совсем немного, когда услышал треск веток и шум где-то левее себя. Я тут же ускорился, но он совсем скоро перерос в тяжелый топот и хриплое бормотание, раздающееся где-то за моей спиной. В свете полной луны, вышедшей из-за туч, меж стволами замелькал белый череп, увенчанный парой коротких рогов. «Этого просто не может быть… просто не может быть». Я завизжал и рванул изо всех сил, но от накатившего ужаса лишь больше цеплялся за ветки и скользил по траве. Преследователь стремительно приближался, и я буквально чувствовал его присутствие за спиной, до ушей стало долетать жуткий отрывистый шепот:

–Кто-тыыыы…-кто-ты-покажись-ближе-ближе-иди-сюда-мерзость-я-посмотрю-кто-ты-увижу-там-под-кожей-увижу-тебя-сниму-ее-сниму-твою-кожу-сниму-твою-кожу-сниму-ее…

Я вырвал весь воздух из легких, обратив его в крик о помощи, но краешком сознания уже понимал, что это конец. В какой-то момент меня грубо толкнули, и что-то острое вонзилось мне в бок. Я кубарем повалился на землю. Дышать стало невыносимо тяжело. Было больно… очень больно.

Следующие события я помню только отрывками. Жуткий грохот, разорвавший ночную тишину. Потом бледное, склонившееся надо мной лицо дяди Толи. Он суетился вокруг и рвал свою футболку на части, а его руки были перемазаны кровью, по всей видимости, моей. Затем дядя Толя сжал меня в своих медвежьих объятиях и долго нес куда-то, а я видел болтавшийся на его спине ствол ружья. Потом был свет, какие-то люди, врачи, разговоры, машины с сиренами, белый потолок и все это слилось в единый цветной фейерверк образов без деталей.

А где-то далеко за всем этим, в лесу, волоча за собой простреленные ноги, хрипел и стонал тот, кого я уже не мог называть своим дедом. Я понял это, когда пройдя по подземному туннелю, оказался не в логове лесного чудовища, а в нашем собственном гараже.

В те времена я еще не знал таких слов как «деменция», «острое шизофреническое расстройство», «сумеречная спутанность» и других пугающих терминов, да и сейчас мало в них смыслю. Знаю только, что первые изменения были незначительны и почти незаметны, списаны на обычные стариковские странности и усугубленные одиночеством. Со временем они превратили мою бабушку в сумасшедшую каргу, громящую по ночам дом, а дедушку заставляли надевать на лицо бычий череп, чтобы охотиться на тех, кто не спит.

Мне невероятно повезло, что именно в ту ночь дядя Толя решил проверить свой тайник с чем-то не очень законным. Повезло, что рана оказалась неглубокой, и я отделался легким испугом. Повезло больше, чем «Коле-стакану», чью аккуратно снятую кожу я нашел в гараже – дед всегда был хорошим охотником и даже в безумии не растерял навыков. Повезло больше, чем моей сестре. Даже повзрослев, я никогда не пытался узнать, нашли ли среди всех этих гаражей, подвалов, туннелей и схронов (которых затем понаходили достаточно) ее изуродованное тело, потому что боялся услышать ответ, да и для всех он был очевиден.

Деревенский дом стариков сожгли – постарался кто-то из местных, но мы и не горевали о нем. Обоих упекли в психушку до конца дней, и ни я, ни мама с папой никогда не пытались поддерживать с ними связь. Даже когда одно за другим прислали свидетельства о смерти, я просто выкинул их в мусорный бак. Наверно, это неправильно. Ведь больной человек не виноват в том, что он совершает, пусть даже его поступки ужасны?

Родители винили себя, но я их – нет: возможно, они и не были хорошими родителями, но и я также не был хорошим братом.

Два раза в год я приезжаю на могилу сестры, где с фотографии на меня смотрит девочка, которой навсегда осталось тринадцать, и задаюсь одним и тем же вопросом: кто виноват, в том, что случилось? Но не могу найти для себя ответ.