Дом на болоте
Михаил Павлов<Предыдущая часть
Я на долгие годы сумел избавиться от самого ужасного воспоминания детства. А ведь бывало, мальчишкой я не мог уснуть, думая о том, как сидел в подвале. Мама потом рассказала, что меня вытащили в обморочном состоянии и никак не могли привести в чувство. Еще несколько дней я ходил по дому, как тень, боялся разговаривать с людьми и без повода начинал плакать. Мне было тогда одиннадцать. Случайно ли, нарочно ли, но я закапал чернилами страницу книги. Бабушка была в ярости. Помню, как она кричала и волокла меня по коридору: «Никакого ужина! Ночь проведешь с крысами!» Мама была на кухне, она увидела меня, и столько ужаса и сочувствия было в ее глазах! Почему же она не остановила бабушку?! Ступеньки ударили по копчику, за спиной захлопнулась дверь. Меня заперли в подвале, в непроглядной мгле. Я побаивался крыс, мама говорила, что слышала несколько раз, как они по вечерам скребутся внизу. Но отец недавно разложил повсюду отраву для грызунов и не нашел ни одной мертвой тушки. Так что, думал я, папа победил крыс, и они ушли. Поэтому, утерев слезы, шмыгая носом, преисполненный жалости к себе, я пополз вниз в поисках хранящегося где-то здесь варенья. Правда, нащупав какие-то банки, я так и не смог ни одну открыть. Неудача усугубила мое горе. Но все это было не страшно. Совсем-совсем не страшно. По сравнению с тем, когда во мраке, где-то у самой лестницы послышались звуки. Что-то копошилось там, фыркало… Конечно, я вспомнил о крысах и едва не закричал. Я залез в самую глубь подвала, и какое-то время все было тихо. Но потом я расслышал, как оно ползет ко мне. Оно дышало. Очень тихо, но во тьме его дыхание казалось оглушительным, в нем была какая-то влажная хрипотца. Так дышат дети с насморком. Я плакал, стискивая зубы, а эта тварь становилась все ближе. Мне было холодно, я полулежал на земле, служащей здесь полом. Про себя я молился Богу и звал маму. Мне кажется, я просидел так многие часы. Я знал, что это существо уже рядом. Судя по звукам, оно возилось у самых моих ног. И в какой-то миг оно коснулось меня. Маленькая ладонь осторожно тронула меня за локоть, я почувствовал крошечные пальцы, сухую мягкую кожу… О боже, ладонь была ледяной! Холоднее льда! В любом случае, больше я ничего не помню. Ближе к рассвету мама спустилась в подвал и нашла меня, я лежал без сознания. Всю левую руку ниже локтя покрывали маленькие синяки. Похоже было, что я изо всех сил щипал себя.
Двадцать лет прошло. А воспоминания яркие, будто заново пережил. Я валялся на кровати в своей комнате и смотрел в потолок. Точнее, не в своей комнате, а в бывшем кабинете отца. В моей старой комнате сейчас… ох, и там что-то странное. Со вздохом я встал и направился в спальню матери. Она отозвалась на стук, но я не расслышал слов, голос был таким слабым… Я приоткрыл дверь, не заглядывая:
— Мама, это я.
— Входи, дорогой, что случилось? — Она чуть приподнялась на кровати. Я подошел ближе, поправил ей подушку и присел рядом. Здесь пахло хворью.
— Не знаю, мам, — помолчав, сказал я.
— Ну, говори уж, раз пришел.
Я посмотрел на нее, и ком встал в горле. Понятно, что ей скоро шестьдесят, но как же это поразительно и страшно — вдруг замечать, что твоя мама превратилась в старушку. И дело не только в отекшем лице, больных слезящихся глазах и морщинах вокруг них. Она устала.
— Что-то происходит, — я перевел взгляд на луч солнца, ползущий по одеялу, — но я никак не возьму в толк, что именно и даже… когда именно.
Я замолк, мама не проронила ни звука. Пришлось продолжать.
— Прошлой ночью… — Я запнулся. — Мама, ты помнишь тот случай? Бабушка оставила меня в подвале из-за того, что я запачкал книгу…
— Конечно, помню. Я глаз тогда не сомкнула!
— Ты помнишь, что я рассказывал потом?
— Ты говорил о крысах, кажется…
— Нет, мам.
— Ну, тогда я не помню. В любом случае, у тебя был шок…
— Мама, я рассказывал тебе о звуках, которые слышал в подвале, и это не были крысы.
— Ты был так мал, Андрей, да и сколько лет прошло!
— Этой ночью я слышал в коридоре те же звуки. Ну, или почти те же… И Марина что-то такое говорила; мне кажется, она тоже видела или слышала!..
— Успокойся, Андрюш. — Она положила теплую ладонь поверх моей. Мне хотелось плакать. Бессилие разрывало изнутри. Мы долго сидели в тишине. Мама гладила мою руку. Я подумал, что больше ничего не услышу, да и сам не знал, что сказать, поэтому решил уйти. Но мама неожиданно заговорила:
— Знаешь, этот дом стоит на болоте. В свое время болото осушили и засыпали. Но что-то такое здесь осталось. Твой отец не знал про болото, когда ему выделили землю. Он вообще о многом не знал. — Она резко прервалась, и я поднял, наконец, глаза. По щекам ее стекали слезы. Я ждал.
— Здесь обитает память, сынок. Понимаешь? Злая память. Есть вещи, которые должны были умереть, но они живут. А твой отец… он был хорошим человеком. Жестоким, но хорошим.
— Мам, я вообще не понимаю…
— Все, Андрюш, иди.
Я поднялся в недоумении и досаде. Я не знал, как себя повести.
— Нет, постой, Андрей, — Мама утерла слезы, — Ты плохо спишь? Вот возьми, это успокоительное, две таблетки подействуют как снотворное.
И, взяв с тумбочки, протянула мне пластинку с таблетками.
— Возьми, — повторила она настойчиво, — И, Андрей, то, что я тебе сказала… Это безобидно. Это просто память.
Потом я сидел в комнате один, обедал с Мариной и бабушкой в тишине, латал крышу. Все в каком-то отупении, отрешенности, заторможенности. В сон не клонило, разве что солнечный свет казался ярким до рези в глазах. К концу дня я здорово утомился и уснул сразу после ужина, без всяких таблеток. Разве что проснулся засветло с головной болью и промучился около часа или двух, ворочаясь без сна.
Мрачный, с кислой миной на лице, я снова поднялся раньше всех. Перехватил бутерброд на кухне и опять полез на крышу. К обеду я уже закончил и сидел на крыльце с сигаретой, размышляя, за что теперь взяться. Покосить лужайку, выкорчевать гнилой пень, подправить сарай… Я придумывал дела и занимался ими, не давая себе отдыхать. Так миновал день. Заторможенность прошла, но осталось чувство отчужденности. Несмотря на всю свою деятельность, я словно вернулся в состояние, которое переживал после развода с женой. Я еще не мог уяснить, что означают совершенные мной открытия, и будут ли они иметь последствия. Дни были похожи друг на друга. Иногда бабушка посылала меня в поселок прикупить свежего молока, хлеба и масла, обычно это делала Марина, но в последнее время она стала совсем плоха, отсиживалась в своей каморке около кухни. Мама спускалась все реже. Если бы не мое присутствие, бремя хозяйства полностью легло бы на плечи бабушки. С ней мы почти не разговаривали. Несколько раз по вечерам я принимал успокоительное, чтобы крепче спать. Сны мои тогда были зыбкими, но продолжительными, их содержание почти не сохранялось в памяти, оставляя после себя только след тревоги и подавленности. Помню, что пытался вырваться, но кошмар только гуще налипал на меня. Где-то все громче с каждой ночью кричала женщина. И однажды я проснулся.
Крик был настоящий.
Я вскочил в темноте и, не одеваясь, рванул к двери, выбежал в коридор. И тут же чуть не упал — впереди, дальше поворота на лестницу, мерцал огонек, а над ним висело белое искривленное лицо с огромными выпученными глазами. Хватаясь за стену, я отступил было к своей комнате, но тут снизу вновь донесся протяжный женский крик, перешедший в рыдание. Я сделал пару неуверенных шагов вперед. Зловещий лик не двигался, и жуткие блестящие буркалы устремляли свой взор куда-то в сторону. Огонек, освещающий лицо, дрожал. Наконец я сообразил, что это пламя свечи, и подошел ближе. Немигающие глаза уставились на меня, и мне вновь стало не по себе, хоть я и понимал, что передо мной бабушка. Она выглядывала из приоткрытой двери своей спальни, держа в левой руке подсвечник. Во взгляде ее смешались безумная злоба и ужас; казалось, она не в своем уме. Блеснул нагрудный крестик, висящий поверх ночной рубашки. В правой руке она сжимала небольшой пистолет. Двигаясь вперед, я перешел к другой стене, стараясь держаться подальше от старой женщины, и свернул на лестницу, ведущую вниз.
Теперь я пожалел, что так поспешно кинулся на крик. Свет бабушкиной свечи остался наверху, вокруг вырос непроницаемый мрак. Я брел, цепляясь за перила, потом — за стены и предметы мебели. Нащупал выключатель, щелкнул им; бесполезно, электричества не было. Натыкаясь на стулья, прошел через столовую к кухне, здесь свернул в коридорчик с двумя дверьми: слева — в спальню Марины, справа — в подвал. Левая дверь, похоже, была открыта, и из помещения изливалось слабое бесцветное сияние… Внезапно вновь завопила женщина, звук впился в уши. Яркий свет прыгнул из комнаты, и в течение секунды я видел на стене ужасающую тень — силуэт, бьющийся в конвульсии, короткие руки и ноги, огромная шарообразная голова. Затем поток света метнулся обратно, заскакал внутри комнаты и, наконец, погас. Я почувствовал, как что-то коснулось моей босой ступни, и отдернул ногу. Рядом в темноте плакала женщина.
— Марина! — Я на ощупь добрался до двери. — Ты где?
Тут слабый свет зажегся снова, и я увидел Марину: она лежала у стены, спрятав лицо. В ее руке дрожал маленький электрический фонарик.
— Марина, успокойся, пожалуйста, все хорошо… — Я опустился рядом с ней на колени, приподнял за плечи, чтобы она села. Марина повиновалась, не переставая всхлипывать и не подымая головы. Я взял у нее фонарь и осмотрел комнату. Смятая постель, одежда на спинке кровати, комод. Не обнаружив ничего подозрительного, я вновь повернулся к Марине. Длинная ночная рубашка на ней задралась, яркий луч фонарика выхватил из тьмы обнаженные полные ноги, покрытые мелкими гематомами. Я не смог отвести глаз, уставившись на них, а Марина продолжала прятать лицо в волосах. Это были точно такие же синяки, как те, что остались у меня на руке после ночи в подвале.
— Марина, расскажи мне, пожалуйста, что здесь было? Кто это сделал, а?
Она только затрясла головой.
— Ну я прошу тебя!
И Марина вдруг зашипела сквозь стиснутые зубы:
— Он дверь открыть не может… наверху они запираются на ночь… а он хочет… наверх хочет!.. И я ему ведь не нужна, я ему ничего не сделала! — Она злобно выкрикивала слова — Он дверь открыть не может! Все из-за них! Они запираются, они трусливые, а я одна… раньше иногда в коридоре натыкалась… иногда, а потом чаще… а потом из-за комода стал вылезать… холодный, такой холодный…
Речь Марины вновь стихла до шепота, стала неразборчивой. А я поднялся на ноги и подошел к комоду. Громоздкий и ветхий, он был неплотно прислонен к стене, я посветил фонариком в проем. Паутина, пыль, рваные обвисшие обои и еще какой-то сор внизу. Упершись хорошенько в пол, я толкнул комод. Грозя развалиться, комод поддался и сдвинулся, я продолжал давить. Под ноги посыпались щепки, остатки плинтуса. Я остановился и направил фонарик вниз. В стене открылась дыра, довольна большая, с ладонь.
Вспыхнул свет, во всем доме сразу. Марина коротко вскрикнула, вновь сжимаясь на полу. Я поспешил к ней. Дыру, черт с ней, заделаю завтра. Состояние кузины вызывало куда больше опасений. С трудом я смог поставить ее на ноги, заставил сделать несколько шагов, уложил на кровать. Она все время цеплялась за меня. Приговаривая что-то успокаивающее, обещая тотчас вернуться, я оторвался от нее и прошел по всему первому этажу, выключая свет. Вновь войдя в комнатку, закрыл за собой дверь и присел на край постели. Слабоумная уже спряталась под одеялом. Двоюродная сестра, немногим старше меня, которую я всегда сторонился. Теперь вот сижу рядом, убаюкиваю какой-то болтовней, а она, выпростав руки из-под одеяла, держит меня за кисть. Наверное, спустя какое время Марина уснула; не знаю, руку я так и не высвободил до самого утра. Всю ночь в доме, захваченном тьмой, теплился свет в тесной каморке около кухни. Была еще дыра в стене, и я не сводил с нее глаз.
На следующий день я занимался странными вещами. В первую очередь как можно плотнее забил крысиный лаз и прикрыл его плинтусом. Спустился в подвал, который встретил меня затхлой многолетней тьмой. Странно, что отец не провел сюда электричество, пришлось пользоваться карманным фонарем. Я искал норы, следы… хоть что-нибудь. Эта тварь — настоящая. В смысле, из плоти и крови. Не привидение. Она должна как-то выбираться из подвала, как-то проникать обратно, где-то здесь прятаться. Если она смогла проделать ход в соседнее помещение, однажды сможет добраться и до спален мамы и бабушки. Но я не нашел никаких следов и вынужден был ждать ночи. Остаток дня я провел вне дома, бродил по пустой проселочной дороге, глядя вслед изредка проезжающим мимо автомобилям. Пели птицы. Солнце тихо и красиво сползало с чистого небосклона. Возвращаясь обратно, я остановился метрах в пятидесяти от ворот. Проселок здесь поднимался на холм, за спиной вовсю полыхал закат, впереди в окнах второго этажа отражалось его пламя. Неясно было, что творится за этими золотистыми огненными окнами. То ли вымерло все, то ли еще живет своей странной жизнью. Марина просидела весь день в своей комнатенке, мама не выходила, бабушка тоже старалась не спускаться лишний раз. Ее осторожные шаги порой слышались в кабинете, открывалась дверь, звенел ключ. А память рисовала ее скованное судорогой дьявольское лицо, черные разломы морщин, искривленный рот, стеклянные глаза, руку с пистолетом. В доме давно поселился страх, годами копя силы. Женщины о нем знают, прячутся каждая за своей дверью. Это существо… оно ведь стучалось ко мне. Помнит ли оно мальчишку, запертого в темном подвале? Золото в стеклах меркло, а позади здания поднималась фиолетовая мгла. Издалека доносился лай собак. Когда я вошел в калитку, во дворе уже сгустился сумрак.
Глаза пощипывало с недосыпа, тело было вялым. Поужинав в одиночестве на кухне, я сразу, боясь растерять решительность, направился в подвал. Фонарь был единственным моим оружием. Я просто должен был все увидеть, остальное потом. Закрыв за собой подвальную дверь, я включил фонарик и спустился по ступенькам. Луч света побежал впереди меня, вырывая из мрака пыльные банки и бутыли с припасами, мох, кирпичные стены фундамента, низкий деревянный потолок. Что-то омерзительно чавкнуло под ногой, я посветил вниз и поспешно отступил. Блеснула влага, заполняющая след моего ботинка. Стоптанный земляной пол здесь превратился в болотце. Странно, что днем я этого не заметил. Впрочем, пятно грязи небольшое, сантиметров семьдесят в диаметре, можно мимо пройти или перешагнуть. Так и не поняв, откуда натекла вода, я двинулся в глубь подвала. Сырость и запахи гнили все туже обнимали меня со всех сторон, в луч фонаря порой попадали осколки стеклянных сосудов, кашица плесени между ними. Женщины просто забросили погреб со всем его содержимым. Медленно, пригибая голову, чтоб не напороться лбом на балку, я сделал несколько кругов по помещению в обход нагромождений рухляди и уселся на ящик у дальней стены. Возможно, именно в этом месте двадцать лет назад прятался напуганный мальчик, которого наказала бабушка. Я погасил фонарь, сунул его в карман ветровки. Страх прячется в памяти, словно крыса на захламленном чердаке; потому что страх обожает пыль и темноту. Он обгрызает краешки воспоминаний, разрывает их на клочки, а ты все носишь на чердак стопки новых впечатлений и событий… Но однажды мрак застанет тебя врасплох, и ты увидишь, что ничего не изменилось. Увидишь хитрую крысу, выглядывающую из сухого вороха памяти.
Меня все сильнее клонило в сон. Я подолгу сидел со смеженными веками, прислушиваясь. Ни звука.
Подвал был мертв, весь дом был мертв. Будто все покинули его, позабыв обо мне. Вновь бросили меня одного. Но на самом деле женщины спят в своих кроватях, а я даже никому не сказал, как собираюсь провести эту ночь. И все равно чувство обиды, глупое и безосновательное, захлестывало меня с головой! Бабушка и мама… Одна заточила меня здесь, другая позволила. Я злился, даже слезы навернулись на глаза. Никто не мог мне помочь, никто! Отца никогда не бывало дома, ему ничего не рассказывали… Понимал ли он, что все его мечты о семье давно рухнули? Да и на чем строились они?! На болоте.
…Что-то меня насторожило. Может, движение собственной руки… Я, кажется, заметил его даже в кромешной темноте. Да, точно, теперь я понял, что различаю и некоторые другие предметы вокруг. Мрак словно бы прояснялся, но свет в подвал не проникал. В какой-то момент я увидел это… Не могу придумать название этой штуке. Хотя можно сказать, что это была просто точка, черная точка в стене напротив, и она была ужасна. Покуда все вещи в помещении виделись мне отчетливее, эта точка все больше привлекала внимание. Она была абсолютно черной, при этом испускала причудливое серое сияние, от которого все в подвале выглядело до жути резко, но теряло свой цвет. Я слышал, как что-то зашевелилось впереди, скрытое горой хлама. Неторопливые мерзкие влажные звуки… Где-то на периферии сознания проскользнула мысль о том, что звуки исходят с того места, где раньше обнаружилось болотце. Проклятое черное пятно поглощало мою волю. Может, сон? Может, я уснул, иначе куда делись усталость и тяжесть век? Заложило уши, навалился пульсирующий бархатистый грохот. Я поднялся с ящика, и мир пошатнулся, становясь на миг зыбким… Но тело отозвалось тысячью отрезвляющих уколов боли. Вернулась тишина, и в ней приглушенный скребущий шум. Мелкая тварь ползла по земляному полу прочь. И то ли на звук, то ли притянутый темным пятном, я двинулся вперед, обходя гору старья. Боковым зрением я улавливал шевеление чего-то серого, небольшого… Он было уже у лестницы, я больше не мог идти за ним. Черная точка на стене оказалась прямо передо мной и не пускала меня от себя. Как это описать!.. В стене на стыке кирпичей была дырка, круглая, маленькая, три-четыре сантиметра диаметром. Мне кажется, я слышал ее. Внутри сидел непроницаемый мрак, и все же я чувствовал там непрестанное беспорядочное движение. Дыра напоминала мне дверной глазок. Будто я постучал и жду, а хозяин смотрит на меня из-за двери. Дыра была неуместна, неестественна, у нее был свой запах, свое излучение, свое дыхание… И все это чуждое до отвращения. Я стиснул зубы, пытаясь отвернуться, закрываясь рукой. Секунду или две я кричал.
Потому что видел черное пятно сквозь ладонь.
Но я сумел отвести взгляд, повернув голову налево, и увидел, как из-под нижней ступеньки что-то выглядывало. Или нет, неправильно, не выглядывало, ведь у него были закрыты глаза… Тьма стремительно сгущалась, дырка в стене словно всасывала обратно свое бесцветное сияние. А под ступенькой морщилось круглое человеческое лицо: трепещущие ноздри, плотно сомкнутые веки, крохотный рот. Я даже не успел ничего понять. Лица уже не было. Мою голову рывком притянуло к стене, правой половиной лица впечатав в кирпичную кладку. Дыра оказалась прямо напротив глаза. И в этот миг лучше бы мне остаться без него. Видит Бог, я не заслужил такого наказания, не заслужил узреть это! Я потерял сознание. Потом очнулся. В кромешной мгле. В дыре. Сверху сквозь перекрытия пробивался крик женщины. Мама? Мамочка… Под руками была грязь, я лежал на земляном полу. Пальцы нащупали кирпичную стену и отдернулись. Фонарик! У меня же был фонарик, но карманы оказались пусты. Где же я все-таки? Все еще в подвале? Я зашарил по влажному полу руками, наткнулся на пластиковый ребристый цилиндр — фонарь. Круг электрического света заметался из стороны в сторону, упал на дверь. Я поднялся и едва не побежал к выходу. Под лестницу даже не заглянул, и без того знал — нора там. Отворив дверь, я оказался в узком коридоре, в комнате Марины света не было. Воздух здесь казался необычайно чистым и теплым. Какой-то шум доносился со второго этажа, и я поспешил туда мимо кухни, через столовую. Остановился только у подножия лестницы, ухватившись рукой за перила. Луч фонарика, пробежав по ступенькам вверх, выхватил из темноты огромную белую фигуру. Всклоченные волосы, искривленное невыразимой гримасой лицо, полные руки, опущенные по швам, неестественная поза. Это была Марина, но больше она сейчас напоминала призрака, восставшего мертвеца. Я просто поперхнулся вопросом, увидев и узнав ее. Марина заслонилась рукой от света.
— Андрей? — Кажется, впервые обратилась она ко мне по имени.
Сверху слышался женский голос, без сомнения, мамин. Она то что-то причитала, то вскрикивала. Я начал подниматься по лестнице.
— Андрей, я… это я! Но я не хотела… Я не со зла, тетушка добрая, но я же не могу… Я не могу, понятно? Так нельзя! Они запираются, а он ко мне… Нет, я больше не могу, я умру! Ему ведь не я нужна, он к маме просится, я-то ничего не сделала, ничего… Это все они! А я… я… Я не хотела, просто так нельзя…
Она посторонилась, когда я приблизился вплотную. Проходя мимо, я старался не обращать внимания на ее бред, но, услышав за спиной последние слова, обмер.
— …Я ему дверь открыла.
Так и есть. Впереди дверь в спальню моей матери. Распахнута настежь. И причитающий голос оттуда. Злость и страх в причудливом сплетении опутали, сдавили, и я едва не бегом достиг открытой двери. Световой круг заскакал по стенам коридора, нырнул в комнату. Мама в ночной рубашке сидела, подобрав ноги, прямо на подушках. Одеяло сползло с кровати.
— Сыночек, прости меня, прости, пожалуйста, прости, прошу тебя, прости…
Я посветил матери в лицо, увидел безумные черные глаза, слезы… потом она зажмурилась. Но я уже понял, что она смотрела не на меня, она меня вообще не видела. Одеяло странным образом продолжало сползать. Луч света скользнул ниже, оно было на краю постели. Взбиралось по одеялу, стягивая его вниз. Шарообразная голова с несколькими прилипшими волосами. Крошечное тельце, серая с черными венами кожа. Какие-то черепашьи движения.
Я выматерился, желудок всколыхнулся от омерзения и ужаса. Это же младенец!
— Прости, прости, сынок… — Мать сжимала руками грудь, говорила, тяжело хватая ртом воздух. Меня кто-то толкнул в спину, я неловко отступил. Пятно света билось в истерике, выдергивая из мрака лица мамы, Марины, бабушки и его… его сморщенное мертвое лицо, которым он повернулся к нам. В голове смешались голоса: «Прости, сынок… Отойди, отойдите все… Это я его пустила… Прости, сыночек… Убью… Убийца!» Потом были хлопки, оглушительные до боли в ушах, и яркие вспышки, и пороховая вонь, от которой трудно стало дышать и заслезились глаза. Одеяло взорвалось белоснежными перьями. Кажется, я видел, как тщедушное тело младенца одним из выстрелов было сброшено с кровати.
Кое-как я выбрался из комнаты, в ушах звенело. Позже я понял, что это голосит где-то Марина. Появилась бабушка и обратилась ко мне в повелительном тоне, но я не сразу понял, чего от меня требуют. Скорая, телефон, Анне плохо… Бабушка внимательно смотрела на меня, пока я спускался по лестнице. В руках у нее был сверток из какой-то бархатной тряпицы. Наверное, она убрала в него тот маленький пистолет. Я не заметил, в какой момент в доме зажегся свет.
Потом я бежал по проселку, стучал в чьи-то ворота, диктовал адрес в телефонную трубку. Когда я вернулся в дом, маму уже уложили на первом этаже на софе. Я поднялся наверх, в маминой спальне были открыты окна, на постели — ни белья, ни матраса. Бабушка уже все прибрала. А что она сделала с трупом? Не знаю, чем я занимался после. Кажется, не спал. Был ли я все время в доме или выходил? Я видел, как перемигиваются огоньки машины «скорой помощи», светало. Мать увезли. Марине вкололи успокоительное. Я засел в бывшем отцовском кабинете за бывшим отцовским столом. В окне голубел чистый утренний небосвод, а я держал включенной настольную лампу. «Государь» Макиавелли лежал рядом позабытый. В столе есть несколько чистых тетрадей, думал я. Несмотря на две бессонные ночи, я не в силах был уснуть. Тревоги, мысли, воспоминания — все застыло, являя собой хаос, и я, не пытаясь разобраться в нем, стал описывать.
— Твоя мать пережила инсульт, она в реанимации. В очень тяжелом состоянии.
Правая половина лица горела. Похоже, я уснул прямо за столом. Во рту пересохло. Все так же светила отцовская лампа. Который теперь час? Мама…
— Надо же ехать! — прохрипел я, окончательно просыпаясь. Бабушка стояла в дверях, как всегда, облаченная в строгое темное платье:
— Нет, Андрей, ты никуда не поедешь. Ты не в том сейчас состоянии, посмотри на себя — проспись!
— Труп… трупик? Куда ты его дела? — Я поморгал, по очереди закрыл и открыл правый глаз, затем — левый, чтобы убедиться: правым я вижу отчего-то хуже.
— Зачем тебе это… — Она повернулась к двери.
— Бабушка.
— Не было никакого… трупа, Андрей!
— Не было? Конечно, не было! — Я встал со стула, взбешенный. — Мертвого не убьешь! Кто это был?
— Зачем спрашиваешь? Ты же наверняка все понял, — Бабушка взглянула мне прямо в лицо.
— Значит, брат? Младший, старший? Но почему? Он так и родился мертвым?
— Нет, — коротко ответила бабушка.
В тысяча девятьсот пятьдесят пятом году, ровно сорок лет назад, это здание существовало только лишь в виде фундамента. Зофья Вуйцик, моя бабушка, с молодой замужней дочерью жила неподалеку в небольшом доме, который отец снимал для них. Сам он большую часть времени проводил в разъездах, но возвращался часто — узнать, как идет стройка, проведать жену. Мама была беременна, и срок подходил. Пора уже было переезжать в город, поближе к родильному дому, но женщины все оттягивали. Ребенок родился раньше срока в отсутствии отца, родился мертвым, как они потом сказали. Но это было не так. Камень преткновения, petra scandali. Так называли в свое время Христа. Среди ночи, приняв роды у собственной дочери, с помутившимся рассудком Зофья Вуйцик отнесла свой личный камень преткновения к фундаменту строящегося дома и закопала его там.
Шли годы, молчаливая женская тайна разлагала семью. Дом был построен, а вместе с ним и детская комната, предназначенная для будущего ребенка. Для Анны же это была комната ее первенца. Спустя восемь лет на свет появился я, и еще через какое-то время зерно зла, посеянное в основании фамильного гнезда, дало свои первые всходы. Шум в подвале, случайное прикосновение в темноте. Отец велел разбрасывать крысиный яд, женщины своими догадками не делились. Одна заточила меня здесь, другая позволила. Меня любили какой-то двойной любовью. Я пытался походить на отца, но воспитывала меня бабушка, а мама всегда была готова приласкать. В восемьдесят втором умер отец. Что он знал, о чем догадывался — неизвестно.
Не помню точно, как закончился наш с бабушкой разговор. В какой-то момент она замолчала, а я просто не смог ничего сказать, пошел мимо нее к выходу. Бабушка что-то говорила вслед, предостерегала, я уже не слушал, хватило. До заката я был в городе, провел ночь в больнице. Спрашивал, ждал. В пять утра ко мне подошел дежурный врач, и я двинулся прочь. В пять утра мамино сердце остановилось.
Здесь для меня история заканчивается. Остальное — просто вынужденная приписка.
После полудня я вернулся в дом на болоте. Я туго соображал и с трудом держался на ногах. Меня ни о чем не спрашивали; наверное, все было ясно по выражению лица. С собой я нес белую канистру, именно из-за нее мне пришлось задержаться в городе. Я знал, что бензин не поможет, огню с этим делом не справиться. Поэтому все утро я провел в телефонной будке, обзванивая знакомых технарей, вытаскивая их из теплых постелей или отрывая от завтрака. И теперь был готов поставить точку. Канистру я оставил на крыльце, взял в сарае лопату и рукавицы, зашел в дом, поднялся наверх за фонарем, спустился. Марина, бубня что-то себе под нос, суетилась, путалась под ногами, бабушка только провожала меня взглядом. Я обзавелся мешком на кухне и во всеоружии направился в подвал. Что здесь произошло этой ночью? Что было сном, а что — явью? Место, где обнаружилась лужица, я помнил хорошо. От вчерашней грязи не осталось и следа. Отложив лопату и мешок, я опустился на колени и ощупал землю. Оглядел с фонариком кирпичную стену… Мне не могло все это привидеться, ну уж нет! Я приладил фонарь так, чтобы освещался нужный участок, встал, надел рукавицы, поднял лопату, осторожно начал копать. Углубившись в почву где-то на полметра, я то и дело останавливался, светил в яму фонарем. И я нашел. Ветхая грубая тряпица. Я склонился над находкой, потянул за лоскуток, ладонью в рукавице стал разгребать землю. Когда понял очертания завернутого в материю предмета, вновь взялся за лопату. Я не разглядывал его. Главное, извлечь, положить в мешок. По небритым щекам сбегали слезы, капали с носа и подбородка.
Выходя из тьмы, сжимая в руке мешок, я ни на кого не смотрел. Лопата и угасающий фонарик остались в подвале.
На дворе было так светло! Свежий воздух захлестывал легкие, а меня душило рыдание. Прихватив на крыльце канистру, я обошел дом, так чтобы меня не было видно из окон. Уселся в траву, короткую, кошенную мной же пару дней назад. Скинул рукавицы, достал сигарету и закурил. Похоронить такое уже нельзя. Это же упырь. Невинно убиенный, но… Сигарета размякла в мокрых пальцах, и я выбросил ее, не выкурив трети. Встал на колени и развернул мешок. Он лежал, свернувшись в комок. Почти черное то ли от времени, то ли от земли тельце. Затылок мне припекало солнце; показалось, будто младенец поежился в непривычном ему свете. Не стоило больше ждать. Я отвинтил крышку у канистры и, прикрыв воротником нос, опрокинул горлышко сосуда. Прозрачная желтоватая жидкость блеснула на солнце, коснулась мертвой потемневшей плоти, и что-то зашипело, поднялся едкий пар. Я старался задерживать дыхание, жмурился, отворачивался. Я надеялся, что шипение вызвано лишь химической реакцией. Сквозь густые испарения трудно было различить, что кислота делает с телом. И думаю, мне показалось, что в какой-то миг я разглядел вдруг лицо, это маленькое круглое лицо, со всеми морщинами, болезненной гримасой и глазами… Глаза были открыты, да, открыты, но пусты. Только чернота между век.
Надеюсь, я убил его. Я верю в это. Кислота сделала свое дело, от тела, да и от всех этих тряпок, от мешка — ничего не осталось. Не знаю, будет ли еще расти трава на этом месте. Не знаю, сделал ли я все правильно. В дом я зашел только за вещами, не забыв тетрадь на письменном столе. Напоследок заглянул в свою прежнюю комнату, ту, что под скатом крыши. Кроватка, игрушки, стул. Мама, чья во всем этом вина?
Я ушел, направляясь в сторону станции, и вернулся в эти места только четырнадцать лет спустя, чтобы по завещанию вступить в права собственности. Бабушка умерла в возрасте девяноста восьми лет, совершенно выжив под конец из ума. Я так ни разу и не зашел в дом. Библиотеку вывезли без меня, я же приезжал только за Мариной. Она живет теперь недалеко в квартире, которую я ей снимаю, получает пенсию по инвалидности, смотрит телевизор. Радуется, когда я приезжаю. А дом через полгода снесли, раньше не вышло. Я потом приезжал, ходил вокруг развалин, присматривался. Все не мог понять, вправду ли посреди деревянных обломков выпирает кусок кирпичной стены… Хотел привезти священника из городского костела, чтобы освятить землю, но так и не собрался. Сейчас мне сорок семь, во второй раз я не женился. Полностью ослеп на правый глаз. Работаю в издательском деле, заметил, что многие меня побаиваются.
Стопка отпечатанных на машинке листов, словно заряженный пистолет, пролежала все эти годы в шкафу в моем кабинете. Страницы перепутаны, среди них попадаются исписанные тетрадные листочки. Перенести на бумагу эту историю я попытался почти сразу, как вернулся в городскую квартиру, но безрезультатно. Теперь я достаю эту кипу бумаги, этот заряженный пистолет из прошлого, начинаю раскладывать вокруг монитора и клавиатуры. Зачем? Может быть, я хочу застрелиться. Расскажу ли я, что увидел сквозь черную дырку в стене в подвале? Нет, не расскажу. Картины, ужасные картины являются мне очень часто в кошмарах и наяву. Иногда мне кажется, я продолжаю видеть все это. Правым глазом. Возможно, я и хотел бы описать весь несказанный противоестественный неземной ужас, существующий в других мирах, одновременно далеких и близких. Но я не могу, это невозможно, неописуемо.
Просто я знаю, откуда это приходит к нам.
Автор: Михаил Павлов