Диалоги с эшником

Вновь разговаривая с господином Фигулиным, пытаемся друг друга уязвить. Я замечаю, что вместо взятого в 3 дня Киева случилось отступление из Киевской и Черниговской областей. Тогда он заявляет, что через пару лет будет на пенсии рыбачить и охотиться, а может быть, даже пойдет в адвокаты. «Вас, жуликов, защищать». Смеется. Обещаю, что по итогам люстрации адвокатского статуса ему не видать. Придется рыбачить. А там за удочкой на бережку будут нападать на него думки – правильно ли жил, тех ли преследовал. Напоминаю о рано ушедшем общем знакомом, одном из руководителей Респрокуратуры. Интересуюсь, почему бы центру «Э» не привлечь к уголовной ответственности за пропаганду ненависти того же телеведущего Соловьева или Скабееву. Товарищ вяло отнекивается – мол, и подследственность московская, и криминальных призывов он не видит. В их, на мой взгляд, пятиминутках ненависти. Иногда его, впрочем, прорывает. Откровенно говорит про разбомбленные украинские города, война, мол, была неизбежна {c какого это перепугу?}. И уж лучше, чтобы разбомбили украинские города, чем наши. В ответ интересуюсь, читал ли он «Время жить и время умирать» Ремарка. Там есть похожие рассуждения немецких солдат. Разглядывая разбомбленную деревню где-то в России, они говорят: как только война докатится до границ Германии, заключим мир. Тогда, мол, в России все дома будут разрушены, а у нас в Германии - целые.

«...Зауэр посмотрел на отблески пожара.

— Иной раз, как поглядишь, сколько мы тут в России всего поразрушили — просто страшно становится. Как думаешь, что они сделали бы с нами, если бы подошли к нашей границе? Ты об этом когда-нибудь думал?

— Нет.

— А я думал. У меня усадьба в Восточной Пруссии. Я еще помню, как мы бежали в четырнадцатом году, когда пришли русские. Мне было тогда десять лет.

— Ну, до нашей границы еще далеко.

— Смотря по тому, как все пойдет, а то и опомниться не успеем. Помнишь, как мы продвигались вначале?

— Нет. Я был тогда в Африке.

Зауэр снова взглянул на север. Там вздыбилась огненная стена и вскоре донеслось несколько сильных разрывов.

— Видишь, что мы там вытворяем? Представь себе, что русские то же самое устроят у нас, — что тогда останется?

— Не больше, чем здесь.

— Об этом я и говорю. Неужели ты не понимаешь? Тут поневоле лезут всякие мысли.

— Русским еще далеко до границы. Ты ведь слышал позавчера доклад, на который всех сгоняли. Оказывается, мы сокращаем линию фронта, чтобы создать благоприятные условия для нового секретного оружия.

— А, враки! Кто этому еще верит? Ради чего же мы тогда перли вперед как одурелые? Я тебе вот что скажу. Дойдем до нашей границы, и надо заключать мир. Ничего другого не остается.

— Почему?

— Ты еще спрашиваешь? Как бы они не сделали с нами того же, что мы с ними. Понятно?

— Да. Ну, а если они не захотят заключать с нами мир?

— Кто?

— Русские.

Зауэр с изумлением уставился на Гребера.

— То есть как это не захотят! Если мы им предложим мир, они обязаны будут его принять. А мир есть мир! Война кончится, и мы спасены.

— Они прекратят войну, только если мы пойдем на безоговорочную капитуляцию. А тогда они займут всю Германию, и тебе все равно не видать твоей усадьбы. Об этом ты подумал?

Зауэр оторопел.

— Конечно, подумал, — ответил он наконец. — Но это же совсем другое дело. Раз будет мир, они больше ничего не посмеют разрушать.

Он прищурил глаза, и Гребер вдруг увидел перед собой хитрого крестьянина.

— У нас-то они ничего не тронут. Только у них все будет разорено дотла. И когда-нибудь им все же придется уйти».

Увы, товарищ Ремарка не читал. Мол, некогда было посторонние книжки читать, учился, служил. Цитирую ему по памяти Окуджаву.

Вселенский опыт говорит,

Что погибают царства

Не от того, что скуден быт

Или трудны мытарства.

А погибают от того,

И тем больней, чем дольше,

Что люди царства своего

Не уважают больше».

Реакция на Окуджаву простая и однозначная – мол, если проиграем войну с Украиной, не будут уважать власть. Значит, войну нужно обязательно выиграть, иначе будет тут Майдан (про Майдан это уже мои догадки, он этого вслух не говорил). Что Майданы – следствие накапливающихся внутри несменяемой власти противоречий, товарищ, кажется, просто не понимает (хотя кто его знает, может быть, притворяется тут ура-патриотом, что-то такое проскальзывает в его разговорах про рыбалку и охоту на пенсии). Маленькая дословная цитата г-на Фигулина, я записал ее на его глазах прямо демонстративно: «Такие, как я, будут всегда нужны. Какие законы будут в стране – такие законы и буду исполнять». Так он ответил на мой вопрос, что он думает про Нюрнбергские расовые законы.

***

Утро. Маленький забетонированный прогулочный дворик. Сверху листы прозрачного пластика, словно в теплице. Чтобы, значит, не подбросили записку или еще чего. В центре лавочка человек на 6. Но я во дворике один. Бегаю кругами по периметру, раскачиваюсь на турнике (эта роскошь есть только во двориках №1 и №6). В соседнем дворике заключенный громко объясняет - вернули 58-ю статью, считай. Как при Сталине. Говоришь против войны, ругаешь власть - сажают. Дедушка старый, что он еще придумает? Тут оратор высказывает опасение, как бы дедушка не догадался уничтожить всех российских зеков – мол, число жертв будет примерно как от коронавируса. В общем, засидевшийся бункерный дедушка вызывает самые серьезные опасения не только у Навального. Ну и, скажем так, в разных слоях общества.

Из диалога с одним из заключенных: «Очень стыдно было наблюдать за всем этим. Мои родители живут {в Европе за пределами России более года}, активно помогают украинцам. Очень боятся за меня, за мою позицию в отношении этого ужасного преступления. Да я и сам побаиваюсь, у меня есть семья. Приходится стыдиться и молчать. Горжусь, что есть такие люди, которые не молчат. Не зомбированные односельчане, а настоящие герои. Мне дали {несколько лет} строгого режима за продажу {небольшого количества, считанные граммы травки}. Жестковато, но сам виноват. Написал апелляцию. Надеюсь, повезет и я вернусь к семье».

5 мая меня вызвали к начальнику заместителя начальника СИЗО и официально уведомили о том, что я поставлен на профучет как экстремист. Что мне не следует пропагандировать свои взгляды среди других заключенных. А также, что со мной будет проводить беседы один из сотрудников СИЗО. Расписался и сказал, что я все больше напоминаю Навального.