День

Я помню его в мельчайший подробностях. Вернее не весь целиком, а несколько часов в районе обеда, как у Липавского было, знаете: «есть особый страх послеполуденных часов…» Я еще тогда почему-то подумал, что было бы неплохо заглушать сумбур мышления (мышления ли — аморфной каши из смятения) двумя песнями. Каждое их прослушивание сейчас, когда чувства того дня улеглись и растеклись по дну сознания, стали осязаемы, каждая строчка возвращает туда. И завывающее на фоне.

Прекрасен сосновый бор в начале лета своим ужасом. Перед глазами пыльное, желтушное, колючее, я мечусь от сосне к сосне и пытаюсь не сблевать от все дальше разрушающегося потока мыслей. Как прокручиваю я каждую встречу, каждый диалог, каждый маршрут и ход мыслей, так тот день стал своеобразным алефом, куда сошлось все. «Я почувствовал бесконечное преклонение, бесконечную жалость», — уже потом, в ретроспекции, каждое мгновение того дня отсылает к мириаде встреч, диалогов, едва уловимых жестов и чувств. Как пыльный лес, извратившись, выплюнул меня на пыльную трассу, где не было ничего, кроме шума и пыли, где солнце осталось в зените навечно, где автобус с удивленным водителем остановился по требованию, так тот день стал точкой сходимости — все сошлось к ерундовой глупости, тогда кажущейся глобальным ужасом.

Кривляющаяся дорога, еще более пыльный микрорайон с пыльными людьми, занесенными в пыльные барханы хрущевками и тот магазин. Пыльная пачка сигарет и пыльная вода. «Листья стараются, как только могут, но солнце сильней», — если там вообще были листья.

А дальше: «взрыв разражается».

железнодорожный перегон, канава с подобием воды, выступившая тогда Летой, колоссы-опоры ЛЭП, обратный автобус, где я улыбнулся.