Деменция, часть 2

<Часть 1

Следующие недели почти все время я провожу в гостиной, поджидая ягодных воришек с простой и нервирующей целью — рассмотреть лица. Убедиться, что они есть.

— Баба, а когда у меня день рождения? — спрашиваю, протирая подоконники.

— Шестого марта, Никитушка, — отвечает она из кухни, хлопоча у плиты. — Знал бы ты, как мамка намучилась, тебя рожая! Сказала потом, мол, больше ни в жись никого рожать не будет. Но она и после сестры твоей также говорила, так что мы ждали, что она и третьего заведет, да вот как-то не сложилось. Сдержала слово, получается.

Пахнет тестом, слышится шипение кипящего масла. Вымывая грязь из щелей рамы, раз за разом поднимаю взгляд на куст вишни. Сорванцы будто прознали о моем намерении и, как назло, перестали являться. Раздраженно цокаю, опасливо косясь в сторону леса: не появится ли странный незнакомец. Его тоже не было видно с того дня.

— Баба, а у вас тут живет мужик такой, с черной бородой? По возрасту вроде не совсем прям старый, ну, средне так. Высокий.

— Да может и живет, Никитка, кто ж опознает по такому описанию?

— У вас тут всего домов тридцать, неужели много кто с бородой и высокий?

— Ну, у Андревны с бородой муж был. Да тут куда ни плюнь — все бородатые.

После короткой паузы она спрашивает:

— А ты знаешь, что Андревна мужа убила?

Молча стискиваю зубы, ожидая очередного повторения старой истории, но тут из кухни раздается грохот. Стрелой мчусь туда, захлебнувшись подкатившей к горлу тревогой.

Сковорода валяется в углу, старые доски пола залиты горячим маслом, недожаренные пироги разбросаны по сторонам. Бабушка испуганно прижимает руки ко рту, и я осматриваю ее, ища ожоги или ушибы.

— Да нормально я! — отмахивается. — Локтем сковороду задела, вот и свалилась. Сейчас все уберу.

— Я уберу, — говорю, облегченно переводя дыхание. — Иди приляг лучше, отдохни.

Из бабушкиной спальни слышно бубнеж старого телевизора. Какой-то мудрец вещает, что каждый день мы учимся чему-то новому. Нельзя не согласиться — сегодня, например, мой урок состоит в том, что отмыть масло от старых досок гораздо сложнее, чем может показаться. Не говоря уже о прилипшем сыром тесте. Я теряю счет времени, ползая на коленях с щеткой, поэтому сильно удивляюсь, когда бабушка спрашивает:

— Никитушка, а ты на маршрутку не опоздаешь?

Вскидываю глаза на настенные часы — и правда, опаздываю.

— Баба, я тут вроде чистоту навел, — говорю, поднимаясь. — Завтра посмотрю, может, пропустил что-то, а сейчас уже бежать надо, я...

Из окна гостиной слышатся шорохи и хихиканье. Со сбившимся дыханием бросаюсь туда и вижу тех самых мальчика и девочку, привычно забравшихся на забор. Не теряя ни секунды, распахиваю окно и выпрыгиваю в сад, а они тут же бросаются наутек, снова не показывая ничего, кроме затылков. Ругаясь как старый боцман, перемахиваю через забор и лечу со скоростью гепарда. Недоумение захлестывает холодной волной: что за цирк? Вся эта глупость с лицами точно не заслуживает того, чтобы так заморачиваться. Кажется, это я схожу с ума, а не бабушка.

Догнать детей получается только в конце улицы. Хватаю девочку за плечо и разворачиваю к себе, пока мальчик скрывается за заборами. Выдыхаю: лицо есть. Вздернутый конопатый нос, широко распахнутые зеленые глазищи, испуганно приоткрытый рот. Но смятение не уходит, и я оглядываюсь на лес — солнце висит над самыми макушками деревьев, не торопясь скрываться. Закат. Надо дождаться, когда солнце зайдет.

— Че к дитю пристал? — раздается визгливый окрик, и я вздрагиваю, отпуская девочку.

На крыльце ближайшего дома высокая костистая старуха угрожающе упирает руки в бока.

— Еще раз увижу, что слабых обижаешь — шею сверну! — говорит громко. — Хорошо меня понял?

И отвечает сама себе:

— Да понял, конечно, вон как побледнел.

Непонимающе разеваю рот, а девочка дергает меня за рукав, тыча пальцем в сторону бабушкиного дома:

— Посмотри на чердаке. Мы видели.

И убегает. Старуха скрывается в доме, сердито ворча, а я стою на месте и пытаюсь сообразить, что к чему. В голове будто рассыпался паззл на тысячу ярких деталей, никак не собрать обратно. Надо спросить у бабушки, она точно все объяснит.

Но, вернувшись к дому, я прохожу мимо крыльца, чтобы добраться до места, где к стене прибиты деревянные брусья, ведущие к чердачной дверце. Для чего-то воровато оглянувшись, ловко взбираюсь наверх, как делал это миллион раз в детстве.

На чердаке сумрачно и пыльно. Старые картонные коробки давно прогнили и поросли плесенью, кучи тряпья и хлама сливаются в однородную темную массу, хрустит под ногами засохший птичий помет. Воздух затхлый и спертый, после каждого вдоха хочется долго отплевываться. Угасающие солнечные лучи просачиваются сквозь щели в крыше, обливая все зыбким желтоватым светом. Осторожно ступаю вперед, рассматривая старые вещи, давно обратившиеся в мусор: ничего особенного. Ничего из того, чего не видел раньше. Покачав головой, я уже собираюсь спускаться, когда взгляд цепляется за что-то в дальнем углу. Недоверчиво прищурившись, подхожу ближе, и сердце сбивается в ритме: бабушкин зеленый халат, тот самый.

Присаживаюсь рядом, неуверенно протягивая руку. Ткань сплошь в пыли, но пальцы все равно узнают уютную мягкость. Трудно представить, сколько лет прошло с тех пор, когда я последний раз прикасался к этим рукавам и воротнику.

А потом под махрой ладонь нащупывает что-то твердое, и я вздрагиваю, только теперь различив грязно-желтые палки, торчащие из подола. Бедренные кости. Скривившись, неуверенными движениями разгребаю сваленный на халат мусор. Летят в стороны сгнившие книги, прохудившиеся резиновые сапоги, рассыпающиеся шторы с обожженным краем. Пыль взметается так плотно, что глаза слезятся, а в горле першит, но я не останавливаюсь, пока не становится ясно: халат надет на полуразвалившийся скелет. Кисть левой руки распалась на фаланги, ребра провалились внутрь. Череп равнодушно пялится в угол пустыми глазницами, и в закатном свете передние золотые зубы сверкают особенно ярко. Это бабушка.

Закусив кулак, я выпрямляюсь так резко, что в глазах темнеет. Холод в одну секунду сковывает все внутренности, не давая даже пошевелиться. Этого не может быть. Я же только что видел ее в доме. Я же только что…

Тут снизу раздается родной скрипучий голос:

— Никитушка уже ушел?

— Ушел уже.

— Вроде не попрощался даже, на полуслове убежал.

— Все им, молодым, спешить куда-то надо. Пусть спешат, раз есть куда опаздывать. Тем, кому долго жить, всегда есть куда опаздывать.

Слышится шарканье тапочек, тихий стук клюки по полу. Короткий скрип — такой издает кухонный стул, когда на него садятся. Потом все затихает.

На чердаке становится почти темно, когда я набираюсь смелости, чтобы прокрасться к выходу. Кажется, сердце стучит так громко, что слышно всем жителям поселка. Сквозь растерянность, испуг и непонимание пробивается только одна мысль: бежать. Надо убежать отсюда как можно дальше, а потом уже соображать, что случилось. Звать на помощь, разбираться во всем.

Спустившись, замираю и осматриваюсь. Закат еще краснит небо над лесом, но прямо над головой уже сгущается разбавляемая звёздной пудрой чернота, и сумрак сковывает деревню. В окне кухни теплится свет, мягкий и неровный. Совсем не такой, как от лампочки. Едва дыша, я подхожу ближе, чтобы заглянуть внутрь.

На столе тает парафином одинокая свеча. Бабушка неподвижно сидит на стуле, склонившись над подрагивающим огоньком, и вместо лица у нее только гладкая кожа — ни глаз, ни рта, ни носа.

Бесшумно ступаю прочь, с трудом подавляя желание бежать со всех ног и вопить как резаный. В глазах кружится, но я различаю, что в каждом доме горит одинаковый свет — везде зажжены свечи. Проходя мимо забора Раисы Андреевны, невольно приподнимаюсь на носочки и заглядываю в окно. Как и бабушка, она сидит за кухонным столом, и свечка выхватывает из темноты будто ластиком стертое лицо в обрамлении взлохмаченных седых волос.

Оборачиваюсь на еле уловимый шорох и немею: на крыльце дома напротив стоят мальчик и девочка, воровавшие вишню. Нет больше никаких веснушек и зеленых глазищ, только пустые места на месте лиц. Выпрямившись в струнку, дети неподвижно указывают на меня пальцами, будто стараясь привлечь чье-то внимание.

Издав слабый то ли вскрик, то ли всхлип, я все же бросаюсь бежать. Горящие блеклым светом окна мельтешат перед глазами, под ногами разбиваются брызгами грязные лужи, хриплое дыхание раздирает горло. Скоро дома сменяются деревьями, и до мозга запоздало доходит, что в панике я повернул к лесу. Значит, надо возвращаться, чтобы выйти к дороге, а там окна и свечи, и эти дети, и все эти люди в домах, и…

Различив в темноте какое-то движение среди сосновых стволов, я снова срываюсь на бег, но тут же замираю, остановленный коротким негромким приказом:

— Стоять!

Кто-то идет прямо на меня, выставив перед собой длинный непонятный предмет. Тяжело дыша, напряженно щурюсь в попытке рассмотреть детали, и с трудом узнаю в приближающемся незнакомце бородатого мужика из леса. В руках у него ружье, от одного вида направленного в грудь дула я готов свалиться без сознания.

Подойдя ближе, мужик удивленно спрашивает:

— Тебя не забрали?

— В с-смысле?

— У тебя лицо есть. Значит, тебя не забрали?

— Куда?

Он долго рассматривает меня с ног до головы, а потом подозрительно хмурится:

— Они тебя заметили?

— Кто?

— Кто-нибудь из жителей. После заката от них прятаться надо. Заметили, нет? Если заметили, надо сразу убивать.

В голове тупо бьется мысль: не надо убивать. Не надо убивать. Не надо убивать. Не надо…

— Что молчишь, заметили?

— Не заметили.

Удовлетворенно кивнув, мужик опускает ружье, и я перевожу дыхание.

— Тебя же Никита звать? — спрашивает неожиданно. — Помню тебя спиногрызом еще, в нашу собаку камнями кидался. Я когда увидел тебя в тот раз у колонки, сразу вспомнил.

Тут я узнаю его:

— А вы дядь Вова? Ну, муж Раисы Андреевны? Раньше без бороды были, так что я и не понял даже. Показалось, психопат какой-то по лесу шарится. А почему вы дома не живете? Бабушка говорит, Раиса вас убила и в огороде закопала, а я там еще рассматривал, и…

Он перебивает взволнованный поток слов:

— Не убивала. Сама она там закопана, Раечка.

В звездном свете видно, как угрюмо опускаются похожие на мохнатых гусениц брови. Растерянно оглядываюсь на деревню: сквозь листву видно оранжевые точки окошек, повисшие в темноте неподвижными светлячками.

— Что там творится-то? — спрашиваю. — Я на чердаке сейчас скелет нашел, у него зубы как у бабушки и халат как у бабушки, а бабушка на кухне сидит. И Раечка ваша не закопана, тоже сидит на кухне, только у них… это…

— Лиц нет? — мрачно усмехается дядя Вова. — Это потому что не бабушка там твоя. И не моя Раечка. Померли они давно. Все в деревне давно померли.

После долго молчания пытаюсь слабо возразить:

— Все живы. Там же днем…

— Днем и они думают, что живы. Днем они не опасные, я даже иногда с Раей поговорить прихожу, и даже верю иногда, что это она. Хочется, знаешь, в это верить. А ночью оно забирает их лица, чтобы видеть и чувствовать все, что они за день видели и чувствовали. А они сидят перед свечами — как будто молятся так, ритуал у них такой обязательный.

— Какое еще «оно»?

— Это… божество, из-за которого это все.

Бросив короткий взгляд на мое непонимающее лицо, дядя Вова вздыхает:

— Если с самого начала, то пришло оно к нам лет десять назад. Не знаю, откуда. В виде мальчишки ободранного, он плакал и рассказывал, что всех евоных убили, и что он один остался. Надеюсь, и правда один остался, потому что если так, то больше нет таких мест в мире. Видать, кто-то пытался их всех истребить в какой-нибудь такой же деревне. Даже думать не хочу, что с этими истребителями сталось.

— Почему?

— А ты не перебивай, слушай. В общем, оставили того мальчишку мы с Раей. Ну, чтобы переночевал, а утром хотели в город везти, в милицию сдать, чтобы уж они с ним маялись. А ночью Рая меня разбудила, а малец этот сидит в углу перед свечкой, без лица, и в нас пальцем своим грязным тычет. Знаешь, как мы перепугались?

— Могу представить, — говорю осторожно, вспоминая детей на крыльце.

— Вот я и понял, что не человек это, а какой-то черт, ну чисто демон. Взял это ружье и выстрелил ему в башку. Пацан-то и сдох на месте, да только какая-то сила из него освободилась страшная. Ой, что было: все стены тряслись, какое-то зло все крушило и разбивало. Мы убежать хотели, да оно на Раю кинулось, в одну минуту на части разорвало. А я убежал, и пешком прям по дороге всю ночь несся до города. К утру только добрался, а там в милицию, и мы с ними потом сразу сюда. А тут знаешь, что?

— Что?

— Ничего! Пацан исчез, а Раечка моя по дому хлопочет, пирог печет. Хорошо хоть менты не обозлились сильно, сказали не бухать больше до белочки, да и уехали. А то бы я сейчас в психушке лежал. А Рая… Я в тот же день понял, что не так что-то. Она сама с собой разговаривала, вопросы какие-то дурацкие задавала, вообще как слабоумная стала. Вот тогда у меня ума и хватило забрать ружье и свалить в лес. Там охотничий домик через несколько километров, мы с мужиками по молодости отстроили, вот в нем с тех пор и живу. И за деревней наблюдаю по ночам, чтобы это все дальше не распространялось.

— В смысле «распространялось»?

— В прямом смысле. Если тот, кто без лица, ночью тебя заметит, значит, он божеству на тебя покажет. А божество после следующего заката придет и заберет. Заберет — это значит, убьет тебя и спрячет. Тут все так спрятаны — кто в огороде закопан, кто на чердаке валяется, кто в погребе. А дальше божество сделает копию твою точную, и даже с твоими воспоминаниями, и будет эта копия жить как ты. И ночью без лица будет. Понял, да? Тут все в деревне уже такие, всего-то года три понадобилось, чтобы оно всех забрало. А они даже не понимают, что происходит, понимаешь? Они думают, что живые. И днем их даже не отличить от живых, если бы не глюки эти. Вопросы дурацкие и разговоры с собой, я имею в виду. Такая каша у них в мозгах, жуть просто.

— Вы сказали, тот мальчик на вас показывал ночью, да? Почему тогда божество вас не забрало?

— А я же говорю тебе, если заметили, их сразу убивать надо. Если сразу убьешь, ничего тебе не будет. Я в тот раз пацана убил же, вот с меня божество и переключилось на Раечку, потому что она-то ничего не делала. Еще и убежать не успела.

Кажется, будто мой мозг месят голыми руками как комок фарша — все в голове перемешалось, вопросы наскакивают один на другой, не давая сосредоточиться, разобраться в творящемся абсурде.

— А если вы следите, чтобы не распространялось, то почему на всю деревню распространилось?

— А деревню и не спасти уже. Если бы я после той ночи, ну, когда утром с ментами приехал, еще и Раю бы убил, то все кончилось бы. Потому что она как бы на тот момент последняя была. Да вот поздно я во всем разобрался. Их если убивать, стрелять там или резать, они, конечно, подыхают, да только при этом какой-то злой ураган освобождается и все рушит. И сильно повезет, если успеешь от него убежать. Поэтому я мешаю распространению по-другому — слежу, чтобы они новых не заражали. Ну, тех, кто сюда погостить приезжает.

— А если заразят? — спрашиваю негромко.

Дядя Вова гладит ствол ружья:

— Тогда зараженного убить надо до следующего заката, пока божество его не забрало.

Тяжело сглатываю вставший в горле ком, невольно отступая на шаг.

— И многих вы так уже убили?

— Никого, — хмыкает. — Пока что. За все эти годы тут никто из приезжих на ночь не оставался. Что им надо-то? Приехать, проведать, показать, что не забыли, да и обратно поскорее. Вот если кто заночует, да покажут на него, вот тогда я сразу — пиф-паф! А то этот зараженный утром-то домой уедет, а там вообще уже ничего не остановить, понял?

В серебристом лунном свечении видно, как маслянисто поблескивают его глаза. Движения рваные, резковатые, уголок рта подергивается. Прожить десять лет в лесу, следя по ночам за всей этой деревенской дичью — стопроцентный билет в психушку. По спине пробегает волна мурашек, и я ловлю себя на мысли, что вряд ли стоит верить каждому слову. Да, тут явно происходит непонятно что, но безоговорочно принимать догадки сумасшедшего за истину — не лучший вариант. Для начала надо выбраться, убежать от всего этого подальше, а там уже думать. Глядя на покачивающийся тяжелый ствол ружья, говорю:

— Дядь Вова, я домой хочу.

Он почесывает бороду и спрашивает:

— Точно никто тебя не заметил? Никто на тебя не показал?

— Точно, дядь Вова.

— Тогда пошли, если вон там пройти, по опушке, можно к дороге выйти, не заходя в деревню. А дальше лови попутки, хотя какие попутки? Никто тут не ездит в такое время. Пешком придется идти. Пойдешь пешком?

— Пойду, — киваю с готовностью.

Мы обходим деревню едва ли больше двадцати минут, но это время растягивается для меня на долгие часы. С одной стороны пыхтит невменяемый дядя Вова, а с другой глядят оранжевыми глазками недалекие домики. Трудно подавить нарастающее ощущение, что вот-вот десятки дверей распахнутся, и безликие двойники побегут на нас как голодные собаки.

Когда в потемках проступает силуэт покосившейся остановки, я едва не подпрыгиваю от радости. Дядя Вова останавливается, бросает взгляд на поселок, и говорит:

— Ну все. Дальше справишься. Главное, вот что помни: если и захочется бабку навестить, то только днем. И помни еще, что это, естественно, не бабка твоя уже. Но если захочется, то я понимаю.

Кивнув на прощание, ступаю прочь. Шлепанцы шаркают по разбитому асфальту, а в голове разворачивается пустота, холодная и бесконечная. Ни одна мысль не задерживается, каждая летит как в пропасть, исчезая без следа. Нет ни чувств, ни желаний, только неизбывное стремление уйти как можно дальше, спрятаться, свернуться в клубок и забыть обо всем. Быть может, если забыть, то все это исчезнет.

Оглядываюсь. Дядя Вова уже ушел, а окна так и горят. Широко распахиваю глаза: в темноте над крышами парит что-то необъятное, выдающее себя только легкими ленивыми движениями, напоминающими взмахи плавников экзотической рыбы. Плотное и вязкое как гудрон, оно чернее темноты. Рассмотреть толком не получается, но я уверен: у него множество лиц, и каждый из сотен глаз сейчас смотрит на меня.

Отворачиваюсь, ускоряя шаг почти до бега, хотя понимаю: мне больше некуда опаздывать.

Автор: Игорь Шанин