Дело, кажется, было во сне

В тот день я проснулся около часа дня от чрезмерно бодрого стука сердца. Оно требовательно и методично вырывалось из груди. Так организм сообщал мне о главном — необходимости похмелиться. 

Полноценного запоя в те дни у меня еще не было, но был его предвестник — своего рода первая стадии, когда без алкоголя существовать еще можно, но, например, сон, уже начинает плавно разрушаться, появляется постоянная фоновая тревога. Спокойно уснуть представлялось возможным только после определенного количества выпитого. Тогда приходило долгожданное умиротворение, однако длилось оно недолго — 5—6 часов, после чего я просыпался на рассвете от нестихаемых импульсов по всему телу, шел на кухню, выпивал грамм двести водки, закуривал и смотрел на рассвет, успокаивая сердечно-сосудистую систему то ли спиртом, то ли завораживающим зрелищем муниципальных машин, поливающих тротуары. Придя в себя, я ложился под бок своей девушки, несколько мгновений смотрел на то, как блаженно она спит, умилялся, аккуратно обнимал ее, чтобы не разбудить, и засыпал, сливаясь с ней в единое целое и растворяясь в чем-то бесконечном. Тогда я был счастлив. 

Около полудня цикл повторялся, но с оговорками: Настя уже была на работе, я выпрыгивал из кровати и, покачиваясь, шел на кухню, выпивал уже раза в два меньше, чтобы не слишком опьянеть, — день все-таки — наливал кофе, закуривал и думал, как жить дальше. А жить в то время было сложно: отношения с девушкой и родителями плавно разрушались из-за моего образа жизни, работы не было и не предвиделось — одни мысли о ней приводили в панику, не говоря о действиях, направленных на ее поиск. Целыми днями я только и делал, что прогонял мрачные мысли выпивкой и просмотром разного шлака в интернете, преимущественно записями передач телеканала «Спас». Уход в монастырь теперь не казался плохой перспективой: я видел спасение в образе карамазовского схимника Алеши, попы с экрана выглядели на удивление мудрыми людьми.

Погода за окном в тот день была настолько неопределимой, что, если бы меня спросили, какое сейчас время года, я бы ответил: нечто среднее между осенью, зимой и весной. Переводя взгляд с бесконечной московской слякоти, я ритуально выпил, закурил и принялся готовить завтрак: яичницу с помидорами и фасолью, бутерброды с сыром, кофе. Все как обычно валилось из рук, но какая-то мысль мне особенно досаждала. Я не мог поймать и декодировать ее, она блуждала где-то на периферии подсознания. Когда трапезничал, понял, что дело, кажется, было во сне. Я уже настолько привык к бредовым алкогольно-похмельным видениям, что не придавал им никакого значения, но этот казался особенно важным, мне было необходимо вспомнить его, но, как назло, ничего не получалось. Я посмотрел на экран мобильного телефона и отвлекся на несколько сообщений от девушки и три пропущенных от мамы. Во всей этой суматохе бесконечных пьянок и похмелий я совсем забыл о том, что сегодня к обеду меня приглашали к себе родители, чтобы в очередной раз высказаться о том, что мой образ жизни не дело, узнать, как прошла череда бесполезных собеседований, посоветовать что-то банальное и отпустить с сочувственным напутствием. 

Как только я затолкал в себя остатки яичницы с бутербродами, выпил еще грамм сто, пошел в душ и начал собираться. Несмотря на выпитое, на душе как обычно было погано. Грядущая встреча дополнительно тревожила. Наконец решился перезвонить. 

— Мам, привет, это я.

— Привет. Опять что ли спал до обеда?

— Я тут забегался и совсем забыл про телефон. Он лежал далеко, так что я не слышал ваших звонков, — вру.

— Да спал небось… Знаю я, как ты не слышал. Ты не забыл? Во сколько подъедешь? — она всегда чувствует ложь, но делает вид, что верит.

— Вот уже собираюсь. Через час буду, думаю, — радуюсь возможности наконец сказать правду.

— Ладно, давай. Ждем! 

— До встречи, — прощаюсь и кладу наконец трубку.

Вроде ничего, держался молодцом. Даже не услышал комментариев в духе «что у тебя опять с голосом, пил что ли уже с утра». Конечно, пил. Что еще делать безработному, депрессивному вплоть до нытья, социально-неадаптированному молодому человеку, не написавшему и рассказа, но считающим себя новым Фолкнером? Будущее в виде дурки или могилы не казалась мне привлекательным, поэтому в ход активно шел запасной вариант — бесконечные попойки с собутыльниками и без. 

Вышел из душа слегка протрезвевшим от воды, и в голову снова упорно начала лезть мысль о том, что происходило сегодня ночью в моем сознании. Пытаясь отогнать ее, я размашисто шевелил руками, надевая пальто, но это едва помогало. Вышел на улицу и дополнительно освежился, когда получил свежий заряд осенне-весенней мороси в лицо. Зажмурился, еле закурив против ветра, и побрел к остановке. 

Контакт с реальностью был скорее вынужденной мерой, нежели чем-то, чего мне хотелось бы. Хотелось разве что еще немного выпить, встретить и крепко-крепко обнять Настю, а потом сбежать куда-нибудь далеко, куда-нибудь, где круглый год светит солнце, люди плещутся в воде, где никто никогда не работает, пиво стоит копейки, а по улицам разносится сладковатый запах шишек, отнюдь не сосновых. Вместо этого я лицезрел унылые физиономии пассажиров маршрутного такси, пытаясь вместо них смотреть в книгу Эрнста Юнгера, и заглушал посторонние шумы подборкой шумов гитарных в наушниках. Отвлечься получалось с горем пополам: я трезвел, в голову лезли тысячи мыслей, меня снова одолевал верный спутник — тревога. Наконец я увидел знакомые пейзажи и выбрался из маршрутного ада.

Быстро прошаркав от остановки до подъезда, позвонил в домофон и сразу же рванул неподатливую дверь после продолжительного звукового сигнала. Смотрю на себя в зеркале лифта: вроде все не так уж и плохо, глаза немного красные, но еще вменяемые, взгляд слегка потухший, уставший от алкоголя и тоскливых пустых размышлений. Если сбрить недельную щетину, буду даже похож на нормального человека. Чуть не забыл закинуть жвачку. Выскакиваю из лифта, просачиваюсь через дверь на этаже, и вот на пороге квартиры меня уже встречает папа. Изнутри веет теплом и пахнет чем-то по-домашнему вкусным. Когда захожу внутрь, смесь запахов полностью поглощает меня, и я будто снова проваливаюсь в детство, отчетливо ощущаю déja-vu и чувствую себя десятилетним ребенком. 

Вот я вытягиваю свою пятерню, жму папе руку и обнимаю его, чувствую тепло, выраженный сладковатый запах одеколона, безусловную отцовскую любовь и готовность снова и снова прощать мои оплошности. Он смотрит на меня слегка вопрошающе, как бы оценивая мое состояние, пытается понять, насколько все хорошо или плохо, переживает. Тут же из кухни материализуется мама, еще внимательнее сканирует меня, так же все чувствует. Неловкий момент. Чтобы прервать его, я снимаю ботинки и в полушутку завязываю беседу:

— Ну здравствуйте… — пытаюсь изображать радушную улыбку, но выходит скорее что-то лукавое. Стесняюсь, потому что давно их не видел. Впрочем, даже если бы видел, ничего бы не изменилось. Себя я стесняюсь всегда.

— Привет-привет. Выпивали вчера с Настей небось? Вот я тебе дозвониться и не могла, — снова начинает мама.

— Да не то, чтобы. Так, Леша заезжал, выпили винца немного и спать пошли.

— А Леша с вами что ли спал? — спрашивает улыбаясь, — ну ты посмотри, какой опухший весь. Меня не обманешь. 

— Следы бурной мыслительной деятельности, мам. 

— Да какая там деятельность. Ты работу нашел? 

— В процессе… — еще чуть-чуть и я начну краснеть.

— Ладно. Ты есть будешь? — после этих слов на душе становится в сотню раз легче. Обряд инициации пройден, меня пустили к семейному очагу.

Папа все это время стоял и с интересом за мной наблюдал, все так же пытаясь понять мое состояние. Поразительно, насколько он заинтересован во мне, в моей жизни, в моих переживаниях. Чтобы понять это, необязательно даже с ним заговаривать. Все видно и так. 

Я прохожу в туалет, мою руки с мылом, обливаю лицо холодной водой, вытираюсь, снова с помощью зеркала тестирую физиономию на адекватность и иду к столу. Вроде пока ничего. 

Вот наконец я сажусь за стол, складываю руки, немного расслабляюсь, смотрю как суетится у плиты мама — это немного отвлекает. Что-то бубнит фоном телевизор, но поднимать на него взгляд нет ни малейшего желания. На кухню размеренным шагом заходит папа, садится напротив меня: 

— Ну что, давай о главном… Как последнее собеседование? А то я и не в курсе, видишь ли, — лукавит. 

Точно так же, как и я, порой делает это бессознательно. Замечаю это по едва уловимому блеску глаз. Хитрому, но совершенно беззлобному. Он скорее хочет дать мне выговориться и таким образом лучше понять мое состояние, нежели узнать, как обстоят дела. Не сомневаюсь, что родители все поняли еще несколько дней назад, когда мама обнаружила на том конце провода мой нетрезвый голос вечером после очередного визита в очередную компанию. Она, конечно, сразу рассказала все отцу, они вместе огорчились и задумались над тем, какое будущее ждет их отпрыска.

— Ну в общем… Как тебе сказать… Двояко, — выдаю и почти незаметно улыбаюсь в попытке сгладить углы. — В целом, неплохо, но это, наверное, не совсем то, что мне подходит. Довольно долго на этот раз все проходило: они сначала спрашивали про опыт, предыдущие проекты. Ну я рассказал вкратце. Потом просили показать тексты и все такое. Им даже вроде понравилось. Разговорились про специфику и сошлись на мнении, что я, наверное, мог бы их сайтом заниматься, но мне самому было бы не очень интересно. Все-таки, как они сказали, работать с салоном красоты могут парни определенного типа мышления… Если вы понимаете… В принципе, я был того же мнения. На том и разошлись.

 Так все и было. Разве что, я с самого начала понял, что работать в этом месте не буду даже под угрозой выстрела. В общем-то, уже одно слово «работа» приводило меня в тихий ужас, но, когда я увидел лица людей, которые собрались меня собеседовать, ужас перерос в отвращение. Не знаю, зачем я вообще пошел туда. Возможно, посчитал это своего рода тренировкой перед собеседованием на вакансию мечты, или потому что салон находился в двух минутах от дома. А может, дело в том, что за несколько дней до этого я снова начал пить антидепрессанты.

— Ну в общем, работы пока не предвидится? — с укоризненной усмешкой папа произнес в ответ на мою реплику. Отвечаю ему характерным взглядом, слов показалось уже достаточно. Мама спрашивает откуда-то издалека:

— Тем, ты салат к рыбе будешь?

— Да, давай немного. А с работой все сложно. Я откликнулся еще на несколько вакансий, но не то, что бы они мне очень нравились, — решил наконец признаться честно.

— Ну а что тебе вообще нравится? — продолжает мама.

— Я же говорил, что стараюсь сейчас искать что-то в сфере искусства. Или хотя бы редактором куда…

— Только не начинай эту старую песню. Кто тебя редактором без опыта возьмет? Творчеством он заниматься хочет… На хлеб ты чем зарабатывать будешь? Романами? Мы с папой не сможем тебя вечно обеспечивать, ты об этом не забывай, — она становится все настойчивее.

— Я долго не проработаю, если буду себя мучить по 9 часов в день. А потом все закончится очередным срывом и не дай бог запоем… — не сдержавшись, сам того не замечая, перехожу на иронию. Срывом и запоем ничего не закончится, потому что уже несколько месяцев я находился именно в этом состоянии. От такого осознания где-то внутри становится смешно и грустно одновременно.

— Ой, ладно, не начинай. Ты пойми, тебе нужно найти нормальную работу, зарекомендовать себя, а там уже легче будет и занимайся чем хочешь, хоть «Войну и мир» пиши, Толстой ты наш, — неловкая пауза, полминуты молчания, затем продолжение в попытке перевести тему, — Ты мяса по-французски не хочешь? Только вчера приготовила, с собой возьмешь.

— Нет, мам, мы так и не едим мяса, говорю же. Скоро и от рыбы планируем отказаться, — каждый я раз я вынужден объяснять одно и то же, уже почти привык.

— Все дурью своей маетесь. Ты вон какой худой уже, смотри. 

Если бы ты знала, отчего — думаю. И снова с деловым видом в беседу вступает папа. Начальственный тон выходит у него хорошо, сам собой, и инстинктивно вызывает уважение и доверие. Сразу видно человека военной закалки. Опыт действительно не пропьешь.

— В общем, так. Я на этой неделе еще не встречался с Николаем Игоревичем, но на выходных мы созванивались по поводу твоего резюме. Он человек обязательный, раз обещал помочь — поможет. Так что ты пока смотри свои вакансии, но готовься, до конца недели будет ответ: он скажет, что, куда и когда. Я тебе перезвоню, дам контакт. Сразу с ним свяжешься и поедешь в банк, если все нормально будет.

Впечатления от такой новости были неоднозначные. Будущее одновременно казалось привлекательным и ужасающим. С одной стороны, устроиться таким образом в один из крупнейших банков страны означало стабильно высокий заработок, — по моим меркам даже огромный — а значит, удовлетворение всех потребностей с излишком, катание в масле и прочие прелести обеспеченной жизни. С другой стороны, я понимал, что такая карьера может поставить крест на моем творческом развитии, хотя, наверное, моя гипотетическая должность не требовала бы чрезмерных усилий, так что в свободное время я мог бы пробовать себя в чем-угодно еще. Сказывалась и моя тотальная нищета — я был должен всем: девушке, друзьям, провайдеру, продавщице в местном продуктовом и, судя по всему, высшим силам за подарок судьбы в виде такой кадровой привилегии. Выбор был недолгим, но меня не покидало ощущение, что я уже продался, хотя, по сути, еще ничего не произошло, да и я ничего не стоил.

— Ничего себе, — говорю, — вот так новости. Что ж ты раньше не сказал?

— Сглазить боялся, — улыбается.

— Ладно. Тогда продолжу мониторить вакансии и буду ждать звонка. Мне костюм-то уже подготавливать? — едва ли не смеюсь.

— Да, — на удивление серьезно говорит папа, — оденься поприличнее, в серьезное место поедешь все-таки. Брюки там, рубашка, галстук. Все как положено. 

— Какой галстук, пап? Я его с школьного выпускного не надевал. А брюк у меня вообще нет.

— Вот его и доставай. 

— Ладно, понял. Постараюсь сделать вид, что я нормальный человек.

— Вот именно!

— Хоть вид на этот раз поубедительнее сделай, — поддакивает мама.

После непродолжительной семейной трапезы речь зашла о моем скудном финансовом положении. Родители предложили денег: соглашаться было неловко, отказываться — больно, практически на физическом уровне. Нищета крепко держала меня за задницу уже продолжительное время. Максимально неуклюже я все же не признал необходимости в помощи. Чувствовал себя Кисой Воробьяниновым, смотрел на сюр своей жизни со стороны. Всем видом показывая, что я выше этого, начал собираться, уже не зная, куда деваться.

Торопливо одевшись, я обнял маму и, как всегда в таких случаях, пообещал, что все наладится. Не то, что бы я чувствовал, что вру, но уверен в своих словах однозначно не был. Чтобы не показывать этого и как-то ее успокоить, я улыбнулся и посмотрел ей в глаза, что делаю достаточно редко. Мы попрощались.

Вышли в подъезд с папой, он встал в дверях у лифта, я нажал кнопку и снова воцарилось неловкое молчание. Я чувствовал его желание помочь мне любыми способами, но не знал, как на него реагировать. Ехидно осмотревшись, он перевел взгляд на меня. 

— Маме не говори, но пусть у тебя заначка будет. На подарок Насте заодно, — говорит и протягивает мне несколько купюр. Я не выдерживаю и беру, как бы не желая его обижать, но, говоря по правде, вижу в этом и собственную выгоду. Все так же не понимая, как реагировать, отвечаю:

— Спасибо, пап. Ты как обычно. Не стоило наверно, но лишним не будет…

— Не будет конечно. Но это тебе на жизнь, глупостей не покупай… Закажи букет Насте лучше, продумай все заранее. Ты же мужчина! — доносится умилительное нравоучение.

Слышу, как подъезжает лифт, наблюдаю плавно открывающиеся створки. 

— Ладно, я побегу, пап. Спасибо вам огромное.

— Давай, сынок. Держись! Мы с тобой.

И я с вами, — хочу ответить, но молча жму его руку, мы обнимаемся, снова ощущаю сладковато-терпкий аромат одеколона и отчего-то становится грустно. Зайдя в лифт, снова наблюдаю себя в зеркале, и совершенно не к месту в голову начинают лезть тяжелые, вязкие и обжигающие мысли. Кем я вырос? Достойный ли я сын? А человек? Почему зачастую люди относятся ко мне лучше, чем следовало бы? Почему я причиняю боль всем, кому я близок?

Двойственные, нет, даже тройственные чувства овладевают мной: с одной стороны, все в конце концов прошло славно, с другой — мне стало нестерпимо тоскливо, с третьей — тревожно. Мое внутреннее напряжение возрастало, я совсем отрезвел и мир снова предстал передо мной во всем его мерзком многообразии. Сами собой снова замаячили мысли о выпивке. Поддавшись двум последним состояниям, я широкими быстрыми шагами направился в ближайший магазин и взял пол-литра излюбленного коньяка средней паршивости. Успев выкурить цигарку, дождался маршрутки, забрался подальше в салон и сделал большой глоток. Он разлился по всему телу теплом, и я сразу же немного отрешился от происходящего. В наушниках снова зазвучали знакомые гитарные пассажи, я прислонил голову к стеклу и постарался забыться. Это наконец удалось.

Добравшись до квартиры, с порога я увидел хаос, который оставил здесь днем. Он стал еще мрачнее, потому что к тому времени уже стемнело: в раковине были навалены горы посуды, пыль сбивалась в комки и перекатывалась по прихожей, как перекати-поле, в спальне на кровати была мешанина из постельного белья, а в гостиной царил бардак еще со вчерашней ночи. Эта картина удручала дополнительно. 

Я достал ноутбук, открыл телеграм и списался с Настей. Решил сделать это прежде, чем засяду с бутылкой тет-а-тет, чтобы внезапно не пропадать, если вырублюсь: мне такое свойственно. Рассказал ей, что мы довольно мило посидели с родителями, с работой есть подвижки и в целом все ок. Она была рада, напомнила о том, что я обещал убраться и сходить в магазин и по уже знакомому сценарию спросила, не собираюсь ли я пить. «Взял немного конины на радостях, сейчас приберусь и немного выпью, наверное. Все будет нормально, не переживай», — допечатываю, нажимаю на энтер и иду за бутылкой. Возвращаюсь, слышу звук прилетевшего сообщения, вижу текст на экране: «Ладно, только не увлекайся там! Я приеду часиков в 8 сегодня, привезу кое-что. Очень скучаю по коту :з». Чуть позже: «Не забудь про кранчи читос!!!» и какой-то забавный стикер.

Я снова непроизвольно психически дистанцировался, стал еще чуточку дальше от жизни и этой ситуации, в частности. Какая-то непонятная эмоция вспыхнула искоркой и тут же погасла. Стало невыносимо грустно. Тягостно грустно. Непередаваемо. Так, что я невольно глубоко вздохнул. Наверное, уже тогда я чувствовал, что все рушится, несмотря на кажущееся благополучие и взаимопонимание. С родителями, с девушкой, с самим собой. Все готовы были идти мне на встречу до самого конца, но я этого не принимал, отвергая прежде всего себя самого. В последнее время печаль поглощала меня несмотря на количество выпитого, потому что бедственность моего положения в собственных глазах становилась все более очевидной. Не сдержав слова, — что случается с алкоголиками все чаще по мере того, как зависимость прогрессирует — я налил добрых 150 грамм и разом их опрокинул, запив сладкой водой. Включил что-то на компе, перебрался на балкон и закурил. Снова задумался о том, что же мне снилось. То ли из-за алкоголя, то ли из-за стресса последних дней мне все чаще начинало казаться, что меня снова преследует моя старая знакомая — дереализация. И вот это ощущение появилось опять. С примесью чего-то мистического. Как утром дома, как днем у родителей. Уже в третий раз. Докуривая, на секунду мне показалось, что я наконец вспомнил что-то очень важное. Возможно, это и был тот сон. Но вот выпитое начинало действовать все сильнее, я сел за стол и потерялся во времени и пространстве окончательно.

Дальше в моем сознании отпечатались какие-то неясные видео на философские темы, нескончаемые и, в общем-то, бесполезные. Затем — очередные подборки построка, перераставшие в дискографию фолкового исполнителя Джексона Си Фрэнка с уменьшением количества пойла в бутылке. Саундтреком того периода моей жизни вполне мог бы считаться трек My Name Is Carnival. Вот и сейчас, переслушивая эту песню, я уверяюсь в том, что она передает бытие тех дней куда лучше, чем этот текст, даже если бы я исписал еще не один десяток страниц. Одновременно очень печальная и ритмичная в своей мелодичности, прыткая, если не сказать веселая, она была моим грустным гимном. Тогда Си Фрэнк так сильно пришелся мне по душе, что я пытался наигрывать на своем старом акустическом «Фендере» что-то подобное, едва заметно подвывая в тон. Получалось как всегда паршиво, но, помнится, я даже что-то записал. А вечерами, выпившим, мне нравилось читать биографии разных фолк-исполнителей, таких как Ник Дрейк, с восхищением я обнаруживал, что их всех объединяет весьма трагическая судьба, стремительно и загадочно обрывающаяся в момент полного жизненного упадка на фоне безумия, нищеты и нескончаемой депрессии. Вероятно, это и было моей точкой соприкосновения с этими людьми, трагизм всегда был мне близок и привлекал.

Пришел в себя я несколькими часами позже, обнаружив свое тело уже на диване в другой комнате, не телефоне было несколько сообщений и пара пропущенных от Насти. Я понял, что в очередной раз не выполнил обещанного и стал бы корить себя пуще прежнего, но был уже слишком пьян. Из ноутбука все еще доносилось грустное арпеджио вперемешку со словами: «Autumn's leaving and winter's coming. I think that I'll be moving along». Надо признать, что move along действительно стоило бы. 

Я написал, что как обычно вырубился, она отнеслась с удивительным пониманием и сказала, что скоро будет дома. Тогда у нее еще было терпение. Меня всегда поражало, насколько понимающей она была ко мне. Именно эта ее черта заставляла меня ненавидеть себя еще больше в те моменты, когда я просыпался с утра вместе — или позже уже раздельно — с ней и понимал, что ни черта не помню, а это абсолютно всегда означало, что снова по моей вине произошло что-то ужасное. Если бы она упрекала меня и устраивала скандалы, я мог бы стать жертвой, обозлиться, начать обороняться и оправдываться. Но ее всепрощающее понимание не оставляло мне шансов перед собственной совестью. В такие моменты хотелось исчезнуть. Вот и сейчас захотелось немного. Я начал действовать, так сказать, двигаться дальше. 

Похмельно-пьяная уборка прошла на удивление спокойно и быстро: я разобрался со всей посудой, отправил злосчастные горы в посудомойку, впервые, наверное, за неделю как следует застелил кровать, разгреб горы мусора в гостиной, обнаружив несколько пустых полуторалитровых бутылок крепкой «Охоты» и бутылку водки, отправил одежду в стиралку и, наконец, открыл все окна, что проделывал обычно регулярно. Когда закурил, понял, что мне стало чуточку легче, на фоне порядка в квартире появилась иллюзия душевного спокойствия, но я догадывался, что это ненадолго. Фон Триер был прав, когда говорил, что миром правит хаос — как минимум, он заставляет предпринимать усилия для его упорядочивания и порой это поощряется. Задумавшись об этом, мне показалось, что жизнь и есть бесконечная попытка все упорядочить, возникнувшая из хаоса и в конечном счете в него же призванная вернуться, несмотря на все усилия. 

Вырванный из своей задумчивости звонком в дверь, я чуть было не подпрыгнул на стуле. В последнее время такое со мной происходило все чаще, видимо из-за расшатавшихся от моего образа жизни нервов. Вместе с коньячным послевкусием, легкий привкус вины все еще оставался во рту, но в целом я чувствовал себя молодцом: практически все дела на сегодня были выполнены, за исключением похода в магазин, но мы все равно договорились сходить вместе. Даже пьян я был не так уж и сильно, в рамках индивидуальной нормы.

Встречать ее по вечерам каждый раз было неописуемо приятно. Даже самый поганый день становился чуточку лучше, когда я снова мог наблюдать эти едва заметные морщинки на краю ее светящихся голубым, улыбающихся глаз, которые сами по себе уже казались бесконечно умилительными и моментально меня успокаивали, не нуждаясь в том, чтобы их пленяющую красоту что-то подчеркивало. В такие моменты мне всегда особенно сильно хотелось отдать ей всю свою любовь без остатка, все лучшее, что во мне еще оставалось. Чтобы как-то дать выход всем этим чувствам, я крепко сжал ее в своих объятиях и долго не хотел отпускать. Так, сначала невербально, а затем и устно, мы поздоровались, она скинула верхнюю одежду, и мы прошли на кухню.

— Нормально ты приложился, я смотрю, — сказала она, глядя на полупустую бутылку, затем осветила меня своим слегка укоризненным взглядом и все той же улыбкой. 

— Ну так, переусердствовал немного. Как обычно, короче… Но я в норме!

На описание последующего диалога моих писательских способностей однозначно не хватит — невозможно передать всю ту живость, надежду и любовь, которые звучали в каждом ее слове, да и вряд ли это будет интересно как с сюжетной, так и с художественной точки зрения. Я просто вкратце еще раз пересказал весь свой день, получив ободряющие комментарии, а затем услышал немного баек из современной офисной жизни, с каждой из которых все сильнее убеждаясь, что работейшн — это не только деградейшн, но и омерзительная эксплуатация, корпоративное рабство. Каждый раз, когда она рассказывала что-то подобное, я представлял, как врываюсь в офис и начинаю стрелять по людям. Со временем такие мысли перестали меня пугать и от этого становилось легче. Предложил ей выпить, но она, как и следовало ожидать, отказалась, предпочтя коньяку будущее пиво, за которым еще предстояло сходить в магазин. Осушив коньячный бокал, я умылся, оделся и мы вышли на улицу. 

Идя с ней, слегка осоловелый от дневного сна, коньяка и тяжести этого вечера, я вдыхал прохладный свежий воздух и на секунду задумался о том, что, кажется, практически счастлив. Как только я допустил эту мысль, ощущение тут же испарилось. Каждый раз меня забавлял этот феномен: кратковременное чувство жизненного благополучия в редкие моменты блуждало где-то на задворках восприятия и, стоило только обратить на него внимание, оно исчезало как маленькое пугливое животное. Разумнее было бы никак не реагировать, но, если так, значит, я уже успел об этом задуматься — игра снова проиграна. В любом случае, в ретроспективе оно всегда отражалось максимально отчетливо и не могло скрыться от лучей моей памяти. Приходилось довольствоваться этим. Поэтому уже тогда я был уверен, что еще не раз буду вспоминать этот вечер и ему подобные. Через год с лишним это пророчество сбылось. 

Домой мы пришли довольные и уставшие. Она — от трудового дня, я от безделья. Накупив некоторое количество еды и алкоголя, она принялась готовить, а я пытался помогать, но был беспомощен как загнанное животное после того, как сделал пару затяжек из нашего стеклянного бонга. Траву со временем я начал воспринимать не иначе как второсортное развлечение: если алкоголь и некоторые другие вещества давали возможность погрузиться чуть глубже, — пусть даже глубже в пучину моего жизненного грехопадения, отчаяния, безысходности — то ТГК во всех его видах так и оставлял барахтаться на поверхности, делая из меня ленивый, улыбающийся овощ, не способный к рефлексии. По-моему, марихуане во всех ее проявлениях не достает трагизма, и это меня от нее отдаляет. 

С горем пополам мы все же как-то приготовили овощной салат с корейской морковкой и авокадо — в основном благодаря ее усилиям, открыли снеки и переместились в гостиную, включив на плазме Твин Пикс. Я сделал еще пару затяжек, запил их коньяком и почувствовал, что ментально приблизился к чему-то очень важному. Я начал вспоминать то, что не давало покоя весь день — свой последний сон. Мне вдруг показалось, что он был необычайно, неестественно похож на сегодняшние события. Ощущение зацикленности не покидало меня, напротив — оно усиливалось: во сне я тоже проснулся один посреди дня, ездил к родителям, пил, убирался и что-то еще. Что именно — так и оставалось загадкой. Я начал немного похихикивать и спросил, что это был за сорт, на что получил ответ, что их выращивали какие-то подмосковные ребята — друзья коллеги. 

— Отменная дурь, малыш… Я вспомнил то, чего и не знал. 

Потом круговорот мыслей усилился, они начали бесконечно зацикливаться, я обращал внимание на незначительные мелочи, меня куда-то уносило, мысленные цепочки расщеплялись и совершались абсолютно новые обороты мыслительной центрифуги. Вот я просыпаюсь, вот пью, закусываю, о чем-то говорю с мамой, с папой, пью, засыпаю, просыпаюсь, снова пью, убираюсь, встречаю Настю, лицо человека в очереди, лицо продавщицы, пью, курю, пью, курю. Как будто это происходило уже бесконечное количество раз. Я не понимал, где в этих циклах субъект, а где объект. Я становился своим восприятием, и оно воспроизводило само себя, я был зеркалом, отражающим действительность. Я и был этой действительностью, но единственной до сих пор неподчиненной моему рассудку переменной оставался я сам. Если я — это отражение окружающего, то кто тогда сейчас задается этими вопросами?

Раньше меня бы это наверняка напугало, но теперь я знал, что есть противоядие. С трудом дотягиваясь до бокала, я сделал еще один большой глоток и попытался сосредоточиться на экране. Получалось с трудом — я все чаще и чаще закрывал глаза, мне казалось, что я куда-то улетаю. В черный вигвам? Голос агента Купера был все дальше, дальше и дальше. 

Открыл глаза я уже на рассвете, рядом как обычно успокаивающе сопела Настя. Машинально дошел до кухни и выпил водки, затем лег, обнял ее и снова уснул, задумавшись о счастье. 

В следующий раз я проснулся в первом часу дня. На экране мобильного телефона было несколько сообщений от Насти и три пропущенных от мамы. Я ритуально выпил, закурил и принялся готовить завтрак: яичницу с помидорами и фасолью, бутерброды с сыром, кофе. Все как обычно валилось из рук, но какая-то мысль мне особенно досаждала. Я не мог поймать и декодировать ее, она блуждала где-то на периферии подсознания. Поедая приготовленное, я понял, что дело, кажется, было во сне.