Деиндустриализация и кризис смертности в постсоциалистических странах

(c) Габор Шайринг, Айталина Азарова, Дарья Ирдам, Катаржина Донец, Мартин Макки, Дэвид Стаклер, Лоренс Кинг

Cambridge Journal of Economics 2023

Беспрецедентный кризис смертности поразил Восточную Европу в 1990-х годах, в результате чего погибло около семи миллионов человек. Мы начинаем дискуссию о причинах этого кризиса и проводим первый количественный анализ влияния деиндустриализации на уровни смертности в Восточной Европе. Мы разрабатываем теоретическую платформу, определяющую деиндустриализацию как процесс социальной дезинтеграции, уходящий корнями в опыт шоковой терапии. Мы проверяем эту теорию, опираясь на новый многоуровневый набор данных, подходящие модели выживания и анализ панельных данных по 52 городам с населением 42 800 человек в 1989–1995 годах в Венгрии и 514 городов в европейской части России в 1991–99 годах. Результаты показывают, что с деиндустриализацией напрямую связаны мужская смертность, которая косвенно опосредована злоупотреблением алкоголя как стратегией преодоления стресса. Сомнительно видеть в этом только следствие неблагополучной культуры здоровья рабочего класса, усугубляемой низкими ценами на алкоголь в первые годы переходного периода. В обеих странах происходила деиндустриализация, но социальная и экономическая политика Венгрии компенсировала огромные потери рабочих мест в промышленности. Результаты имеют отношение к кризисам в области здравоохранения в других регионах, в том числе к смертям от отчаяния в американском «ржавом поясе». Политика, направленная на устранение основных причин стресса и отчаяния, имеет жизненно важное значение для спасения жизней во время болезненных экономических преобразований.

1. Введение

Беспрецедентный кризис смертности поразил бывшие социалистические страны в начале 1990-х — явление, которое Эллман (1994) назвал «катастройкой». В 1991–1999 годах в Восточной Европе число избыточных смертей могло составить около 7,3 миллиона человек (Stuckler, 2009, стр. 7). Средняя продолжительность жизни мужчин в России сократилась на семь лет в период с 1988 по 1995 год. Как отмечает Попов (2012, стр. 324): «Никогда после голода 1947 года в послевоенный период в России не было таких высоких показателей смертности, как в 1990-е годы. Даже в последние годы сталинского режима (1950–1953), при высокой смертности в лагерях и [отсроченных] последствиях недоедания и ранений военного времени смертность составляла всего 9–10 на 1000 человек по сравнению с 14–16 в 1994 году». Венгрия также пережила значительный, хотя и менее драматичный кризис смертности, хотя и более серьезный, чем ее соседи по Вышеградской группе (Cenet и соавт., 1996). Ожидаемая продолжительность жизни мужчин в Венгрии снизилась на 1,5 года в период с 1988 по 1994 год, а уровень смертности достиг уровня, наблюдавшегося в последний раз во время Великой депрессии 1930-х годов, то есть 14,5 на 1000 человек в 1993 году (Kopp и соавт., 2007, стр. 326).

Шансы на выживание повысились со второй половины 1990-х годов, но в большинстве стран сохраняется значительное неравенство в отношении здоровья. Помимо эмиграции и низкой рождаемости эти проблемы со здоровьем являются основными причинами того, что 15 из 20 стран с самым быстрым сокращением населения находятся в Восточной Европе (ООН, 2022). На рис. 1 обобщены данные по кризисным уровням смертности в России и Венгрии после перехода к капитализму по сравнению со средним по странам Вышеградской группы [1].

Больше всего пострадали мужчины из рабочего класса без высшего образования; поэтому мы ориентируемся на ожидаемую продолжительность жизни и смертность мужчин. В 1990-х годах у мужчин-рабочих шансы умереть были на 111 % выше, чем у людей с высшим образованием в Венгрии, что на 17 % больше, чем в 1980-х годах, а в России на 50 % выше, что на 14% больше, чем в 1980-х годах. (Донец и др., 2018). Однако это не означает, что абсолютная материальная депривация привела к кризису смертности. Более богатые, урбанизированные и промышленно развитые регионы России серьезнее пострадали от волны избыточной смертности, чем бедные регионы (Walberg и соавт., 1998). Недоедание, связанное с бедностью, не играло существенной роли (Ellman, 1994; Cornia and Paniccià, 2000).

В обеих странах больше всего увеличилась смертность, считающаяся чувствительной к социальной дезинтеграции и связанным с ней психосоциальному стрессу и поведению, в том числе смертность от психических расстройств, убийств, употребления алкоголя (заболевания пищеварительной системы, травмы и отравления), болезней сердца с тяжелым злоупотреблением алкоголем, которое, как теперь известно, повлияло на непропорциональный рост смертности от сердечно-сосудистых заболеваний в России (Tomkins и соавт., 2012). В Приложении A к дополнительным данным (модели кризиса смертности после перехода к капитализму, дополнительный рисунок A1, дополнительные таблицы A1 и A2) представлены подробные данные о тенденциях смертности в зависимости от возраста и причины, что еще больше подчеркивает центральную роль механизмов, связанных со стрессом.

В то время как существует широко распространенный консенсус в отношении непосредственных причин, в частности высокой доступности алкоголя, сохраняются разногласия в отношении более глобальных политико-экономических факторов, которые Marmot (2018) назвал «причинами причин» ухудшения здоровья. Многие утверждают, что экономическая неустроенность вызвала стресс и отчаяние, которые привели к повышенной смертности. Другие предполагают, что неблагоприятный образ жизни, обусловленный наследием неблагополучной культуры здоровья рабочего класса в социалистических странах и усугубляемый заметным увеличением предложения алкоголя, особенно незаконных или суррогатных напитков (Gil и соавт., 2009), является главным фактором. Любопытно, что, несмотря на интенсивность дебатов и очевидную политическую актуальность, такому фактору, как сокращение занятости в промышленности не уделялось должного внимания. В недавнем исследовании (Scheiring, King, 2022) качественно проанализировали влияние деиндустриализации на здоровье. Однако количественная оценка этой взаимосвязи до сих пор отсутствует. Наша статья призвана восполнить этот пробел.

Понимание роли деиндустриализации в кризисе смертности после перехода к капитализму имеет решающее значение. Во-первых, спустя 30 лет после распада Советского Союза сохраняется интерес к оценке социальных издержек трансформации (Ellman, 2000; Ghodsee, Orenstein, 2021). Многие связывают рост популизма в Восточной Европе с «неспособностью либеральной модели экономики удовлетворять потребности общества» (ср. Krastev, 2016; Scheiring, 2020). Физические и психические страдания рабочих в брошенных районах являются критическим коррелятом антилиберальных, популистских настроений (Koltai и соавт., 2020; Kavanagh и соавт., 2021). Таким образом, выводы, полученные в результате анализа связи деиндустриализации и смертности, выходят за рамки общественного здравоохранения.

Во-вторых, многие страны с формирующимся рынком переживают «преждевременную деиндустриализацию» (Tregenna, 2008, 2016; Rodrik, 2016) с потенциально серьезными издержками для здоровья и благополучия. В-третьих, глобальная конкуренция, технологические изменения и необходимость смягчения последствий изменения климата будут по-прежнему оказывать давление на занятость в промышленности, что может нанести вред здоровью рабочих в районах «ржавого пояса». В-четвертых, деиндустриализация, по-видимому, является решающим фактором «смертей от отчаяния», преследующих США (Case and Deaton, 2020; Venkataramani и соавт., 2020). Лучшее понимание связи деиндустриализации с волной избыточной смертности, захлестнувшей Восточную Европу в 1990-х годах, обещает важные теоретические и политические выводы для этих областей.

Мы начинаем дискуссию о причинах этого кризиса, проводя первый количественный анализ связи между деиндустриализацией и смертностью в Восточной Европе. Мы разрабатываем теоретическую платформу, определяющую деиндустриализацию как процесс социальной дезинтеграции, уходящий корнями в опыт шоковой терапии. Эмпирически мы задаем вопрос: существует ли непосредственная связь между деиндустриализаций, избыточной смертностью и ростом злоупотреблений алкоголем, вызванных стрессом и отчаянием? Во-вторых, мы задаем вопрос: не является ли влияние деиндустриализации на уровни смертности ложным следствием неблагополучной культуры здоровья рабочего класса? Мы проверяем, можно ли считать опасные привычки употребления алкоголя следствием предшествующей социалистической индустриализации (как утверждают некоторые) и повлияли ли низкие цены на алкоголь на неблагополучную культуру рабочего класса, что привело к повышению уровней смертности. Мы используем инновационный многоуровневый набор данных и ретроспективное когортное исследование, начатое в рамках проекта «Приватизация и смертность» — крупнейшего на сегодняшний день мероприятия по сбору индивидуальных данных, посвященного кризису смертности после перехода к капитализму (см. Irdam и соавт., 2016).

2. Разные взгляды на опыт шоковой терапии

Мы полагаемся на неортодоксальную литературу, критикующую шоковую терапию как теоретическую платформу для интерпретации политико-экономических детерминант кризиса смертности после перехода к капитализму. Несколько проблем преследовали социалистическую экономику; существовал консенсус в отношении того, что устаревшая промышленная структура требует реформ. Однако модальности этой трансформации были противоречивыми (см. обзор Ellman, 1997a). Переходная ортодоксия под влиянием Вашингтонского консенсуса выступала за шоковую терапию. Его сторонники выдвинули гипотезу о том, что существуют «огромные возможности для повышения уровня жизни в течение нескольких лет, особенно по мере перемещения ресурсов из военно-промышленного комплекса в другие сектора» (Lipton и соавт., 1992, p. 214). Неортодоксальные экономисты-институционалисты и экономические социологи критиковали этот подход. Они утверждали, что шоковая терапия без необходимости разрушала компании и ослабляла институты, необходимые для успешного перехода (Amsden и соавт., 1994; Kolodko, 2000; King, 2003; Popov, 2012).

Ученые склонны сосредотачиваться на макроэкономической составляющей шоковой терапии, то есть на стабилизации. В некоторых случаях макроэкономическая стабилизация была необходима для снижения инфляции, но этого также можно было достичь с помощью неортодоксальных стабилизационных мер без радикальных неолиберальных инструментов денежно-кредитной политики, таких как механизмы валютного управления, которые принуждают политиков к внутренней девальвации (жесткая экономия, снижение реального содержания заработной платы) как единственному варианту макроэкономической корректировки. Ученые расходятся во мнениях относительно того, представляла ли собой макрополитика, проводившаяся в России в начале 1990-х годов, неудачную попытку шоковой терапии (Aslund, Layard, 1993) или представляла собой настоящий пакет шоковой терапии (Murrell, 1993; King, 2002). Как бы то ни было, ясно, что эти макроэкономические меры не достигли заявленной цели шоковой терапии, которая заключается в снижении инфляции в России до умеренного уровня. Было ли это связано с недостатками самой концепции или ее реализации, остается дискуссионным. Мы не стремимся разрешить этот спор здесь, так как концентрируемся на микроэкономических аспектах выбранной политики.

Помимо макростабилизации адепты шоковой терапии выступали также за «большой взрыв» либерализации и приватизации. Ортодоксальный подход утверждает, что чем быстрее будут осуществлены эти микроэкономические реформы, тем меньше будет возможностей для сопротивления, чтобы заблокировать их, и тем раньше материализуются преимущества. Этот микроэкономический компонент шоковой терапии (то есть быстрая приватизация, либерализация торговли, строгие законы о банкротстве и отказ от активной промышленной политики) был особенно проблематичным. Он игнорировал присущую компаниям медлительность реструктуризации, необходимость создания плотной внутренней экономической ткани и наращивания государственного потенциала.

Сторонники неолиберальной шоковой терапии часто ссылаются на Польшу или бывшую Чехословакию в качестве доказательства ее превосходства. Однако эти страны держались подальше от микроэкономической шоковой терапии, избегая ненужных банкротств и создавая сильные государственные институты (Orenstein, 2001; King, Sznajder, 2006). Это контрастирует с более радикальным неолиберальным подходом Венгрии и России к микроэкономической реструктуризации. Следовательно, деиндустриализация в Польше, Словакии и Чехии была гораздо менее интенсивной, чем в Венгрии или России (Scheiring, 2020, стр. 133–86).

Здесь мы дополняем данные об опыте этой радикальной индустриальной трансформации, исследуя связь деиндустриализации и уровней смертности. Большое количество исследований посвящено влиянию перехода к капитализму на здоровье населения (см. систематические обзоры Scheiring и соавт., 2018a, 2019). Это исследование включает в себя два подхода: тех, кто утверждает, что экономический стресс, связанный с неолиберальными реформами, является основным фактором избыточной смертности в 1990-х годах (далее —«концепция упадка и отчаяния»), и тех, кто ставит под сомнение эту связь и подчеркивает нездоровые привычки людей из рабочего класса, усугубляемые высокой доступностью алкоголя в начале перехода (концепция «неблагополучной культуры»).

Сторонники концепции упадка и отчаяния указывали на то, что микроэкономическая шоковая терапия была причиной большей части избыточной смертности в начале 1990-х годов. Безработица и волатильность рынка труда сильно коррелировали с всплеском смертности после перехода к капитализму (Walberg и соавт., 1998; Perlman, Bobak, 2009). Даже те, кто сохранил свою работу, но боялся потерять работу, испытывал более высокую нагрузку и снижение контроля на работе, подвергались более высокому риску смерти (Lundberg и соавт., 2007). Деиндустриализация привела к социальной дезинтеграции, потере статуса, утрате чувства общности и целому ряду инфраструктурных, социальных проблем, в том числе проблем со здоровьем, депрессии и отчаянию (Kideckel, 2008; Scheiring, King, 2022). Отчаяние и стресс коррелировали с повышенной смертностью (Kopp и соавт., 2007). Целая серия исследований показала, что массовая приватизация была важнейшим фактором экономической политики, вызвавшим экономический кризис, связанный с переходом к капитализму (Hamm и соавт., 2012), а также привела к снижению ожидаемой продолжительности жизни (Stuckler и соавт., 2009; Azarova и соавт., 2017), повышению смертности от употребления алкоголя в России (King и соавт., 2009) и в Венгрии (Scheiring и соавт., 2018b).

Однако сторонники концепции неблагополучной культуры ставят под сомнение центральную роль социально-экономических неурядиц. Кокерхэм (Cockerham 1997, стр. 127) утверждал, что «отсутствуют доказательства того, что стресс сам по себе может быть причиной резкого роста смертности мужчин во всем регионе», и предположил, что нездоровый образ жизни является главным виновником. Прослеживая ретроспективно уровень смертности в контексте социалистической индустриализации, Карлсон и Хоффманн (Carlson and Hoffmann 2011, стр. 375) пришли к выводу, что государственная политика социалистического развития с упором на занятость в промышленности «создала аномийную деморализованность, которая привела к нездоровому образу жизни и саморазрушительному поведению среди мужчин», объясняя рост смертности до середины 1990-х гг.

Другие сторонники подхода неблагополучной культуры предполагали, что антиалкогольная кампания Горбачева «спасла» много мужских жизней, и эти мужчины начали умирать после реформ либерализации, поскольку алкоголь стал дешевле и доступнее, позволив представителям рабочего класса предаваться нездоровому употреблению алкоголя, что привело к всплеску избыточной смертности в начале 1990-х годов (Treisman, 2010; Bhattacharya и соавт., 2013). Однако, как мы отмечали ранее, это не согласуется с подробным демографическим анализом (Stuckler и соавт., 2012). Таким образом, согласно концепции неблагополучной культуры, саморазрушающее поведение в отношении здоровья — в случае кризиса смертности после перехода к капитализму, в первую очередь связанное с опасным употреблением алкоголя — является не результатом радикальной экономической политики, принятой во время перехода от социализма к капитализму, а неблагополучной, аномийной культуры, унаследованной от социалистического прошлого, влияние которой усугублялось низкими ценами на алкоголь в переходный период.

3. Политическая экономия деиндустриализации и смертности

В этом разделе мы представляем теоретическую парадигму, которая охватывает антропологическое измерение неолиберальной шоковой терапии через призму деиндустриализации. Согласно второму закону роста Калдора, индустриализация ведет к росту производительности в масштабах всей экономики за счет динамического эффекта масштаба: производство является двигателем роста (Kaldor, 1967). В промышленности больше связей, чем в других секторах экономики, следовательно, в ней возникает более сильный мультипликативный эффект (Hirschman, 2013). Неортодоксальные экономисты также показали, что индустриализация тесно переплетена с развитием социальной сплоченности (Ramazzotti, 2009) и необходима для обеспечения основных потребностей (Singh, 1979). Таким образом, высокие темпы потери промышленных мощностей могут создать каскад экономических и социальных проблем. Такая деиндустриализация обусловлена не только стремлением к повышению производительности, но и внешними потрясениями, вызванными неолиберальной микроэкономической политикой в странах с формирующимся рынком и основных капиталистических странах (Rodrik, 2016; Tregenna, 2016; Felipe и соавт., 2018).

Деиндустриализацию можно рассматривать в двух аспектах: сокращение производства и занятости. Как показывают Фелипе (Felipe и соавт., 2018), в отличие от занятости изменение объема производства является менее выраженным прогностическим индикатором процветания и испытывает меньшее давление в странах с формирующимся рынком. Снижение занятости в промышленности оказывается более важным фактором здоровья. Резкое сокращение занятости в промышленности, скорее всего, предполагает массовое закрытие заводов. Объемы производства могут сокращаться по разным причинам, и это не обязательно будет влиять на социально-экономическую структуру города, в котором расположены пострадавшие заводы. Если заводы не закрываются, они смогут восстановить объемы в будущем, увеличив количество рабочих часов или повторно наняв уволенных. Однако при закрытии заводов и масштабных сокращениях рабочих мест теряется гораздо больше, а трудовые и капитальные издержки на перезапуск производства несопоставимы.

Деиндустриализация влечет за собой утрату сложного набора социально-экономических связей, которые очень трудно восстановить. По мере бегства капитала из деиндустриализированных районов рушится местная инфраструктура, что приводит к потере таких услуг, как здравоохранение, образование, поддержка семьи, транспорт, которые либо предоставлялись непосредственно крупными заводами, либо в режиме софинансирования с региональными властями. Это создает нисходящую спираль социальной и экономической дезинтеграции, ведущую к образованию «ржавых поясов» регионального значения (Hassink, 2010). Деиндустриализация влечет каскад социальных проблем, таких как увеличение неравенства в доходах, поскольку она создает победителей и проигравших (Morris, Western, 1999), рост прекарной занятости и нищеты среди рабочего класса (Burchell, 2009), или эрозия общества и общинной идентичности (Ramazzotti, 2009; Rodríguez-Pose, 2018), что, в свою очередь, может привести к ухудшению здоровья. Рост рабочих мест в сфере услуг не заменит утраченных производственных мощностей, поскольку «большинство навыков, приобретенных в производстве, очень плохо применимы в сфере услуг» (Iversen, Cusack, 2011, стр. 326).

Деиндустриализация в Восточной Европе после перехода к капитализму была особенно болезненным социальным процессом. Социалистическая промышленность играла решающую роль в жизни рабочих, обеспечивая стабильную пожизненную работу и сравнительно высокую заработную плату. Промышленные рабочие пользовались высоким социальным статусом, как костяк государственного социалистического общества (Burawoy, Lukács, 1992). Компании также предоставляли множество бесплатных услуг, включая здравоохранение, жилье, дома отдыха, спортивные и культурные объекты. Российские предприятия тратили на социальное обеспечение около 3–5 % ВВП, тогда как восточноевропейские фирмы тратили около половины этой суммы, что по-прежнему очень важно для бенефициаров (Cook, 2007, стр. 39-40). Занятость в промышленности также способствовала социальной интеграции, насыщенной общественной жизни как в рабочих коллективах, так и за их пределами (Kideckel, 2008; Scheiring, 2020). Таким образом, хотя культура промышленного рабочего класса помимо прочего ассоциировалась и с нездоровыми практиками, промышленные предприятия во многом способствовали повышению уровней здоровья и благополучия. Эти функции были утрачены из-за массового закрытия заводов, что имело серьезные последствия и для здоровья работников, занятых прежде на этих производствах.

Заимствуя эту идею у Шайринга и Кинга (2022), мы рассматриваем промышленность как социальный институт, что позволяет нам уловить многомерные последствия деиндустриализации для здоровья. Крах промышленности как института порождает социальную дезинтеграцию, ведущую к разрывам в экономическом производстве и общественном воспроизводстве. Эти разрывы влекут за собой потерю работы и доходов, усиление эксплуатации, социальное неравенство и разрушение сферы услуг, ранее обеспечиваемых промышленными предприятиями. Эти разрывы в экономическом производстве влияют на общественное воспроизводство, приводя к неблагоприятным последствиям, таким как материальные лишения, повышение производственной нагрузки на оставшихся рабочих, фатализм, увеличение объема работы по дому, аномия, распад общества и отчуждение. Схема на рис. 2 отражает многомерные и долгосрочные социально-экономические последствия деиндустриализации [2].

Эти разрывы в социальном воспроизводстве являются источниками психосоциального стресса, благодаря которому деиндустриализация воплощается в виде нездоровых практик и ухудшения здоровья. Деиндустриализация – это краткосрочное неблагоприятное жизненное событие (острый стресс из-за экономической депривации, потери работы). Она также усиливает долговременное напряжение (хронический стресс из-за увеличения рабочей нагрузки, потери статуса, потери чувства общности, стресса из-за роста неравенства), требуя значительных изменений в поведении для адаптации (Thoits, 2010, стр. 45). Накопление стресс-факторов в конечном итоге истощает физические или психологические ресурсы человека, негативно влияя на психологическое здоровье, иммунную и сердечно-сосудистую системы (McEwen, Stellar, 1993), вызывая деструктивное для здоровья поведение, такое как злоупотребление алкоголем (Cooper и соавт., 1992; Tomkins и соавт., 2007).

Мармот и Бобак (Marmot, Bobak, 2000) установили, что стрессовые ситуации вызывают повышенную секрецию кортизола, эндорфинов, тромбоцитов, фибриногенов (фибринолиз) и других веществ. Они влияют на уровень липидов плазмы, свертываемость крови, артериальное давление, сердечно-сосудистую реактивность, андроидное ожирение, реакцию на воспаление или инфекцию, депрессию, атерогенез коронарных артерий и ослабление иммунной системы, то есть на изменения, влияющие на смертность от сердечно-сосудистых заболеваний. Было показано, что психосоциальный стресс косвенно влияет на здоровье через более широкое использование средств для снятия стресса, таких как алкоголь, табак и наркотики, которые влияют на здоровье и социальное поведение, а также на способность поддерживать эмоциональный баланс (Cooper и соавт., 1992). Посредством этого механизма стресса деиндустриализация может привести к ухудшению здоровья, о котором говорят сами люди (Mitchell и соавт., 2000), снижению продолжительности жизни (Nosrati и соавт., 2018) и росту смертности, связанной с наркотиками и алкоголем (Autor и соавт., 2019; Venkataramani и соавт., 2020), особенно в сочетании с эффектами неолиберальной политики (Walsh и соавт., 2009), как установлено в существующей литературе по Западной Европе и США.

Основываясь на этих соображениях, мы выдвигаем гипотезу, что а) деиндустриализация была связана со смертностью непосредственно во время кризиса смертности после перехода к капитализму, б) косвенно опосредована повышенным употреблением алкоголя как деструктивными практиками преодоления стресса, и в) ее последствия невозможно свести к сложившейся культуре рабочего класса или политике цен на алкоголь. Мы проверяем третью гипотезу, вытекающую из основного альтернативного объяснения, пытаясь выяснить, были ли опасные привычки употребления алкоголя унаследованы из прошлого периода социалистической индустриализации, и действительно ли низкие цены на алкоголь активизировали эту неблагополучную культуру рабочего класса, вызвав всплеск смертности.

4. Данные и методы

4.1. Данные

Наш анализ основан на двух наборах данных, один по Венгрии, а другой по России. Для Венгрии мы собрали новый многоуровневый набор данных, включающий данные на уровне городов и отдельных лиц, в рамках проекта «Приватизация и смертность» (PrivMort) (подробное описание протокола исследования см. в Irdam и соавт., 2016). Анализируя Венгрию, мы ориентируемся на 1989–1995 годы. Это было время, когда деиндустриализация и всплеск избыточной смертности были наиболее серьезными. После 1995 г. в Венгрии не было деиндустриализации, а до 1988 г. она была менее значительной [3].

Первый столп многоуровневого набора данных (уровень 1) включает широкий спектр данных на индивидуальном уровне, собранных в ходе ретроспективного когортного исследования в период с января 2014 г. по декабрь 2015 г. В каждом выбранном городе интервьюеры посещали случайно выбранные адреса для личных бесед. Основными критериями отбора было наличие родителей, братьев, сестер или партнеров, проживающих в одном населенном пункте в период с 1980 по 2010 год. Интервьюеры опрашивали только одного респондента из каждого домохозяйства, независимо от размера семьи. По методу ретроспективных когортных исследований респонденты предоставили информацию о своих родственниках (родителях, братьях, сестрах, супругах). Этот непрямой подход к сбору данных о смертности от родственников (известный также как «метод Брасса») дает результаты, которые надежно согласуются с оценками смертности из административных источников в России (Bobak и соавт., 2003).

Поскольку респонденты не могли умереть, мы включали в анализ только родственников респондентов, проживавших в опрошенных городах в 1980-е и 1990-е годы. Мы еще больше сократили выборку, исключив случаи с отсутствующими данными о гендере. Всего этим критериям соответствовало 42 800 человек, которые были включены в данный анализ: 24 377 мужчин и 18 423 женщины. Среднее количество испытуемых на город составило 881 человек. Средняя доля ответивших составила 85 %. Вопросы анкеты и результирующие переменные, используемые для анализа, включали следующее: статус отношений респондента и субъекта, жизненный статус, год рождения и смерти (если применимо), возраст в 1989 г., пол, образование, курение, употребление алкоголя и семейное положение. Средний возраст испытуемых в 1989 году составлял 51 год. В дополнительной таблице B1 представлены описательные статистические данные индивидуальных данных по Венгрии. В дополнительной таблице B2 дается подробный обзор элементов обследования и кодирования переменных.

Второй компонент многоуровневого набора данных (уровень 2) охватывает данные на уровне городов. Мы произвольно выбрали города с населением от 5000 до 100 000 человек и занятостью в промышленности (в процентах от общей занятости) в 1989 г., превышающей 30 %. Институт социальных исследований TARKI, ведущее агентство по проведению опросов в Венгрии, провел индивидуальные опросы в этих городах по описанной выше методике. Поскольку нас в первую очередь беспокоило воздействие на здоровье закрытия промышленных предприятий, мы сконцентрировались на городах со значительными промышленными мощностями. Преимущественно сельскохозяйственные малые города и села испытывали экономические потрясения иного рода.

Наша выборка включает только средние города как в Венгрии, так и в России [4]. Основная причина этого заключается в том, что мы полагаемся на базу данных проекта PrivMort, основной целью которой был анализ взаимосвязи между приватизацией и смертностью. В крупных городах существует множество потенциально приватизированных компаний, что затрудняет сбор данных и установление связей между отдельными людьми и компаниями. Напротив, в средних городах пять крупнейших компаний охватывают достаточно большую долю населения, чтобы выявить эффект приватизации. Этот набор данных не идеален, но он по-прежнему является лучшим набором данных для анализа влияния деиндустриализации на смертность в Восточной Европе.

Что касается экономической географии, Венгрия является сильно поляризованной страной, в которой доминирует Будапешт и его агломерация, что может исказить результаты; таким образом, Будапештская агломерация была исключена из выборки. Мы сформировали список из 52 городов, охватывающих всю географию Венгрии за пределами столицы. В выборку включены типы средних городов, в которых проживают большинство венгров, и ее можно использовать для оценки влияния деиндустриализации на городские районы, не входящие в состав мегаполисов. В дополнительных таблицах B3–B5 представлен обзор данных на уровне городов по Венгрии.

Мы собрали данные Центрального управления статистики Венгрии о годовой занятости в промышленности в каждом городе и рассчитали занятость в промышленности в процентах от населения. Хотя снижение доли занятых в обрабатывающей промышленности в общей занятости могло бы быть более наглядным показателем, такие данные недоступны на уровне городов в Венгрии. Центральное управление статистики Венгрии опубликовало только количество занятых в промышленности (обрабатывающей, горнодобывающей промышленности и в строительстве) на уровне городов. Общая занятость доступна только из переписей, проводимых каждые 10 лет. Было бы ошибкой рассчитывать долю занятости в промышленности, опираясь на общую занятость в 1990 году. Поэтому мы сосредоточимся на снижении занятости в промышленности в процентах от населения каждого города. Кроме того, мы собрали данные о безработице в городах, коэффициенте зависимости, уровне смертности, доходе на душу населения, количестве врачей общей практики, эмиграции и иммиграции в качестве контрольных переменных.

Второй набор данных охватывает города европейской части России, также собранный в рамках проекта PrivMort. Поскольку Россия пережила два экономических кризиса в ходе реформ 1990-х годов и более длительную деиндустриализацию, продолжавшуюся по крайней мере до 1998 года, мы анализируем период 1991–1999 гг. База данных включает 514 средних городов европейской части страны, население которых в 1989 г. составляло от 3000 до 200 000 человек. Эти города относятся к 49 наиболее густонаселенным регионам России. Общая численность населения городов выборки составила 20,9 млн человек, т. е. 14,1 % всего населения России.

Мы оценили качество данных о смертности в выборке из 514 городов, рассчитав средние общие показатели смертности по городам за каждый год в период с 1991 по 1999 год и сравнив их с соответствующей статистикой на национальном уровне, как показано на дополнительном рисунке B1. В то время как на более низких уровнях кривая выборки городов обычно соответствует трендам на национальном уровне. Таким образом, мы делаем вывод, что выбранные города представляют собой надежную выборку для оценки связи между деиндустриализацией и смертностью в европейской части России.

Продолжение следует.

Примечания

[1] Чехия, Польша и Словакия, исключая Венгрию.

[2] Шайринг и Кинг (2022) объединяют идеи Маркса, Дюркгейма и Поланьи, более подробно разрабатывая их теоретическую платформу и демонстрируя ее полезность, анализируя жизненные истории рабочих, затронутых деиндустриализацией в Венгрии.

[3] См. рис. 3. Центральное статистическое управление Венгрии перестало сообщать о годовой занятости в промышленности на уровне городов с 1998 г. Поскольку нас интересует влияние деиндустриализации на кризис смертности, мы не распространяем многоуровневые модели на 1996–1997 гг., когда экономика и ожидаемая продолжительность жизни уже росли. Проверки надежности с использованием панельных данных на уровне городов, включая 1996 и 1997 годы, подтверждают наличие значительных связей (см. дополнительную таблицу E4).

[4] В Венгрии всего девять городов с населением более 100 000 человек.

Перевод с английского: Михаил Разуваев

Ссылки на наши ресурсы:

🔥Вступить в Пламя

🔥Центральная телеграм-газета «Пламя»

🔥Пламя в ВК 

🔥Пламя YouTube