Дедушка и смерть. Путин, живи

Что должно произойти, чтобы война остановилась немедленно, и чтобы ситуация и на украинском направлении, и в самой России изменилась сразу же, чтобы Россия отступила от края пропасти, и чтобы можно было начать хотя бы думать о том, что дальше, двигаться к послевоенной реальности, приходить в себя?

Ответ, неприличный и некрасивый, известен, в общем, всем. Даже регулярные ястребиные высказывания всех, по списку, путинских топов, включая тех, кого молва относит к «партии мира» (начнутся слухи о Нарышкине — тут же выступает Нарышкин, потеряется Шойгу — и тут же найдется; один из символов войны — Медведев как самый отмороженный радикал, который как будто пообещал искупить свою прежнюю почти либеральную репутацию), никак особенно не влияют на вполне консенсусное представление о том, что единственный реальный источник войны, единственное, на чем она по-настоящему держится — это личная обсессия одного Владимира Путина, и пока он жив, ничего не изменится. Но только пока он жив.

Системообразующее произведение той культуры, которую теперь модно называть колониальной и обсуждать ее отмену, начинается с откровенных размышлений героя о желательной смерти близкого родственника, и уж эта-то формула легко перекладывается на наши реалии — Владимир Путин производит впечатление человека, о котором слишком многие думают теперь «Когда же черт возьмет тебя». Если завтра его не станет, все изменится моментально, и это единственный реалистичный сценарий, о котором получается говорить в нынешнем тупике, других нет в принципе.

И это стыдный, нехороший сценарий. Люди, сами способные на что-нибудь в политике, смерть себе в союзники не зовут, и если кто-то думает сейчас о ней всерьез, нет более убедительной иллюстрации тому, что и общество, и элиты максимально беспомощны сейчас в своих возможностях повлиять на то, что происходит в стране. Смерть — она либо случится, либо нет, не от нас зависит, а беспомощность — реальна и бесспорна. Ожидая вмешательства такой внешней силы, человек теряет себя уже в тот момент, когда впервые о ней задумывается. С этой точки зрения легко описываются и довольно богатые отношения со смертью самой путинской власти — все, что нам известно об имеющихся в ее резюме политических убийствах и покушениях, можно истолковать именно так, что это ведь и есть неуверенность в себе, когда проблему Немцова или Никиты Исаева (вне зависимости от того, на каком уровне принималось решение) оказывается допустимо и эффективно решить даже не тюрьмой, а совсем хтоническими пулей или ядом. И развязанный 24 февраля фестиваль смерти на Украине — он ведь тоже об этом. Сам Владимир Путин обменял прежнюю сложность своей системы на самые линейные и простые отношения со смертью.

Когда она придет к нему, покажется, что все изменилось. Самая очевидная и банальная историческая параллель здесь уместна — не стоит забывать, что самым бесспорным и простым с точки зрения реализации последствием смерти Сталина оказалось в свое время урегулирование отношений с титовской Югославией, которая до 5 марта была Советскому союзу смертельным врагом, а потом моментально перестала; оказалось, что сталинское личное — не более чем личное, и ничего сверх персонального предубеждения в этом конфликте не было. Похожим образом принято смотреть и на внутриполитические последствия смерти Сталина — не стало его, и выпустили людей из лагерей, провели фестиваль молодежи и студентов, снесли памятники. Но это — пересказ, в котором стакан истории наполовину полон. Если считать, что он наполовину пуст, стоит помнить, что главным десталинизатором оказался сталинский же людоед Хрущев, все палачи за несколькими самыми знаковыми исключениями, остались заслуженными ветеранами, система, пусть и заметно очеловечившись, но не перестав быть той самой системой, прожила еще почти сорок лет. Понятно, что в сравнении с 1937-м любой 1984-й казался вполне счастливым, но кто всерьез назовет посталинскую реальность настоящим избавлением?

У постсталинского СССР от постпутинской России есть, однако, и принципиальное отличие — Ленин. Наследники Сталина располагали символическим (а в тех условиях символическое было и политическим) ресурсом для десталинизации, чтобы выстраивать ее таким образом, будто частичный демонтаж системы на самом деле не демонтаж, а приведение ее к исходному, правильному облику. У путинской России никакого Ленина нет, не считать же Лениным Ельцина. Можно нафантазировать, конечно, что от Путина будут избавляться под путинскими же лозунгами — в конце концов, в этих 22 годах есть много того, по чему можно скучать. Постпутинская Россия, возникшая вследствие смерти Путина — это будет та же путинская Россия, лишенная только некоторых, основанных на его персональном характере свойств. Наверное, одним из этих персональных свойств стоит считать войну, и если люди, которые сейчас под бомбами, мечтают о смерти Путина, ни у кого нет права их одергивать. Но для тех, кто не под бомбами, то есть для всей России, образ беспутинского будущего войной не исчерпывается, а сам этот образ — в лучшем случае похож на довоенную путинскую Россию, только, наверное, беднее и безнадежнее. Выбор между одномоментным крушением и годами деградации — на самом деле это не выбор, плохо будет и так, и так.

Россия умершего Путина будет такой же мачехой для тех, кто уехал из нее этой весной, для тех, кто в той или иной мере (степень радикализма значения не имеет — один садился на 15 суток после митинга, другой ворчал в соцсетях, работая при этом в госкомпании, но велика ли разница?) был недоволен путинской реальностью. Никто из тех, кто чувствовал себя обкраденным и обделенным, бенефициаром такой России не будет. Опыт путинской двадцатилетки, впрочем, доказывает, что бенефицарское самоощущение — вопрос выбора; мы и сейчас наблюдаем правых или, скажем, нацболов, успешно убеждающих себя, что именно их мечты сейчас реализует Путин (а в нулевые в том же положении находились тогдашние либералы, среди которых было модно смотреть на Путина именно как на гаранта необратимости рыночных реформ; см. «Чубайс») — найдется кто-нибудь и в постпутинском будущем, и если таких окажется много, можно будет говорить о новой эпохе самообмана, но скорее — об очередном расцвете политических субкультур, когда новые радикальные мечтатели в специально отведенных местах будут тихо фантазировать о будущем реванше, реализовывать который через десятилетия станет какой-нибудь новый Путин. Но и тем субкультурам рождаться и развиваться — в той же реальности, которую оставит Путин. В реальности мента, в реальности вора, в реальности пропагандиста. Эта реальность с Путиным не умрет и не может умереть.

Смерть Путина — очевидно, желательна для украинцев, наверняка желательна и для путинского окружения, втянутого Путиным в преступную войну. Но и только. России и русским такая развязка ничего хорошего не принесет. Не старость и не болезнь, а прижизненно достигнутое и пережитое крушение путинщины, прижизненное наказание и покаяние — только оно по-настоящему может решить проблему Путина в том числе с точки зрения слома того знака равенства между ним и нами, который выгоден слишком многим и внутри системы, и вне ее. «Дедушка умер, а дело живет, лучше бы было наоборот», — именно, именно.

Ну и вообще заигрывать со смертью — последнее дело, не забывайте об этом.

Этот текст опубликован в платном телеграм-канале «Кашин Плюс». Если он попал к вам через третьи руки, есть смысл подумать о том, чтобы подписаться — труд автора должен оплачиваться. Ссылка для подписки: https://t.me/+vFCmz__LK6UwMzg0